, знаю, - ухмыльнулся чечен.

               4. РЕКОГНОСЦИРОВКА НА МЕСТНОСТИ

      Июль  устоялся  жаркий, без дождей.  Хосписный  дворик
парил, как плывущий по волнам "Летучий Голландец". Иванцов в
беседке поджидал писателя Курицына, с которым сговорились за
завтраком  поиграть в плевки на интерес. Кто дальше  плюнет,
тот выигрывает: дает полновесный щелбан. Анатолий Викторович
легко   переигрывал  натужного,  амбициозного   пузана,   но
самолюбие не позволяло писателю признать поражение. Накануне
доигрались  до  того,  что  на  лбу  Курицына  от  множества
щелбанов  выросли два пунцовых рога, но он опять намеревался
взять реванш.
      В  беседку  заглянула блондинка с желтыми волосами,  с
глазами  как  два  зеленых леденца.  Он  помнил  ее  смутно.
Кажется, ее звали Надин, и кажется, между ними что-то  было,
какая-то  связь.  Точнее не мог сказать. Лечение  привело  к
тому,  что  впечатления, события, давние  и  близкие,  лица,
родные  и  чужие,  смешались в одну кучу,  при  этом  сны  и
реальность  часто  менялись местами, было  почти  невозможно
отличить  одно  от  другого.  Он  все  больше  ощущал   себя
участником  праздничного телевизионного  шоу  и  в  ожидании
сказочного  приза, который непременно выпадет на  его  долю,
наслаждался  каждой текущей минутой. И ничуть  не  удивился,
когда  главный врач хосписа, блистательный Герасим Остапович
Гнус,   сообщил   по  секрету,  что  его  личная   программа
выздоровления  близка  к завершению и,  возможно,  скоро  он
станет      отцом-основателем     колонии      россиянчиков-
интеллектуалов. Говоря это, Гнус поощрительно Улыбался, и от
какого-то  возвышенного умиления Иванцов Упал  на  колени  и
поцеловал доктору руку.
     Блондинка тоже его узнала, но уточнила:
     - Вы ли это, Анатолий Викторович?
      -  Кому  же  еще  быть?  - Иванцов  на  всякий  случай
оглянулся себе за спину. - Я и есть.
     - Можно посижу с вами минутку?
      - Отчего же, пожалуйста. Места не купленные. Даже рад.
Блондинка  впорхнула в беседку и уселась напротив, развратно
расставив  ноги,  нагнувшись, уперев  руки  в  колени.  Поза
соблазнительная,  ничего не скажешь...  Иванцов  старательно
пытался  вспомнить,  что  же  такое  связывало  его  с  этой
девицей.  Были ли они любовники или нет? Скорее всего,  нет.
Его   постоянная   сожительница  мойщица   Макела   обладала
необузданным  эфиопским нравом и вряд  ли  позволила  бы  им
сойтись.  Из ревности она свою лучшую подругу, тоже мойщицу,
Настю  чуть  не  забила  до смерти. Но  полностью  исключать
вариант  любовной  связи с зеленоглазой  наядой  нельзя.  Не
случайно  она  держится  так вольно.  В  хосписе  поощрялись
абсолютно раскрепощенные отношения между полами. Все здешние
женщины  были легкодоступны, не корчили из себя недотрог,  а
мужчины  по  мере сил и возможностей старались  им  угодить.
Тон,  конечно,  задавал неутомимый Чубайс как  стопроцентный
янки,  но  и другие от него не отставали. Да что  там,  даже
старенький писатель Курицын однажды у всех на виду, чифирнув
за  ужином, изнасиловал официантку Раю. Правда, после  этого
его поднимали с пола с помощью пожарного брандспойта.
     - Никак не получается? - усмехнулась девица.
      - Что? - не понял Иванцов. - Что не получается? У меня
все получается, - и некстати добавил:
      -  Я ведь господина Курицына дожидаюсь, но он, однако,
запаздывает.
     - Он не придет.
       -   Как  не  придет?  -  возмутился  Иванцов.  -   Мы
договаривались, у нас матч. Как можно не прийти?
     - Его увезли на промывание. Уважаемый классик прокрался
на кухню и слопал чугунок гуляша. При его-то желудке...
     - А что за гуляш? Нам вроде не давали гуляша...
      -  Гуляш хороший, к празднику приготовили. Натуральный
"Чаппи".  Из  отборных сортов крысиного  мяса.  Но  чересчур
много скушал, пожадничал.
     - К какому празднику?
      -  К  всенародному.  Ко  Дню  Конституции...  Анатолий
Викторович, вы притворяетесь или действительно все забыли?
      Грудью, глазами, желтыми прядями потянулась к нему - и
перед Иванцовым вдруг возникло забавное видение: будто они с
этой  аппетитной блондинкой, взявшись за руки, в годом  виде
стоят   перед  ответственной  правительственной   комиссией.
Комиссию возглавляет чуть ли не сам Герник Самсонорич,  чего
на самом деле не могло быть. Герник Самсонович, известный  в
хосписе  под  фамилией Ганюшкин, почитался за полубога,  ему
молились,  приносили субботние дары, с его именем  на  устах
ложились  под нож, если возникала необходимость  радикальной
коррекции.  Зачем  небожителю опускаться до  мирской  суеты?
Скорее   всего,   промелькнувшая   картинка   относилась   к
виртуальном   ряду.  От  этого  она  не  становилась   менее
'-  g(,.), но ею нельзя поделиться с девицей. Она не поймет.
У  каждого  обитателя хосписа свой, наглухо  заблокированный
сопредельный  мир,  в зависимости от того,  к  какой  группе
перевоплощенных он принадлежит. Но даже в том  случае,  если
он,  Иванцов,  и  блондинка Надин  из  одной  группы,  общие
воспоминания   исключены.   Это   вопрос   этики.   Делиться
воспоминаниями   считалось  неприличным,  примерно   как   в
прежнем,  убогом  мире,  который он  покинул,  было  зазорно
мочиться  на  глазах у всех. Его обеспокоило, что  блондинка
словно   подталкивает  его  именно  к  этим  ощущениям.   Он
осторожно поинтересовался, очарованный ее взглядом:
      -  Что я должен помнить, Надин? Вас ведь так, кажется,
зовут?
       В  ее  леденцовых  глазах  отразилось  разочарование.
Нервным движением раскурила сигарету.
     - Значит, не успела... Анатолий Викторович, а что, если
я приглашу вас прогуляться? Пойдемте со мной?
     Иванцов растерялся. Отказаться нельзя, могут принять за
импотента, импотенция в хосписе каралась строго,  вплоть  до
внеплановой  лоботомии,  но  бежать  сломя  голову  за  явно
расшалившейся девицей тоже неудобно. Макела узнает, да  мало
ли что...
     - Прогуляться в парк? - уточнил он.
       -  Я  знаю  одно  укромное  местечко.  -  Она  лукаво
подмигнула,  не оставляя сомнений в своих намерениях.  -  За
крематорием полянка. Там нам никто не помешает.
     "И не услышит", - подумал Иванцов, сам испугавшись этой
мысли.  Откуда-то  он  знал, что это единственное  место  на
территории   хосписа,   которое  не   просушивается   и   не
просматривается.  Помнил и то, что  подобная  информация  не
входила в программную установку. Ответил уклончиво:
       -  Прогуляться  можно,  а  вдруг  господина  Курицына
отпустят  раньше  времени? Я дал слово. Он  имеет  право  на
реванш.  Смешно,  конечно.  Он  слишком  стар,  чтобы   меня
переплюнуть. Но ведь это дело чести.
     Надин рассмеялась:
      - Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не
отпустит.  После  промывки желудка ему еще  сделают  укорот.
Неужто вы боитесь молоденьких давалок?
     Иванцов покраснел.
     - Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно
знать... - На этом прикусил язычок. Излишняя похвальба  была
неуместна.
      Блондинка подхватила его под руку и повела через парк.
Просторный,  насквозь прожаренный солнцем, он  был  наполнен
людьми. Прогулка до обеда была обязательной, режимной, как и
процедуры. Как обычно, на волейбольной площадке рубились две
команды,  делали  подачи, вопили при  удачном  приеме,  хотя
играли  без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный
теннис,  веселые, оживленные, человек семь за столом,  но  с
одной  ракеткой  на всех. Тут и там прохаживались  санитары,
зорко  наблюдая,  нет ли где-нибудь сбоя. У  железных  ворот
курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов  на
веревке  упирающуюся, захлебывающуюся в  истеричном  блеянии
*.'c.  Все естественно, привычно, мирно, как в любом  другом
санатории.  Иванцов  затормозил  возле  шахматистов,   узнав
обоих:  правозащитник  Ковальчук и  лидер  фракции  Госдумы,
либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные.  Жирик,
помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но
легко узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано:
"Я  - Жирик. Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов
на  тонком  уровне уловил, что победа склоняется  в  сторону
либерала.  Когда  проходили  мимо,  тот  насмешливо   бросал
правозащитнику:
      - Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере  у
Басаева.
      Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула
его  за руку, увлекла дальше. Из пограничной зоны на  них  с
ревом  выпрыгнул здоровенный овчар, но немного не дотянулся,
лязгнул  пастью  вхолостую. Некий проблеск сознания  ослепил
Иванцова:
     - Фокс, дурашка, не узнаешь?!
     Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
      -  Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался
вам этот песик.
     - Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
      -  Не вы, - шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко
обняв. - Тот был другой человек.
     - Наверное, - согласился Иванцов. - Но вот что странно.
Я - другой, а собачка та же самая.
      Обогнули  часовенку-крематорий  и  внезапно  очутились
словно в другом измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями,
как   шатром.   Все   звуки  долетали  сюда   приглушенными,
смазанными,  и  даже  автоматная  очередь  (видно,  озорники
омоновцы  пустили свинцовый веер над головами волейболистов,
они  частенько так развлекались) воспринималась как  стрекот
кузнечиков.  Лишь  черный дым из трубы крематория  оседал  в
ноздрях   зловонной  гарью.  Похоже,  сегодня   обрабатывали
"нулевой"   контингент:   забракованных   бомжей,   бродячих
пенсионеров.
      Надин присела на пенек, Иванцов - на другой. Протянула
пачку  сигарет. Иванцов сигарету взял, послушно прикурил  от
поднесенной  зажигалки,  но  был  в  недоумении.  Девица  не
спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал первый?
      -  Чего ждем? - спросил игриво и потянулся к молнии на
боку ее комбинезона.
     Надин отстранила его руку.
      - Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня
ухожу.
     - Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно
слышал  про эти семинары, куда отправляли самых отличившихся
пациентов, самых выздоровевших, самых перспективных. В груди
шевельнулась зависть. У Надин задрожали губы:
       -  Анатолий  Викторович,  миленький,  ну  пожалуйста!
Сделайте что-нибудь. Придите в себя хоть на минутку. Я же не
могу вас оставить одного.
      Не  столько  слова, сколько плачущий голос  и  гримаса
отчаяния что-то сдвинули в его рассудке. Он понял, чего  она
&$%b. Заторопился.
      -  Ага,  я сейчас!.. - Скинул армейский ботинок  и  за
черную   головку   вытянул  из  подошвы  длинную   блестящую
титановую  иглу  -  бесценный подарок Макелы.  Примерился  и
вонзил ее в нервное сплетение под коленной чашечкой.
      Острейшая боль, хлынув через рецепторы позвоночника  в
мозг,  мгновенно  привела  его  в  чувство,  сорвала  черную
пульсирующую  повязку с глаз. Из глубины  естества,  как  из
подземных недр, высунулась испуганная мордочка прежнего,  не
до конца аннигилированного человека, заполошного специалиста
по  социальным конфликтам, доктора, прости господи, каких-то
наук.  Внешне  это никак на выразилось. Иванцов  закашлялся,
затушил   сигарету,  скользнул  по  сторонам   пробужденным,
прозревшим   (интересно,  надолго  ли?)  взглядом.   Отрезал
категорично:
     - Я никуда не побегу. Мне некуда бежать.
      -  Как некуда, Анатолий Викторович? У вас жена,  дети.
Сын  и  дочь. Сын - бизнесмен, дочь - вся в политике.  А  вы
говорите "некуда".
      Воспоминание, более острое, чем игла, кольнуло  его  в
сердце.  Возникли  из небытия красавица  Оленька,  нежнейший
цветочек,   пушинка   родная,   и   сосредоточенный,   вечно
нахмуренный супермен Виталик, и за ними, словно в прозрачной
дымке,  заплаканное, осунувшееся, драгоценное лицо Машеньки,
незабвенной  супруги; по памяти, как по паркету,  прокатился
гомон  черноголовых детишек, которые.. приходили  к  ней  на
уроки.
     - Их никого уже нету, - сказал он.
     - Как нету? Опомнитесь, Анатолий Викторович! Оленькой я
виделась  совсем  недавно.  Она  жива-здорова.  Работает   у
Громяки советником.
      - Нет, - уперся Иванцов. - Ты ничего не знаешь Надя...
Кажется,  вы вместе с Олей учились?.. Их никого больше  нет:
ни  Оли,  ни  Виталика,  ни Марии Семеновны  Их  еще  раньше
изменили. Они меня сюда и сплавили переделку.
     Надин погладила его по руке:
      -  Не правда... Никто вас сюда не сплавлял. Оленька по
прежнему  любит,  и жена ждет. За Витальку  не  ручаюсь,  он
всегда был деревянный. Это все терапия, Анатолий Викторович.
Они   вас   залечили.  Вы  проходите  по  важной   программе
переработка  интеллигенции  на  пользу  Европе.  У  них   по
программе  все  время  сбои, а с  вами  получается.  Поэтому
держат так долго. Иначе давно отправили бы в отстойник.
      -  Интересно  знать, - Иванцов ей не  верил,  вдобавок
чувствовал,  что понимание, обретенное через  боль,  вот-вот
исчерпает себя, - почему ты такая умная? Тебя тоже лечат,  а
рассуждаешь, как будто одна из них.
      - Ах вот в чем дело... - Надин улыбалась невесело, - Я
же  классная  шлюха. Умею себя подать. На меня  япошка  глаз
положил.  Да  и  сам Гнус не прочь побаловаться.  Оба  хотят
иметь  меня  в  натуральном виде. Поэтому  дали  отсрочку...
Анатолий Викторович, решайтесь. Сегодня мы должны уйти. Шанс
очень хороший.
      -  Мы  уже уходили один раз, - напомнил Иванцов. Надин
' $c, + al, сказать или нет? Намекнула:
      -  Нам помогут. Анатолий Викторович, другого шанса  не
будет.
        Иванцов   заговорил   как-то   отстранение,   словно
прислушиваясь к самому себе:
      -  Спасибо, Наденька, но не хочу. Не хочу возвращаться
туда,  где  был.  Сказать  по  правде,  я  благодарен   этим
подонкам.  Лекарствами  или  еще  как-то,  они  вернули  мне
первобытное состояние покоя. Теперь я знаю, что  такое  быть
частью  природы, растением. Больше мне ничего не надо...  Ты
зовешь  обратно  в  люди,  да? Но ведь  я  стану  не  просто
человеком,  а  интеллигентом. Господи помилуй..  Нет  ничего
подлее  и  омерзительнее этих странных существ, мнящих  себя
выше других по той единственной причине, что умеют связывать
слова  в  длинные предложения... Опять видеть  кривляющиеся,
глумливые, паскудные рожи на экране и сознавать, что ты один
из  них?  Наденька! Да по мне лучше сдохнуть прямо  здесь  и
сейчас.
      Надин  поразила  тихая бессмысленная ярость  человека,
которого когда-то боготворила.
      -  Стыдно,  Анатолий Викторович. Вас  просто  сломали,
превратили в животное - и вы радуетесь этому. Стыдно! Вы  ли
это?
      На  секунду Иванцов смутился, но не успел ответить.  В
голове  что-то громко щелкнуло, потекла блаженная истома,  и
былой   человечек,  осколок  минувшего  века,   высунувшийся
ненадолго, поспешил укрыться в поджелудочной железе. Иванцов
бодро ухватил девушку за бочок.
      - Детка, чего медлим? Пли пришли языком трепать? Надин
чуть не заревела, но самообладание ей не изменило.
      -  Погоди,  миленький, сейчас, сейчас... - отобрала  у
него  иглу,  нагнулась и аккуратно ввела ее в  углубление  в
подошве.
      Иванцов воспользовался моментом и повалил ее на траву.
"Лишь  бы  Макела  не засекла, - подумал  он  с  опаской,  -
Хорошая женщина, но некультурная. Изувечит обоих..."

                             ***

       Сидоркин  попадал  в  разные  переделки,  иногда  ему
казалось,  что  прожил уже две жизни, а не  одну  даром  что
молод,  но поганее места, чем хоспис "Надежда", не встречал.
Рекомендация  у  него была надежная из надежных,  от  Пакулы
Сипатого,  ближайшего  сподвижники Ганюшкина,  проверить  ее
ничего  не  стоило, поэтому в хосписе его приняли  хорошо  и
сразу  без всякой волокиты поставили на ответственную работу
-  истопником в крематории. Истопник - это по фене, на самом
деле  работа  заключалась  в том, что  Сидоркин,  как  белый
человек,   сидел   за   современным   компьютерным   пультом
управления  и  следил за режимом в топках, по  необходимости
добавляя  или  убавляя напряжение. Конечно, за ним  неусыпно
следили,  и  конечно,  ему  предстояло  пройти  общепринятую
коррекцию  личности,  о  чем его предупредил  Клим  Падучий,
директор   крематория,   но  Сидоркин   и   не   рассчитывал
'  $%`&("  blao  здесь надолго. Оперативная задача  простая:
законтачить  с Марютиной и вызволить ее отсюда, как  обещал.
То,  что  он  попал  в крематорий, было и  хорошо  и  плохо.
Хорошо,  потому что можно спокойно разобраться в обстановке,
а  плохо, потому что оказался отрезанным от основного здания
и  от  всей  проходящей  там  жизни.  Крематорий  полноценно
функционировал  по ночам, днем Клим Падучий  запирал  его  в
каморке  с  маленьким зарешеченным окном и железной  койкой,
застеленной  солдатским  ватным матрацем.  Оправляться  тоже
приходилось  прямо здесь, в помойное ведро. На  второй  день
Сидоркин  взбунтовался и потребовал, чтобы его  выводили  на
прогулку.
      -  Я  вольнонаемный, а не зэк, - сказал он. - И  здесь
вроде не тюряга. Что за дела вообще?
      Клим  Падучий,  которому он высказал  свои  претензии,
искренне удивился:
      -  При чем тут вольнонаемный или нет? Порядок для всех
один.  Лучше,  парень, не шебуршись. До тебя тоже  один  туг
сидел и шебуршился. Знаешь, где он теперь?
     - В топке? - догадался Сидоркин.
     - Почти.
      -  Но  ты  сам свободно передвигаешься. Уходишь  когда
хочешь.
      -  Со  мной  не равняйся, - насупился начальник.  -  Я
второй год на программе, а ты неизвестно откуда взялся. Даже
на дезинфекции не был. Кто тебя прислал, тому и жалуйся.
     - Тогда у меня заявление.
     - Чего?
     - Передай начальству, без прогулок я не согласен. Пусть
увольняют.
      -  Шутник,  -  хмыкнул Падучий. -  Ладно,  чего-нибудь
придумаем,  парень  ты  вроде  неплохой.  По  какой   статье
парился?
      -  По  семьдесят второй, - наугад ответил Сидоркин.  -
Политический я.
     С Климом Падучим вся ясно: он не опасен, но и помощи от
него  ждать не приходится. Скорее всего, попал сюда либо  из
какой-нибудь  московской группировки, либо из префектуры.  У
него  на  лбу написано, что невменяемый, но готов исполнять,
что  прикажут. Похоже, даже не перевоплощенный, а такой  как
есть  от  природы. Возможно, помыкался и в  бизнесе.  Хорошо
известный  тип исполнителя, но не без тайной думки  в  душе.
Без  заветной мечты о халявном миллионе, общей и единой  для
всех  новых  русских. Кроме него в крематории крутилось  еще
одно  существо  по  имени  Зяма, полуживотное,  получеловек,
мускулистый  мужичок,  словно  отлитый  из  нержавейки,  без
проблеска  света в очах. С ним хорошо было молча покурить  в
прозекторской.  Зяма  выполнял всю черную  работу:  загружал
топку, чистил котлы, мыл полы... Сидоркин попытался вступить
с ним в контакт, но на все вопросы получал в ответ невнятное
мычание,  хотя  без всякой примеси угрозы.  Низшая  ступень,
продукт  полной переработки человеческого сырца. В  каком-то
смысле  воплощенный идеал будущего трудолюбивого, покорного,
доброжелательного  россиянина.  Сидоркин  поинтересовался  у
Oадучего, кто такой Зяма и понимает ли он человеческую речь.
      - Понимает все, что надо, - с заметным испугом ответил
начальник. - Не лезь не в свое дело, парень. Уши отрежут.
       Вопрос   с   прогулками  на   другой   день   решился
положительно. Падучий вручил ему ключ от входной двери:
      -  Час  перед обедом, час перед ужином, -  объявил  он
торжественно. - Благодарить не надо. Отстегнешь от  зарплаты
десять процентов. Если она у тебя будет.
      Предупредил  также об опасностях: охрана стреляет  без
предупреждения,  собаки рвут в клочья, лучше  ни  с  кем  не
разговаривать.  Но  если  попадется  приличная  самочка   из
местных,  включая обслугу, можно затащить в кусты и трахнуть
- это не возбраняетс