лись лаем и воем.
   - Эх, мне бы туда  войти  с  автоматом,  к  этим  тварям!  -  мечтательно
протянул невидимый Марьяной охранник.
   - Ты что, сдурел? Там же  породистой  собачины  на  миллион  долларов,  -
комически ужаснулся Абдель. - Слушай, задница, долго ты будешь  держать  нас
на холоде?
   - Ладно, идите, - неохотно сказал охранник, и Абдель подтолкнул Марьяну:
   - Вперед, моя сладкая. Не бойся, больно не будет.
   Марьяна приказала себе не слышать ничего, кроме звука своих шагов.
   Сперва  под  ногами  разъезжался  и  поскрипывал  песок,  потом  сандалии
прохладно зашлепали по мраморным плитам. Пять ступенек вверх.
   Кондиционированная прохлада.  Двадцать  шагов,  поворот.  Еще  ступеньки,
площадка, ступеньки. Еще пять шагов. Открылась дверь.
   Абдель поддержал Марьяну,  чтобы  та  не  споткнулась  на  пороге,  потом
сдернул с ее головы колпак - и она  с  невольным  стоном  прижала  к  глазам
кулаки, ослепленная светом громадной хрустальной люстры, низко  спущенной  с
потолка на золоченой цепи.
   Сперва Марьяне показалось, что она  окружена  множеством  ламп,  так  все
сверкало, светилось вокруг, - но это были зеркала.
   Марьяна с изумлением оглядывалась.
   Будуар или спальня какой-то фотомодели, помешанной на своей красоте?
   Нет, скорее обиталище истинного Нарцисса: кроме изобилия зеркал, ничто не
выдает  присутствия  здесь  женщины.  Ковры  изысканных  сдержанных   тонов,
геометрического рисунка, множество поразительной красоты оружия по стенам.
   Вроде бы даже японская сабля для  харакири!  Музей,  ну  просто  музей...
Стеклянные шкафы с изысканными безделушками. Чучело леопарда - вместо  глаз,
не иначе, вставлены изумруды. Ошеломляющая, подавляющая  роскошь!  Наверняка
даже рама на картине из чистого золота.
   А сама картина...
   Марьяна глазам своим не верила: в традиционной позе  фараона  Тутанхамона
на золотом троне восседая поразительно красивый юноша с длинными, ниже плеч,
тщательно завитыми иссиня-черными волосами.  Его  высокий  лоб  был  украшен
золотым венцом фараонов - со священной змеей-уреем.  Юноша  был  обнажен  до
пояса.
   Тщательно   выписаны   все   изгибы,   все   линии   тела,    отливающего
матово-мраморным  свечением.  Истинным  шедевром  была  худая,  с   длинными
пальцами кисть, небрежно упавшая на колени. Пальцы унизаны перстнями, каждый
ноготь так тщательно изображен,  словно  это  рекламный  плакат  маникюрного
салона. Губы напомажены, ресницы и веки подведены.
   Взгляд прекрасных миндалевидных глаз устремлен прямо в глаза  зрителю.  В
нем тайна - и глубокое равнодушие  ко  всему  на  свете,  кроме  собственной
красоты.
   Как ни была потрясена Марьяна,  она  понимала,  что  перед  нею  истинное
произведение искусства. Натурщик ли смог поднять  мастера  до  высот  гения,
творец ли облагородил натуру, но каждый мазок этого полотна  был  положен  с
высоким чувством.
   Марьяна   резко   отвернулась:   не   могла   больше   смотреть   в   эти
переворачивающие  душу,  обещающие  и  лживые  глаза.  Однако  от  их  взора
невозможно было спрятаться: изо всех зеркал наплывало прекрасное равнодушное
лицо.
   Марьяна зажмурилась. Сердце так заколотилось, что  пришлось  прижать  его
ладонью. ? "Глупости, глупости, - твердила она себе, -, быть того не  может.
Просто похож - ну, случается такое, случается. Просто похож..."
   Послышался стук открываемой двери. Рядом громко, трудно вздохнул  Абдель,
щелкнул расшлепанными сандалиями.
   Марьяна с опаской приоткрыла глаза.
   Толстый негр изо всех  сил  старался  вытянуться  во  фрунт  перед  двумя
мужчинами, вошедшими в комнату.
   На обоих были только шорты, не  скрывавшие  богатырской  стати  одного  и
изящества другого. На него-то, на этого другого, и уставилась Марьяна.
   Это был тот самый красавец с портрета. Да уж, художник ему  не  польстил:
наяву этот человек оказался еще прекраснее, правда, не столь безмятежно  юн.
И все равно - невозможно было отвести взгляда от этой изысканной формы носа,
изящного абриса губ, невероятно длинных, каких-то нарядных ресниц,  огромных
сияющих глаз... которые вдруг изумленно расширились при взгляде на  Марьяну,
а потом сощурились и сделались узкими, беспощадными, точно два лезвия.
   Белоснежные зубы блеснули в жестоком оскале, нежные,  чуть  подрумяненные
щеки вмиг ввалились, губы присохли к зубам...
   Теперь-то он весьма отдаленно напоминал сладкого красавчика на  портрете!
Зато был поразительно похож на того человека, с которым  три  года  назад  в
загсе Нижегородского района Нижнего  Новгорода  развелась  Марьяна  Лепская,
вернув после развода свою девичью фамилию - Корсакова.
   Да,  перед  нею,  отражаясь  в  бесчисленных  зеркалах,  словно  призрак,
явившийся из темных бездн былого, стоял не кто иной, как Борис  Лепский.  Ее
бывший муж.
 
*** 
 
   Одно знала Марьяна о том времени совершенно точно: если бы не Борис" отец
умер бы на год раньше. И она помнила об этом  всегда,  а  попытайся  Марьяна
забыть об этом, мама не дала бы сделать этого.
   Она-то, Ирина Сергеевна, и привела в дом Бориса. Встретила его  в  Центре
нетрадиционной медицины, куда погнало ее отчаяние и  желание  ухватиться  за
любую соломинку - пусть даже и за  сенную  труху,  за  стебель  аконита,  за
иссохший  корень  родиолы  -   и   чему   там   еще   приписывают   целители
чудодейственные свойства в борьбе против  рака?  Пока  сидела  в  очереди  к
консультанту, разболелась голова, да так, что  пришлось  зайти  в  крошечный
аптечный кабинетик - здесь же, при Центре. Там хозяйничал изящный,  красивый
брюнет с внимательными черными глазами и вкрадчивыми манерами. На карманчике
его халата болталась  бирочка:  "Вас  обслуживает  провизор  Борис  Ефимович
Лепский". Ирина Сергеевна едва не ахнула:
   Ефим  Лепский  в  достопамятные  советские  времена   служил   заведующим
обкомовской клиникой, и хоть жены  инструкторов  были  для  него  мелковатой
сошкой - он с самой первой дамой запросто раскланивался и ручки ей  целовал,
когда та соизволяла наведаться в поликлинику, а не на дом вызывала врачей, -
а все же воспоминание из той, благополучной, обеспеченной, стабильной  жизни
показалось  Ирине  Сергеевне  столь   милым   сердцу,   что   она   радостно
поздоровалась с "провизором Борисом  Ефимовичем",  спросила  об  отце  и  не
заметила, как выложила печальную историю своей семьи. Борис был  удивительно
любезен и внимателен, слушал щебет Ирины Сергеевны  не  отрываясь:  благо  в
аптеку вошли  за  это  время  всего  два-три  человека,  да  и  те  поспешно
ретировались, шокированные запредельными цифрами, обозначенными на ценниках.
   - Знаете, есть хорошие старинные русские рецепты, - сказал он наконец.
   - Скажем, сушеные цветы картофеля. Настой корней пиона.  Ну  и,  конечно,
аконит.
   Однако это средство крутое и опасное, в самом деле надо быть  осторожным,
поговорить со специалистом. Если хотите, я дам его координаты. Ну а  сушеные
цветы картофеля можно хоть сейчас попробовать.
   - Да где же я их возьму? - в ужасе спросила  Ирина  Сергеевна:  на  дворе
стоял февраль.
   - Ничего, найдем, - решительно мотнул своей красивой головой  Борис  -  и
правда, нашел. Затем свел Ирину Сергеевну со знатоком аконита -  увы,  толку
из этого не вышло, процесс был уже необратим.  И  ни  цветки  картофеля,  ни
корни пиона, ни настойка алоэ и пеларгонии, то есть  герани,  на  коньяке  с
добавлением трех капель йода -  ничто  иное  уже  не  могло  спасти  Михаила
Алексеевича. У него начались боли, да такие, что шок, по словам  врача,  мог
убить его раньше, чем собственно болезнь. И  тут  снова  оказался  необходим
Борис, который без рецепта добывал Корсаковым такие болеутоляющие,  о  каких
они и понаслышке не знали!
   Именно  благодаря  Борису  угасал  Михаил  Алексеевич   тихо,   спокойно,
достойно,  терзаемый   только   моральными,   но   отнюдь   не   физическими
отвратительными страданиями.
   Борис оказался незаменим и еще в одном смысле:  он  обожал  беседовать  с
Корсаковым-отцом.  Удовольствие  получали  взаимное:  Борис  тоже  увлекался
"Бардо  Тодол",   тибетской   "Книгой   мертвых",   только,   так   сказать,
умозрительно, тогда  как  для  Корсакова  в  то  время  это  было  учебником
перехода. Борис мечтал раздобыть настоящий  атлас  тибетской  медицины  -  в
английском переводе, разумеется. В надежде на исполнение мечты он штудировал
язык  и  ужасно  обрадовался,  узнав,  что  Марьяна  заканчивает  английский
факультет иняза.
   Конечно, она не отказалась давать ему уроки. Впрочем, вскоре  выяснилось,
что учительница интересует его куда больше, чем обучение.
   Отец с матерью, конечно, догадались  обо  всем  раньше.  Борис  им  обоим
нравился, особенно Ирине Сергеевне, уж куда больше,  чем  Марьяне,  которая,
впрочем, находила его очень милым и очень - просто потрясающе!  -  красивым.
На него "запали" все Марьянины подруги, а она -  нет,  хотя  то,  что  Борис
"запал" на Марьяну, не видно было только слепому и дураку. Ну что ж, значит,
она была слепой дурой, потому что нипочем не хотело ее сердце вздрагивать  и
замирать при виде Бориса! Все, что она испытывала к нему, - благодарность за
помощь отцу.
   Это-то и бесило Бориса больше всего.
   - Будь я добрым дедушкой-профессором, который пользует твоего батюшку, ты
относилась бы ко мне совершенно так же, - как-то раз бросил он раздраженно.
   - А я не добрый дедушка! Конечно,  и  не  доктор  Чехов,  но  все  же  не
последнее ничто.
   - Я Чехова терпеть не могу, успокойся, - попыталась свести  все  к  Шутке
Марьяна. - У него вообще не было бы шансов! А ты только мигни -  девчонки  к
тебе слетятся стаями!
   - Мне и мигать не надо, они и без того  вокруг  роятся,  -  так  печально
объявил Борис, словно сообщил, что отродясь  на  него  ни  одна  девушка  не
взглянула. - Вот только ни одна из этих, на все  готовых,  мне  и  даром  не
нужна!
   Вот  такая,  как  ты,  -  леди!  От  слова  "ледяная".  Гордая,  холодная
аристократка.
   Марьяна так и фыркнула. Это она-то - леди? Аристократка? С ее-то курносым
носом, круглыми серо-зелеными  глазами  и  полудетскими  русыми  кудряшками,
которые не держатся ни в одной прическе? С  ее  пухлыми  щечками  и  слишком
маленьким ртом? Вот  если  бы  она  унаследовала  утонченную  красоту  своей
синеглазой матушки - тогда еще ладно бы...
   Дальше Борис изрек вообще что-то непонятное:
   - Я - как мальчишка-подросток,  который  любит  не  ту  девочку,  которую
хочет, а хочет не ту, которую любит.
   И Марьяна надолго задумалась: так ее он хочет или любит?! Если хочет - то
почему не совращает? И вообще - почему ее ни разу еще никто не  совращал?  И
как-то обидно сделалось за свою пропадающую жизнь...
   В общем, Борис добился-таки, что Марьяна стала о нем  хотя  бы  думать  -
иногда.
   В ту роковую новогоднюю ночь он так набивался прийти, что Марьяне даже не
по себе стало, когда в конце концов пришлось его довольно-таки грубо отшить.
   Ох, как она кляла себя потом за это, поедом ела:  ведь  Борис  пришел  бы
явно не с пустыми руками, наверняка принес бы  то  растреклятое  шампанское,
Марьяне не пришлось бы уходить из дому, отец не  умер  бы  в  одиночестве...
может быть, вообще бы не умер...
   Чепуха, бред, конечно, однако этот бред  надолго  втемяшился  в  сознание
Марьяны и снова изменил, ее отношение к Борису. Теперь  она  поглядывала  на
него виновато, как бы непрестанно прося прощения. Тот небось голову ломал  -
за что, но поскольку в Нижнем Новгороде скорее завелась бы тропическая  муха
цеце, чем к Борису пристал бы комплекс  рефлексии,  он  решил,  что  Марьяна
одумалась, оценила его, истинное сокровище, по достоинству, да не знает, как
дать ему это понять радости  его  не  было  предела,  и  очень  скоро  Ирина
Сергеевна, на миг вынырнув  из  пучин  своего  черного  горя,  сказала,  что
отвергать такую любовь - настоящее преступление.
   Потом Марьяна поняла, что они с мамой были просто доверчивыми  и  глупыми
дурами. Никого, кроме себя, Боря Лепский никогда в жизни не любил...
   Но глубину отчаяния Марьяны в ту пору было невозможно  измерить,  а  ведь
она должна была служить опорою матери, потерявшей всякую волю к жизни! Ей же
самой хотелось слышать слова утешения, те слова, которые  она  находила  для
матери. Хотелось, чтобы и ее кто-то постоянно уверял:  со  смертью  любимого
человека жизнь не кончается, что отцу было бы невыносимо видеть, как  они  с
матерью сами себя зарывают в могилу, а он, напротив, хотел бы глядеть на них
с небес, утешаясь, что не придавил их к земле, не обездолил...
   Борис повторял это так часто, что Марьяна ему в конце концов поверила.
   Да он и вправду так думал. По  складу  своей  натуры  он  был  просто  не
способен долго предаваться печали - и не терпел вокруг себя  печальных  лиц.
До чего же это было хорошо: однажды понять, что жизнь продолжается,  что  не
стыдно быть счастливой, не  стыдно  впервые  приоткрыть  губы  в  поцелуе  и
шепнуть самозабвенно в ответ на задыхающееся признание:
   - Я люблю, люблю тебя!
   - И я тебя люблю...
   Когда Марьяна сказала маме, что Борис сделал  предложение,  та  воскресла
буквально на глазах. Пожалуй, у нее уже тогда зародилось желание удалиться в
монастырь, но не бросишь же девочку одну! И не с собою же  брать.  И  вот  -
такая прекрасная возможность сделать счастливой и дочь, и себя.
   Марьяна читала в материнской душе,  как  в  открытой  книге.  Можно  было
обидеться, конечно,  что  мама  спешит  стряхнуть  ее  с  себя,  сбыть,  как
говорится, с рук, однако  обижаться  Марьяне  не  давало  ощущение  близкого
спокойного счастья, которое  преследовало  ее  теперь  постоянно.  Нет,  она
по-прежнему не сходила с ума  по  Борису,  однако  твердо  намеревалась  всю
оставшуюся жизнь готовить ему еду, вести  его  дом,  спать  с  ним  в  одной
постели и рожать ему детей.
   Правда, два последних пункта вызывали у Марьяны  смутный  страх.  В  свои
двадцать три года она  была  девственна  душой  и  телом:  никакие  плотские
мучения были ей неведомы, а эротические страницы книг и газет вызывали у нее
смущение даже наедине.
   Борис это, конечно, понимал. Похоже, и вправду  именно  эту  холодноватую
сдержанность он любил в Марьяне. Однако вся их первая брачная ночь прошла  в
бесплодных попытках Бориса возбудить молодую жену (а  даже  на  неискушенный
взгляд Марьяны, ее муж оказался весьма  сведущ  в  науке  обольщения!).  При
каждой попытке овладеть ею Марьяна вся сжималась и начинала так трястись  от
страха, что Борис невольно отступал, потому что не способен  был  заниматься
любовью, ощущая себя при этом гнусным насильником.
   Марьяна же  чувствовала  себя,  конечно,  дура  дурой.  Однако,  кажется,
никогда в жизни она не испытывала такого облегчения, как в ту минуту,  когда
Борис, сдавшись перед измучившим его  желанием,  накрыл  Марьяниной  ладонью
пугающее существо, которое только что причиняло ей столько  боли  и  страха,
заставил ласково сжать его, а потом дернулся, застонал...
   Наутро оба старательно отводили друг от друга глаза. Потом Борис  куда-то
ушел, а к вечеру Марьяна настолько измучилась от чувства вины, которым не  с
кем было поделиться (не маме же  звонить,  сообщать,  что  произошло!),  что
готова была на все, лишь бы ответить наконец желаниям Бориса. Может быть, он
вообще больше ее не захочет? Может быть,  нашел  утешение  на  стороне?..  И
никогда не вернется к своей фригидной жене?
   "Не выпить ли вечером для храбрости? -  мрачно  думала  Марьяна.  -  Или,
наверное, какие-нибудь лекарства есть? Неужели он не  догадается,  что  меня
нужно чем-то раскрепостить? Наверное, у  меня  уже  комплекс  старой  девы!"
Потом она вспомнила, что ей всего лишь двадцать три, в монахини записываться
еще рано, - и снова начала метаться по уютной квартирке,  которую  снял  для
них Борис, с опаской и надеждой поглядывая  на  полку  с  видеокассетами:  а
вдруг там найдется какой-нибудь эротический допинг?
   Борис пришел уже поздно вечером как ни  в  чем  не  бывало,  сказал,  что
задержался,  потому  что  в  аптеке  проводится  учет.  Поужинал,   похвалил
Марьянину стряпню, а потом достал из кармана вчетверо сложенную  промокашку.
Да-да, совершенно такую, какая раньше вкладывалась в  ученические  тетрадки!
Потом все стали  писать  шариковыми  ручками,  и  надобность  в  промокашках
отпала.
   - Что, диктант будем писать? - заискивающе пошутила Марьяна.
   - Да нет, сочинение  на  вольную  тему,  -  ответил  Борис  и,  осторожно
отщипнув от розовато-сиреневой бумажки угловой квадратик, положил его в рот.
   Марьяна заметила, что  промокашка  аккуратно  разлинована  карандашом  на
добрый десяток таких квадратиков.
   - Ну-ка, попробуй, - оторвал еще один  уголок  Борис.  -  Не  бойся,  это
так... забава! Вроде любовной магии, - пояснил он  в  ответ  на  ошарашенный
Марьянин взгляд. - Ты же училка... училка моя ненаглядная!  Значит,  путь  к
твоему  сердцу  лежит  через  чернильницы,  ручки,  тетрадки,   учебники   и
промокашки.
   Слава богу, он на нее не сердится!
   - Чернильный любовный напиток? - со счастливым смехом  спросила  Марьяна,
кладя  в  рот  сладковатую,  попахивающую  аптекой   бумажку   и   поудобнее
устраиваясь на диване в объятиях Бориса.
   - Вроде того, - лениво пробормотал он, проводя  губами  по  ее  шее  -  и
Марьяна отругала себя самыми черными словами, ощутив, что колени ее  как  бы
сами собой накрепко прижались друг к другу. Как вчера!
   Она села поудобнее и, взяв руку Бориса, положила ее себе на грудь.
   - Ого, - пробормотал он. - Уже?
   - Что "уже"? - удивилась Марьяна - и еще больше удивилась тому блаженному
ощущению, которое вдруг нахлынуло на  нее,  когда  пальцы  Бориса  осторожно
сжали ее сосок.
   Она приоткрыла губы, прося поцелуя, - и жадный рот приник к ней.
   Сегодня язык, властно смыкающийся с  ее  языком,  не  казался  нежеланным
гостем!
   Странное нетерпение овладело Марьяной. Ей  казалось,  что  Борис  слишком
медлит.
   Наверное, вчерашняя ночь заставила его быть таким осторожным.  Но  сейчас
это было совершенно ни к чему. Все-таки день покаянных  раздумий  не  прошел
для Марьяны даром. Ей хотелось, чтобы Борис как можно  скорее  раздел  ее  и
уложил в постель, а он все мучил и мучил ее медленными ласками.
   "Мне надо самой раздеться, да  поскорее,  -  поняла  Марьяна.  -  Это  он
нарочно так - чтобы я его попросила".
   Не прерывая поцелуя, она сорвала с себя халатик, трусики - и  взялась  за
пуговицы Борисовой рубашки. К ее изумлению, рубашки на нем уже не было - так
же как и джинсов. Борис оказался совершенно раздет - и когда только успел?!
   Марьяна с испугом заметила, что за окнами уже темно. Часть вечера как  бы
провалилась в небытие. Неужели они с Борисом так  долго  целовались?  И  это
было ее последней мыслью...
   Больше Марьяна ничего не помнила - только свой истошный визг, от которого
она вдруг подскочила, села, суматошно оглядываясь. В горле было сухо, сердце
то колотилось бешено, то замирало. На мгновение Марьяне даже почудилось, что
его трепет сейчас замрет - и она умрет,  не  переставая  дико,  пронзительно
визжать.
   - Да выключи, выключи! - простонал кто-то рядом, и Марьяна увидела голого
Бориса,  который  слепо,  сонно  бил  ладонью  по   тумбочке,   на   которой
пронзительно верещал будильник. Наконец его  ладонь  прихлопнула  кнопку,  и
будильник замолк. Только сейчас до Марьяны дошло, что визжала вовсе не  она,
и от сердца немного отлегло.
   Половина восьмого. Ей же на урок!
   "Какой урок?"  -  хихикая,  спросил  кто-то  в  мозгу,  и  она  с  ужасом
оглянулась.
   Борис, постанывая, сполз с кровати; шатаясь, вышел.
   Постель разорена, подушки на полу. Простыни в крови.
   "Мы что, ночью убили кого-то?" - тупо подумала  Марьяна,  однако  тут  же
увидела, что ее бедра тоже перемазаны кровью  -  и  все  поняла.  Попыталась
вспомнить, как же все-таки свершалось это великое в ее жизни