слеза замученного младенчика? В школе  проходили  -  я  смеялась.  А
теперь знаю - правда это, правда истинная. Ну что ты так на меня смотришь? -
вдруг усмехнулась она. - Перепугалась? Нет, я не спятила. Наоборот - как  бы
прозрела.
   В ум пришла... Ты не бойся,  Марьянка.  Кончились  твои  мучения.  Сейчас
постучу в дверь, чтобы позвали этого их босса. А как только он придет, скажу
ему, где Виктор и как его одного можно взять. Нет, я не хочу, чтобы Женька и
Гриша полегли! - Она замотала головой с тем же исступленным выражением,  как
только что кивала. - Витька мне... -  Она  всхлипнула.  -  Я  его  любила...
люблю, ты, наверное, поняла. Ежу понятно было! - Надежда сердито засмеялась,
сорвалась на рыдание, но тут же овладела собой. -  Потом,  когда  мы  с  ним
встретимся... я ему все объясню. Он не рассердится,  что  жизнь  отдал  ради
Саньки, я знаю! Я бы тогда  тоже  отдала  жизнь...  чтобы  воскресить...  да
поздно было. Поздно!
 
*** 
 
   ...С  большим  спортом  Надежда   рассталась   после   травмы   ноги   и,
подлечившись, начала работать  в  школе  милиции:  обзорный  курс  восточных
единоборств. Боялась, что не возьмут, потому что женщина, однако на это  как
бы не обратили внимания; мастеров  такого  уровня,  как  Надежда,  с  черным
поясом, готовых идти на преподавательскую работу, было еще поискать! Она  не
опасалась, что "учащиеся" начнут приставать - пусть только попробуют, она их
живо на место задвинет! Прошло немало времени, прежде чем поняла: не пробуют
не потому, что боятся. Это просто и в голову никому не приходит! Ну  что  ж,
за силу надо было чем-то платить... Надежда платила одиночеством и  считала,
что цена не так уж велика.
   И вот пришла телеграмма. Телеграмма о смерти матери.
   Надежда сделала все, чтобы добраться до Новогрудкова как можно скорее.
   Самолет из Нижнего в Минск летал только раз в неделю - она поехала  через
Москву, и путь занял всего полтора суток.
   Какая добрая душа  взяла  на  себя  труд  известить  ее?  Больше  ничего,
ничегошеньки для похорон сделано не было, ни соседи, ни  сельсовет  палец  о
палец не ударили.
   Умершая так и лежала в погребе, и когда Надежда  ее  увидела,  она  стала
более снисходительной к односельчанам. Кому охота возиться и после смерти со
скандальной, пропившейся насквозь бродяжкой?
   Впрочем, после приезда Надежды все пошло  как  положено,  и  мать  уже  к
вечеру схоронили. Не по правилам, конечно, но уж больно жарким  выдался  тот
май!
   Поминали на лужайке перед домом. Постепенно,  как  это  часто  бывает  на
деревенских поминках, особенно когда смерть  никого  особенно  не  огорчила,
перепились крепко, стали орать песни.
   Надежда едва пригубливала стаканчик  с  самогоном  -  гадость  редкая,  а
запаха вовсе нет, вот страно - с  трудом  заставляла  себя  есть.  На  столе
стояли "летучие мыши", горели уличные фонари, в  которые  по  такому  случаю
ввинтили лампочки. Словом, было достаточно  светло,  чтобы  все  собравшиеся
могли видеть  Надежду,  а  Надежда  -  всех  собравшихся.  На  нее  пялились
откровенно - ну что ж, она стала столь  же  откровенно  разглядывать  каждое
лицо:  кого-то  видела  впервые,  кого-то  узнавала.  Бывшие   одноклассники
показались ей постаревшими, заморенными,  их  дети  -  противными.  Директор
шкоды и библиотекарша - два лица, на которые она смотрела с удовольствием, -
ушли с поминок рано, отговорившись усталостью и возрастом.  Пьяненькие  бабы
затянули "Позарастали  стежки-дорожки".  И  тогда  с  дальнего  конца  стола
подошли и сели рядом с Надеждою три мужика.
   - Слышь, тетка, - сказал один из  них,  мелкий,  как  пацан,  и  наиболее
моложавый. - Дом продавать думаешь, нет?
   - Сопли утри, племянничек, - по-свойски посоветовала ему Надежда.  -  Ты,
что ль, покупатель?
   - Да нет, вон он, Игорешка, - мелкий указал на своего соседа,  и  Надежда
невольно  взглянула  на  того  внимательнее.  Да  так  и   ахнула!   Некогда
ярко-голубые глаза выцвели чуть не в белизну, редкие белобрысые  пряди  едва
прикрывали голову там, где некогда вились льняные кудри, а  все-таки  что-то
прежнее - почти по-девичьи капризное - осталось в линии маленького, изящного
рта. И Надежда вдруг Узнала его, некогда первого красавца и в  школе,  и  на
селе. Господи, сколько девчонок по нему сохло! Только не она. Нет, не она.
   - Игорешка? - переспросила недоверчиво. -Ты, что ли? Игорь?!
   - Ну, узнала наконец? - усмехнулся тот, показав гнилые зубы. - Мы  так  и
думали, что ты нас узнаешь!
   - А чего ж? Старые, можно сказать, друзья! - послышался тяжелый голос,  и
из сумерек выдвинулась  какая-то  бесформенная  глыба,  прижимающая  руку  к
правому боку.
   Несмотря на раздавшуюся фигуру, выпирающее брюхо и оплывшие черты, Матвея
она узнала сразу. Когда-то ей от него проходу не было!  И  сколько  же  слез
украдкой пролила она из-за этих грязных лап, хватающих  прилюдно  за  грудь,
норовивших задрать юбку! Но никогда никто не видел ее слез, ее страха.
   За это он ее и ненавидел. А может быть, просто за то, что всегда был ниже
ее ростом? Дружки его тоже не отличались статью. А вот Надежда отличалась от
всех зачуханных новогрудковских девчонок! Прежде всего тем, что  нипочем  не
желала унижаться перед Матвеем и прочими. Оттого и уехала из  деревни  сразу
после школы, не появившись здесь ни разу за десять лет.
   "Вот и наказал вас Господь", - спокойно подумала  Надежда,  словно  делом
своих рук,  любуясь  поистине  кошмарными  изменениями,  происшедшими  с  ее
обидчиками. А ведь им далеко еще до тридцати! Старики, измордованные жизнью,
стояли перед Надеждой, и она с особенной силой  ощутила  свою  молодость,  и
стать,  и  модный,  дорогой,  хоть  и  прилично-скромный  костюм,  и  пышные
каштановые кудри - ничуть не хуже  той  косы-красы,  которую  она  носила  в
школе. А эти, эти-то...
   Более-менее удержался на краю  гибельной  пропасти  только  Кешка  -  тот
самый, мелкорослый, первым заговоривший с Надеждой. Его кожа  была  гладкой,
черты четкие, волосы подстрижены ежиком, зубы целы. И глаза  -  темно-карие,
яркие - выглядят молодо. Вот только сам взгляд... такая в нем усталость...
   - Узнала, недотрога? - глухо пророкотал Матвей, и она кивнула:
   - С трудом.
   - Да, - пожевав губами, молвил тот. - Время - оно, знаешь... А тут  жизнь
такая, что... и в рот, и в зад без отдыху.
   Непристойное слово он произнес легко, привычно, и тут же  сопроводил  его
цветистым шлейфом отборной матерщины.
   Надежда и бровью не повела: все-таки будущие менты в выражениях  тоже  не
стесняются, кое-какая закалка у нее уже  была,  к  тому  же  за  поминальным
столом успела понять, что если местные мужики знают три слова, то два из них
- матерные.
   - Так что там насчет дома? - холодно спросила она. - У тебя хоть есть  на
что его купить или в штанах одни прорехи? Либо кошель к боку прижимаешь?
   Матвей вяло шлепнул губами от злости, а Надежда про себя улыбнулась.
   Она сразу поняла, что у Матвея патологически увеличена печень -  он  пил,
конечно, люто! - и реплика про  кошель  была  еще  одной  маленькой  местью.
Впрочем,  Матвей  это  проглотил.  А  поскольку  Надежда  была  только  рада
избавиться от обременительного наследства, они тут же,  за  столом,  наскоро
обсудили сумму - смехотворную, на взгляд Надежды, однако  почти  неподъемную
для Матвея - и разошлись, уже не меряя друг дружку ненавидящими взглядами, а
как деловые люди.
   Почти как партнеры.
   Весь следующий день Надежда провела в  сельсовете,  оформляя  необходимые
документы. По счастью, на ее имя  была  оформлена  дарственная,  не  то  жди
полгода, пока  вступишь  в  права  наследства!  Тут  же  толокся  и  Матвей,
прижимавший правой рукой  печень,  а  левой  -  все-таки  кошель:  он  хотел
поскорее заплатить за дом и  участок.  Рядом,  подозрительно  поглядывая  на
Надежду, вилась его жена: тоже из бывших одноклассниц, замученная, худая.  У
Матвея было пятеро детей, эта Галька работала дояркой... измаешься тут!
   Наконец Надежда получила деньги, махнула на  прощание  Гальке  -  и  ушла
собирать вещи, чтобы послезавтра, как отбудут девять дней,  сразу  ехать  на
станцию. Задерживаться в доме Матвея у нее не было ни малейшей охоты!  Но  к
вечеру троица ее бывших врагов постучала в дверь.
   - Чего надо? -  неласково  буркнула  Надежда,  став  на  пороге  в  криво
застегнутом халатике: она уже собралась спать.
   - Хочешь не хочешь, а это как-то не по-людски, - прогудел  Матвей,  держа
на вытянутой руке четверть с мутно блестевшей жидкостью. - Не обмыли дом, ну
куда такое дело годится?
   - Я не пью, - предупредила Надежда. - Так что не по адресу.
   - Зато мы пьем! - заржал было Игорь, но  тут  же,  досадливо  двинув  его
худеньким плечиком, вперед вышел Кешка.
   - Надя, ты что? -  спросил  он  тихо  и  так  взволнованно,  что  Надежда
почему-то растерялась. - До меня  вот  сейчас  только  дошло  -  ты  на  нас
злишься, что ли? Елы-палы... - Он схватился за голову. - Да ты что, Надя?  -
В глазах его, влажных, помолодевших, пылала чистая  юношеская  обида.  -  За
что, главное?
   Мы Богом знаешь какие битые? Вроде старики, тебе не в масть: ты вон какая
ягодка-малинка, а окажись тут  в  мае  восемьдесят  пятого,  когда  нас  тем
"животворным облаком накрыло", - я б еще на тебя посмотрел!
   Конечно, Кешка бил на  жалость,  это  ясно.  Радиация  радиацией,  однако
запойного алкаша от просто больного человека  Надежда  за  сто  шагов  могла
отличить. Однако стыдно сделалось собачиться после этих покаянных слов:  "Мы
богом битые". Правда ведь, она и сама о том думала...
   - Ладно, заходите. Посидим. Только еще раз предупреждаю: не пью!
   - А и не пей! - отозвался  Матвей.  -  Моя  Галька  для  тебя  вон  морсу
наварила, брусничного. Морс-то будешь?
   Надежда глотнула. Морс был  хорош.  Она  растрогалась:  нарочно  для  нее
наварили, это надо же! Похоже, мужики и впрямь пришли мириться. Ну  и  пусть
их.
   Прощать  Надежда  никого  не  собиралась,   но   провозглашать   это   во
всеуслышание не хотела.
   У нее почти не было еды,  однако  мужики  почти  все  принесли  с  собой:
вареную бульбочку, соленые огурцы, сало, капусту, сели, сдвинули стаканы: за
что? За покупку, надо полагать? Выпили. Потом за Надежду, чтоб не держала на
сердце зла. Спохватившись, помянули, не чокаясь, и Зинаиду. Потом выпили  за
всех трех приятелей, дружба которых - не разлей вода!
   "Не разлей водка,  -  подумала  Надежда,  исподтишка  разглядывая  бывших
одноклассников. -  Как  бы  не  начали  приставать  по  старой  памяти".  Ее
передернуло. Теперь она себя ругательски ругала, что  впустила  в  дом  этих
бомжеватых мужиков. Главное, они ведь прекрасно понимают, о чем она думает.
   Неудобно получается!
   Чтобы сгладить неловкость.  Надежда  осушила  уже  третий  стакан  морса,
наслаждаясь  медово-мятным  послевкусием.  Как   это   Галька   его   варит,
интересно?
   Надо бы спросить.
   - Слышишь, Матвей, - повернула она голову. - Ты не знаешь...
   И осеклась: с каким жадным, плотоядным любопытством смотрели на  нее  эти
трое! Вдруг лица их задрожали... отплыли, разнеслись куда-то по углам  избы,
а потом - багрово-синие, страшные, неразличимые - снова собрались в  кучу  и
надвинулись на Надежду.
   "Они пришли убить меня и забрать деньги, - мелькнула мысль. - Дураки,  их
же сразу вычислят..." И все стемнело в ее сознании.
   Именно деньги были первым,  что  увидела  Надежда,  когда  снова  открыла
глаза.
   Ей мешало что-то цветастое, накрывшее веки. Надежда  подняла  руку,  тупо
удивившись, как трудно ей это далось, и сняла помеху. Та бумажно зашуршала в
негнущихся пальцах.  Это  и  была  бумажка  -  пятидесятирублевка.  Надежда,
стараясь  не  шевелиться  -  все  тело  у  нее  почему-то  жутко  болело,  -
разглядывала красный смазанный след на уголке купюры. "Как нарочно,  -  вяло
подумала она. - Кровавый отпечаток пальца. Плохой детектив.  Однако  что  же
это со мной?"
   Было такое впечатление, что ее жестоко избили. Почему-то особенно  болели
бедра и ноги. Кое-как, переваливаясь с боку на бок  и  помогая  непослушными
руками, Надежда попыталась сесть - и не сдержала болезненного стона.  Но  он
тотчас замер на губах, когда она увидела, что вся засыпана деньгами: мятыми,
неновыми  пятидесятирублевками  и  десятками.  Такими  с  нею  рассчитывался
Матвей. Надежда еще обратила внимание, что  пачки  все  либо  розовые,  либо
зеленые. Теперь, кажется, все пять тысяч, которые она получила за дом,  были
небрежно раскиданы вокруг: смятые, растоптанные. На некоторых краснели пятна
крови.
   "Ничего не понимают, - растерянно подумала Надежда, одной дрожащей  рукой
упираясь в пол, а другой неуклюже обирая  с  себя  бумажки.  Через  какое-то
время она с изумлением обнаружила, что складывает деньги по пачкам:  десятки
к десяткам, полсотни к полсотням. В голове словно тесто месили:  там  что-то
чавкало, тяжело переваливаясь с места на  место.  И  до  чего  тянуло  опять
опрокинуться на спину, уснуть...
   Но что-то было плохое в этой боли, В этой вялости. Очень плохое,  поэтому
Надежда не далась слабости, а изо всей силы вдруг впилась  зубами  в  нижнюю
губу.
   Она чуть не закричала в голос, потому что губа уже была искусана,  и  она
угодила зубами в лопнувшую ранку. Однако испытанное  средство  помогло:  эта
новая боль отрезвила затуманенное сознание, У Надежды прояснилось в  глазах.
Она посмотрела на свое тело, вниз, - и опрокинулась на спину.
   Печь, стол, занавеска в  углу  пошли-поплыли,  все  ускоряя  кружение,  и
Надежда принуждена была закрыть  глаза.  Но  и  сквозь  разноцветные  круги,
чередующиеся с черными пятнами, она видела свою голую грудь и живот. На теле
живого места не было - сплошной синяк. А на бедрах засохли  пятна  крови.  И
так болело, так все болело внутри, в женском, тайном месте...
   Надежда закрыла глаза и принялась собирать расползшуюся по телу боль.
   Она представила себя одной огромной ладонью, которая  стискивает  обрывки
огненно-красных ниточек, сматывает их в клубок, а потом, сжимаясь  в  кулак,
давит клубок,  пока  от  него  не  остается  одно  едва  сочащееся  болевыми
импульсами пятнышко.
   Ну вот. Надежда рывком, в прыжке, поднялась с пола - и тут же  повалилась
снова. Но не боль сшибла с ног: в окне мелькнуло чье-то лицо.
   Надежда пошарила вокруг, но не нашла,  чем  прикрыться,  и  отползла  под
стол. У нее было несколько секунд, пока глаза того,  кто  приник  к  стеклу,
привыкнут к темноте. К тому же стол стоял под самым окном, и через трещину в
стекле Надежда могла слышать каждый звук.
   - Видно? Нет? - Голос женский.
   - Ни хрена не видно! -  Еще  один  женский.  -  Может,  она  же  подалась
видселя?
   - Ты шо? Я с белого дня глаз с крыльца  не  свожу.  Дрыхнет  еще.  Эти-то
небось уходили ее до полусмерти! - возразил первый  голос.  -  Ладно,  пошли
пока.
   Выползет ведь рано или поздно!
   Хлопнула калитка: бабы ушли, однако Надежда по-прежнему лежала тихо.
   Она вдруг поняла, что и зачем было с  ней  сделано.  Ее  хотели  унизить,
растоптать. Она должна была рухнуть в предназначенную ей зловонную лужу и не
подняться. Может быть, об этом Матвей, Игорь и  Кешка  мечтали  еще  с  того
времени, когда Надя проходила мимо них,  будто  не  видя.  И  все  эти  годы
ненависть искала выхода. Таилась в глубинах  их  прогнивших  душонок,  будто
черная  гадюка  под  колодиной.  И  наконец  выметнулась  на  волю,   брызжа
накопленным ядом.
   Можно   не   сомневаться:   они   вволю   наигрались,   натешились,   эти
дружки-неразлучники. А теперь предстоит потешиться деревне;. Почти  вымершей
от голода в двадцатые. Почти выгоревшей дотла в сорок втором.  Замордованной
райкомами,  облученной  Чернобылем,  запытанной  перестройками.   Смертельно
уставшей от бесчеловечной жизни.  Ненавидящей  всякого  чужого.  Ненавидящей
тех, кто смел высунуть голову из этого туманного болота.
   Надежда была чужая. И она вырвалась из болота!
   "Да? - глумливо сказала деревня. - Не бывать тому!"
   Она вспомнила до жути страшный американский фильм "Гонки с  дьяволом".  О
двух  семейных  парах  которые  заехали  на  своем   трейлере   в   какую-то
провинциальную  глушь,  чая  отдыха,  но  случайно   оказались   свидетелями
жертвоприношения сатане - и принуждены были бежать, спасая свою  жизнь.  Они
скитались по округе, однако преследователи непонятным образом снова и  снова
нападали на их след и наконец взяли в кольцо. Уже на  пороге  смерти  поняли
несчастные путешественники, что каждый, к кому они  обращались  за  помощью,
начиная с самого шерифа, был членом этой самой секты сатанистов, так что все
попытки спастись были заранее обречены на неудачу.
   Такой сектой сейчас виделась Надежде ее родная деревня.
   Это как же надо ненавидеть ее, чтобы не  тронуть  ни  червонца!  "Упэртые
сэлюки" деньги дороже жизни чтят!  Но  не  дороже  многолетней  ненависти  и
отмщения. А, впрочем, они не дураки, эти трое. Знали:  за  ограбление  точно
будут искать и посадят. А вот за изнасилование... поди докажи, что оно было!
   Надежда не сомневалась: если заявит сейчас о  насилии,  обречет  себя  на
лютый позор. Полсотни свидетелей подтвердят, что весь вечер и ночь  глаз  не
сводили с Матвея, Игоря и Кешки, которые,  конечно  же,  были  за  тридевять
земель от Новогрудкова. И  чем  больше  будет  метаться  Надежда  со  своими
попытками добиться справедливости, тем большее  наслаждение  получат  и  три
негодяя, и  их  бабы,  согласные  стерпеть  измену  мужей,  лишь  бы  только
затоптать не в меру возомнившую о себе Надьку, и досужие соседи...  О,  этой
истории им надолго хватит! Нет. Не хватит. Не дождутся. Много чести! Надежда
вылезла из-под стола и, завесив окно, растопила печь. Поставила греть  воду,
а сама взялась за уборку. Для растопки, кстати сказать, использовала она всю
шуршащую, рассыпающуюся гору червончиков и полусотенок - ни одной бумажки не
оставила. Ну что ж, не она первая.  В  любимом  фильме  "Идиот"  сумасшедшая
красавица  Настасья  Филипповна  тоже  пыталась  протопить  камин   какой-то
несусветной суммою, чуть ли не "лимоном" -  в  соответствующем  по  времени,
понятное дело, денежном эквиваленте. Ей, правда,  духу  не  хватило  довести
дело до конца, когда Ганя Иволгин об пол брякнулся. Ну а здесь, в полутемной
избе, озаряемой сполохами пламени, брякаться в обморок некому,  кроме  самой
Надежды. Но огненная, пульсирующая боль была накрепко стиснута в кулаке - не
вырваться.
   Ничего. Она выдержит. Завтра вечером  -  поезд.  С  утра  -  девятины  по
матери. Она выдержит.
   Вымыла пол. Клочья своего изорванного, окровавленного белья - в печку.
   Обрывки халата в красных пятнах  -  туда  же.  Спасибо,  посуду  мыть  не
пришлось: хитромудрые насильники все убрали со стола.  "Может,  и  стены,  и
ручки дверей спиртом протерли,  чтоб  отпечатков  пальцев  не  оставить?"  -
усмехнулась она, взгромоздившись в корыто, наполненное  теплой  водой,  -  и
едва не закричала в голос, с такой стремительностью и яростью  вырвалась  из
узды и вцепилась в тело боль. Впилась, Вгрызлась тысячью зубов! И все там, в
прежде никем и никогда не тронутом местечке...
   Это были тяжелые минуты, но и они прошли, и слезы  Надежды,  и  кровь,  и
слизь удовлетворенных негодяев - все растворилось в семи водах, которыми она
омылась. Высушила волосы, причесалась, подкрасилась. Надела джинсы,  пуловер
под горлышко. Главное, чтоб не видно было кровоподтеков. На  часах  полдень.
Вот и хорошо. Сейчас все мужики с ремонтной станции на обед пойдут.  Для  ее
замысла чем больше народу, тем лучше.
   Постояла, зажмурясь, перед дверью, вбирая в себя свою силу.  И  выскочила
на крыльцо, напевая:
   - Соединяет берега крутой паромщик! Ей повезло. Возле  Матвеева  подворья
толклась кучка мужиков и баб.  В  центре,  оживленно  жестикулируя,  трещала
Галька.
   Бабы прыскали в кулаки, отворачивались. Мужики ржали от пуза. И вдруг вс