ни  просто  так  все
бросят и уйдут?
   - Ждать тоже нельзя, - наконец хоть в чем-то согласилась с нею Надежда.
   - Но и всем бежать нельзя. Отсюда должны уйти только  двое  -  женщина  с
ребенком.
   - А если их подстрелят те, кого ты  видишь  на  улице?  -  Марьяна  гибко
встала,  не  выпуская  Саньку.  Сердце  от  страха  за  него   готово   было
разорваться.
   - Ну, я ведь не совсем безоружна, - усмехнулась Надежда.  -  Да  и,  сама
знаешь, в тридцати шагах в карту промаху не  дам,  разумеется,  из  знакомых
пистолетов. Сквозь двери, наобум Лазаря, мне стрелять  смысла  нет,  а  этих
двух я вмиг сниму, когда они увидят добычу и  забудут  об  осторожности.  То
есть спуститься можно относительно безопасно. И - бежать,  бежать!  Конечно,
за окном следят не только эти двое, так что бандиты скоро поймут, что добыча
уходит.
   Бросятся, конечно, в погоню...
   - И  что?  -  прошептала  Марьяна.  У  нее  даже  голова  разболелась  от
нелепости, от ужаса этого разговора. - Их схватят, Саньку схватят,  а  мы  с
тобой тут отсиживаться будем?
   Лариса тихонько рассмеялась и пошла к гардеробу. Открыла его  и,  минутку
поразмыслив, принялась вынимать одно за другим свои сногсшибательные платья,
раскладывать их на разоренной кровати.
   А Надежда вдруг  зашлась  в  отборном,  классическом  мате  -  любой  зэк
позавидует. Раз в полгода она  себе  позволяла  "расслабиться",  но  не  при
Саньке же!
   Марьяна машинально прижала к его ушам ладони, но он увидел, что мать  уже
откровенно хохочет, и сам тихонько захихикал.
   - Тебя, случаем, не контузило, барышня? - внезапно остановив поток брани,
спросила Надежда. - Да ведь Лариска с Санькой тут останутся, неужто не ясно?
Ты спустишься, ты! Лариску ты изображать будешь.
   Несколько мгновений Марьяна невидящими глазами пялилась в  лицо  Надежды,
пытаясь сквозь звон в ушах понять, что она там несет.
   - Я-а? - протянула недоверчиво. - Ты шутишь? Почему? Как?..
   -  Иншалла!  -  развела  руками  Лариса,  придирчиво  оглядывая   зеленый
крепдешиновый комбинезон с просторными шортами и золотистым кушаком.  -  Вот
это тебе здорово пойдет, твой стиль. Сандалии надень, не туфли: в них бежать
легче.
   Выбирай любые.
   Она  выгребла  из-под  кровати  ворох  разноцветных  кожаных  ремешков  с
путаницей подошв, а потом проворно сдернула с ноги золотой  ажурный  браслет
для ног, хальхаль, и защелкнула на Марьяниной щиколотке:
   - Это самая достоверная деталь. Если за нами следили, то не забудут,  как
я его покупала!
   Да уж... Лариса, очевидно, вспомнив боевое прошлое  на  конкурсе  красоты
"Стиль а-ля рюсс", откуда ее и снял в  свое  время  Виктор,  устроила  такое
представление с  примеркой  множества  золотых,  серебряных  и  даже  медных
браслетов,  что  толпа  собралась,  будто  на  танец   известнейшей   амели,
исполнительницы танца живота. Арабы выражали свое восхищение  Ларисой  столь
темпераментно, что  у  некоторых  длинные  рубахи  -  галабеи  внизу  живота
просто-таки торчком стояли! Марьяне пришлось щедро заплатить хозяину,  чтобы
показал черный ход из лавки.  Он  тоже  рисковал:  два  могучих  каирца  уже
сошлись врукопашную, а третий схватил  с  прилавка  хоть  и  сувенирный,  но
вполне смертоубийственный кинжал, готовый в бою добыть белокожую пери...
   А что, если в той лавочке пылали не только петушино-жеребячьи страсти?
   Что,  если  там  уже  была  предпринята   попытка,   пусть   неудавшаяся,
расправиться с ними? Ведь Надежде нипочем не сдержать  свору  разгоряченных,
на все готовых самцов!
   Эта догадка ошеломила Марьяну до полного ступора, так что она  не  тотчас
осознала, что Надежда с Ларисой, стащив с нее блузку и  юбку-оттоманку,  уже
натягивают роскошный комбинезон.
   - Да перестаньте, девчонки! - нерешительно отбивалась Марьяна. -  Давайте
я лучше просто так спущусь и в полицию сбегаю!
   - Тебя "просто так" прямо на стенке подстрелят, не сомневайся,  -  сурово
кивнула Надежда. - И даже если добежишь до участка, кто тебя слушать  будет?
По здешним законам факт преступления должен  быть  засвидетельствован  двумя
мужчинами или одним мужчиной и двумя женщинами. А действительными  считаются
только показания, данные правомочными свидетелями, то есть  лицами,  которые
пользуются репутацией добродетельных и благонамеренных людей. Думаю,  ты  не
годишься на эту роль, барышня.
   - О премудрая! - засмеялась Лариса. - То есть даже если эти местные менты
увидят следы побоища, то не  поверят  своим  глазам,  пока  не  сыщутся  два
правомочных свидетеля?
   Ловкие руки тем временем делали свое дело: Марьяна уже  была  одета,  но;
цепляясь за соломинку, воскликнула:
   - Разве меня можно принять за Ларису?  А  глаза?  А...  волосы?  Выдумали
какой-то авантюрный роман!
   - В жизни ни один сюжет не бывает недостоверным,  -  деловито  произнесла
Лариса и жестом фокусника обернула вокруг головы Марьяны белый шарф, прикрыв
лоб, а потом так причудливо и ловко свернула узел на затылке,  словно  он  и
впрямь маскировал не легкие русые  локоны,  а  черно-рыжую  тугую  косу.  На
переносицу Марьяны водрузили огромные темные очки в белой оправе,  по  губам
жирно, далеко выходя за их  очертания,  мазнули  Ларисиной  любимой  помадой
цвета цикламен - и вот уже Санька, изумленно глазевший из угла, протянул:
   - Маряша, сними платок, а то ты прям как мамочка! Я вас перепутаю!
   - Вот! - радостно прищелкнула пальцами Надежда. - Вот так! Все тип-топ!
   Ну, давай, девочка, работай! - И она потащила Марьяну к окну,  однако  та
вывернулась и, сорвав очки, грубо нахлобучила на нос Надежде:
   - Отстань! Никуда я не пойду!
   - А чтоб у тебя зубы не в рядочек, а в кучке росли!  -  смешно  ругнулась
Надежда,  а  поскольку  была  белоруской  и  порою,  забывшись,  говорила  с
акцентом, прозвучало примерно следующее: "А каб у цябе зубы не у радочак,  а
у кучцы рослы!"
   Это было  безумно  смешно,  и  прежде,  когда  новогрудковское  Надеждино
происхождение себя  вдруг  выказывало,  свидетели  просто-таки  помирали  со
смеху.
   Однако сейчас даже Санька не хохотнул, а Марьяна,  белая,  как  ее  шарф,
прошипела:
   - Ну, я - Ларису, а Саньку кто изображать будет? Ты, Надежда, что ли?
   Тогда давай, переодевайся!
   Швырнув в остолбенелую БМП Санькиными шортами, она отвернулась к окну  и,
едва  сдерживая  слезы,  уставилась  на   знойное   марево,   плывущее   над
глинобитными крышами Старого Мисра: "Григорий! Где же Григорий?.."
 
*** 
 
   Да нет же, нет, она не знала, что так обернется, иначе разве  согласилась
бы? Разве взяла бы тогда те  деньги?  Ведь  с  них.  все  и  началось,  если
хорошенько подумать... Однако могла ли Марьяна хоть о  чем-то  думать  в  ту
минуту, лежа посреди площади Свободы, с  гудящей  головой,  беспомощная,  не
ощущавшая своего тела, а только раздирающую боль в левой ноге, и  боль  эта,
чудилось, еще усиливалась от пронзительного женского вопля  в  вышине,  там,
где столпились люди:
   - Да ты же ей ногу сломал, мафик поганый, своей иномаркой!
   Марьяна попыталась приподняться, но в глазах все  поплыло,  и  она  снова
откинулась навзничь, тупо повторяя: "Ногу сломал... ногу мне!.." Но даже эти
страшные слова не могли прервать  оцепенения,  пока  вдруг  что-то  ледяное,
отрезвляющее, не легло на лоб и  поплыло  по  вискам,  потом  нежно,  влажно
запахло  талым  снегом,  и  она  близко-близко  увидела   чьи-то   огромные,
бело-голубые от  ужаса  глаза  на  бледном  лице,  чуть  заросшем  рыжеватой
щетиной.
   -  Ты  как?  Жива?  -  прошептало  лицо,  и  в  глазах  плеснулась  такая
неподдельная жалость, что Марьяна невольно всхлипнула. - Больно? Ой господи,
ну как же так...
   - Помогите мне встать, - прошелестела  Марьяна  прыгающими,  непослушными
губами,  вновь  пытаясь  приподнять  голову,  но  незнакомец   погладил   ее
перемешанные со снегом волосы:
   - Тихо, лежи. Нельзя вставать.  Я  ведь  и  правда,  кажется,  тебе  ногу
сломал...
   - ...мафик поганый своей иномаркой, - как  попугай,  продолжала  Марьяна,
вдруг забыв о боли: незнакомец-то незнакомец, но она где-то видела это лице,
видела, точно!
   - Слушай, - торопливо прошептал "мафик"; - если сейчас  налетят  менты  -
мне  все,  полная  пропасть.  Опаздываю  смертельно,  срывается  контракт  с
арабами, а главное, кому вообще привод нужен? Только не мне!
   Задумался на миг, прикусив губу, а потом выхватил  что-то  из-за  пазухи,
сунул в руку Марьяны, стиснул пальцы.
   "Что-то" хрустко, бумажно зашуршало.
   - Вот, у меня с собой только штука  баксов,  было  побольше,  да  я  сыну
кое-что купил... извини, не знал ведь, что понадобятся. Возьми их, а?
   Рыжеватые ресницы часто замигали, и Марьяна с изумлением увидела, как  на
светлые глаза наплывают слезы:
   - Не затевай дела, а? Скажи,  ничего  не  успела  разглядеть,  не  хочешь
человека гробить. Мне никак нельзя с ментами сейчас. Понимаешь? Ну,  прости,
а?
   И, видимо, уловив в лице Марьяны отсвет сочувствия, а  скорее,  полнейшей
неспособности оценить ситуацию - что в прямом, что в переносном  смысле,  он
вскочил, забежал сзади и, подхватив под мышки, выволок Марьяну  на  узенький
тротуарчик остановки. Там прислонил  к  парапету,  на  котором  громоздились
фанерные ящики с полузамерзшими гвоздиками и вовсе промороженными розами.
   Теплые губы, остро пахнущие табаком и "Стиморолом",  мазнули  Марьяну  по
щеке, потом хлопнула дверца,  взревел  мотор,  поплыло  ядовитое  бензиновое
облачко...
   "Стой, стой, гад! - наперебой завопили цветочницы. - Уехал! Нет, надо же!
Сбил девку  и  уехал!  Сколько  говорю:  хоть  бы  мента  на  этом  переходе
поставили, а то гляди знай: и автобусы, и машины вереницей,  людям  деваться
некуда". - "А, мента тебе еще здесь не хватало, еще и  ему  отстегивай?!  Но
что же нам с этой девчонкой делать? "Скорую" вызвать, что ли?  И  в  милицию
надо бы... Ты номер не заметила?" - "Нет,  -  помню,  что  синий  "мере".  -
"Дура, это "Мазда"! А гляди, у нее баксы в кулаке! Это он ей заплатил, чтобы
молчала!"
   Жаркая разноголосица мгновенно похолодела.
   Теперь Марьяна вызывала у цветочниц не сочувствие, а жгучую неприязнь.
   И немалое прошло время, прежде чем  какая-то  сердобольная  душа  все  же
вызвала  "Скорую",  а  еще  большее,  конечно,  прежде  чем   эта   "Скорая"
притащилась. Марьяна так замерзла и измучилась, что уже готова  была  почать
зеленую хрустящую пачку и заплатить цветочницам за  милосердие,  но  сделать
это не дала лютая гордость, и злоба, что  позволила  себя  купить,  даже  не
поторговавшись, и ненависть к "поганому  мафику",  чем-то  знакомое  лицо  и
подернутые слезою глаза которого лишили ее сил сопротивляться. А  главное  -
ее поддерживало воспоминание о том, что доллар  ползет  и  ползет  вверх,  а
значит, у нее  в  руках  немалые  деньги,  которые  позволят  им  с  матерью
продержаться, пока хоть кому-то из них не выплатят зарплату еще  за  декабрь
прошлого года.
   Она ни чуточки не сомневалась,  что  больше  в  жизни  не  увидит  своего
"мафика", однако не прошло и недели, как в пятую палату травматологии,  куда
в тот кошмарный день привезли Марьяну,  ввалился  огромный"  как  новогодняя
елка,  шуршащий  целлофаном,  благоухающий  розовый   букет.   Потом   боком
просунулась золотисто-алая конфетная коробка устрашающих размеров, а  следом
осторожно заглянуло голубоглазое лицо. Теперь оно  было  чисто  выбрито,  но
выражение имело очень странное, словно бы ошарашенное.
   Обменявшись неуклюжими "как  вы  себя  чувствуете"  и  "ничего,  спасибо,
вашими молитвами", приняв, вдобавок к гостинцам, ворох покаяний, сетований и
благодарностей за молчание, Марьяна сочла, что посетитель успел разузнать  у
врачей о ее вполне удовлетворительном состоянии (перелом оказался  закрытый,
вытяжку делать не понадобилось,  через  несколько  дней  Марьяну  собирались
выписывать, мама уже и  костыли  раздобыла),  а  потому  и  пришел  в  такое
обалдело-радостное настроение: мол,  легко  отделался,  какой-то  тысчонкою!
Хотя деньги, по всему видно, у него водились. Марьяне не приходилось  близко
общаться с настоящими "новыми русскими", разве что по телевизору видела или,
мельком, в роскошных авто, однако некий ореол  больших,  несчитанных  денег,
витавший вокруг ее гостя, ощущался сразу. Этот костюм, и башмаки, и властная
энергия во всем облике, ощутимая даже в  мгновения  застенчивости...  Честно
говоря, Марьяна не держала на него зла, все-таки его деньги здорово выручили
их с мамой, оказались как бы подарком судьбы! Но Марьяна давно знала, что за
все такие "подарки" надо непременно платить, - на сей раз цена была,  верно,
определена в закрытый перелом. Конечно, судьба, в свою очередь, задолжала им
с матерью, отняв отца, да столь нелепо, столь внезапно...
   После этой смерти Марьяна ко многому в жизни стала относиться  по-новому:
расчетливо-стоически. "Баксы! Баксы!" - звенело в  голове,  и  она  спокойно
вынесла почти оскорбительные подначки майора  ГАИ,  который  очень  старался
заставить ее написать заявление на "бандита за рулем" - он так и  выражался,
ей-богу! Для поддержания разговора Марьяна рассказала сейчас об этом  своему
"мафику", и тот вдруг обиделся:
   - Заявление ему? Давно надо было на Свободе  пост  организовать:  там  же
движение сумасшедшее, а перехода нет. Небось в лапу хотел получить!  Знаете,
как в анекдоте:  армянскому  радио  задают  вопрос,  кто,  мол,  был  первым
гаишником на Руси? Армянское радио отвечает: Соловей-разбойник. На перепутье
сидел, свистел и поборы брал.
   Посмеялись.
   Марьянины соседки по  палате  уже  утолили  свое  любопытство:  на  гостя
нагляделись, конфет наелись, роз нанюхались. Две уткнулись  в  книжки,  одна
задремала. Марьяна думала, что визитер вот-вот откланяется, а он  все  сидел
да сидел, нерешительно на нее поглядывая, словно хотел  что-то  сказать,  но
никак не мог собраться с силами. Мелькнула мысль, а не хочет ли он увеличить
"компенсацию",  и  на  какое-то  мгновение   Марьяна   совершенно   серьезно
углубилась в подсчеты, какова должна быть эта новая сумма, сколько у  них  с
мамой еще "дыр" в бюджете, но вдруг, приблизив к ней лицо, "мафик"  быстрым,
заговорщическим шепотом спросил:
   - Слушай, это правда, что тебя зовут Марьяна Корсакова?
   - Правда, - недоуменно хлопнула она ресницами, - а что?
   - Отца твоего, случаем, не  Михаилом  Алексеевичем  зовут?  -  еще  ближе
придвинулся "мафик", и в глазах его блеснула такая по-детски  воодушевленная
надежда, что Марьяна  впервые  испытала  жалость  не  к  себе,  а  к  чужому
человеку, когда ответила:
   - Да, его Михаил Алексеевич зовут... звали. Папа  Умер  уже  больше  года
назад.
   Мгновение  посетитель  смотрел  на  нее   неподвижно,   потом,   медленно
отодвинувшись, крепко взялся горстью за лицо и замер.
   - Ох ты, -  пробормотал  он.  -  Ох  ты!  Марьяна  быстро  утерла  слезы,
неудержимо подступавшие  даже  при  мимолетных  воспоминаниях  об  отце,  и,
осторожно тронув посетителя за рукав, шепнула:
   - Ничего. Ничего... Вы с отцом встречались, да? Или работали вместе?
   Он опустил ладонь - глаза его были влажны - и тихо спросил:
   - Не помнишь меня, да? Я тебя тоже не сразу узнал. Вертелось что-то такое
в голове, а когда фамилию твою услышал - господи, думаю, неужели?!
   Неужели дочка дяди Миши? Марьянка, да ты посмотри на меня, посмотри! Я же
Виктор... Витька-Федор Иваныч!
   Марьяну словно в сердце  ударило.  Села  в  постели,  ощущая,  как  брови
сложились домиком, а рот превратился в некое изумленное "о". Да неужели  вот
этот благополучный, преуспевающий джентльмен, сидящий перед нею, - тот самый
тощий,  издерганный  мужичонка,  который   однажды   безудержно   плакал   в
палисаднике на Ковалихе, утираясь крошечным кукольным платьицем, и  говорил,
захлебываясь, десятилетней девчонке слова, которые и  сейчас,  вспомнившись,
заставили ее сердце сжаться от жалости:
   - Тут, Марьянка, я и купил реланиуму. Много купил!  В  шести  аптеках.  И
решил завязать с этой жизнью как мужчина. Убраться в квартире, пока их  нет,
помыться, переодеться в чистое, принять  весь  реланиум  -  и  уснуть.  Даже
уборку уже сделал. А тут кошка за дверью запела. Кошку-то жалко: она  только
с моих рук ест, у них и хвостика рыбьего не возьмет, да они и  не  дадут.  И
еще вспомнил, что ваши талоны на  сахар  мне  в  домоуправлении  сунули  еще
неделю назад, а я так и не отдал... Словом, много мыслей дурацких приходит в
голову в такой момент.
   Ну и упустил, упустил я момент этот,  и  решимость  моя  иссякла.  Вот...
снова живу! - И он горько заплакал.
   Тогда он казался Марьяне если не  глубоким  стариком,  то  очень  пожилым
человеком, но сейчас она видела, что ему не  больше  сорока  пяти,  а  в  то
время, значит, было около тридцати. Но уж теперь никто не решился бы назвать
его просто Витькой, а тем более - тем ласково-насмешливым прозвищем, которое
дал ему в былые времена Марьянин отец.
   - Ох, Витька, ну и голосину тебе даровал бог -  восторженно  твердил  он,
забыв, что инструктору обкома  партии  вести  разговор  о  вышних  силах  не
подобает.
   - Ну истинный Федор Иваныч! Ну редкостный дар, всю душу переворачивает!
   Слушаешь тебя - и сердце само соловьем заливается!
   Конечно, Федор Иваныч, в смысле Шаляпин, пел  "Утро  туманное"  и  "Гори,
гори, моя звезда" басом, отец  Марьяны  это  прекрасно  знал.  Но  поскольку
Шаляпин был его любимым, обожаемым  певцом,  а  баритональный  тенор  соседа
Витьки    Яценко    -    задыхающийся,    необработанный,    но     воистину
божественно-вдохновенный -  трогал  его  душу  столь  же  властно,  сколь  и
шаляпинские раскаты, Михаил Алексеевич соединил эти два имени в одно. Однако
если случалось ему встречать Витьку-Федор Иваныча, когда тот по стеночке, на
автопилоте, пробирался домой (в  запоях  скручивала  его  клаустрофобия,  он
начинал до дрожи бояться  лифта  и  на  свой  седьмой  этаж  добирался  хоть
ползком, да пешком), отец Марьяны  уже  не  разглагольствовал  о  сердцах  и
соловьях, а норовил побыстрее пройти мимо, словно бы и  не  замечая  соседа.
Впрочем,  завидев  Марьяну,  Витька-Федор   Иваныч   старался   подтянуться,
сфокусировать  разбегающиеся   глаза   и,   мотая   перед   носом   пальцем,
наставительно бормотал:
   - Не пей вина, Г-Гертруда! К-козленочком станешь! - и тащился дальше,  не
зная, что Марьяна с жалостью провожает его  глазами.  Даже  с  ее,  детской,
точки зрения Витьке было с чего пить...
   Уже и спустя много лет, услышав анекдот: муж ссорится с женой и кричит  в
сердцах: "Кто в доме хозяин?!" - "Я, а что?" - спокойно отвечает жена.
   "Ничего. Я просто так спросил", - тихо  бормочет  муж,  -  Марьяна  сразу
вспоминала  эту  пару:  голубоглазого,  всему  улыбающегося  Витьку  и   его
черноволосую, смуглую, верткую Валентину. Девчонкой она не сомневалась,  что
по ночам Валентина или  вылетает  из  форточки  на  ведьмовский  шабаш,  или
превращается в змею, ползает по  тротуарам,  жаля  случайных  прохожих.  Все
повадки, весь норов были у Валентины воистину змеиные, и Витька-Федор Иваныч
так и жил, словно бы стоял одной ногою на гнилой колоде,  из-под  которой  к
нему тянулась гадюка.
   Но  удивительнее  всего  было  то,  что  Валентина  тоже   считала   себя
несчастной,  она  не  сомневалась:  жизнь  ее  загублена  мужем!  Жаловалась
соседкам:
   - В графе анкеты "семейное положение" я бы написала: "Невыносимое!"
   А недавно Валентина случайно встретила на улице свою первую  любовь,  еще
детдомовскую (жена Витьки-Федор Иваныча была подкидышем, сиротой). Тогда  ей
было пятнадцать лет, а любовь закончилась ничем: Ромео упекли  за  грабеж  в
колонию. Теперь это был уже не тощий хулиганистый мальчишка,  а  здоровенный
бугай, с которого можно писать классический портрет  уголовника-рецидивиста:
стриженная под нуль, маленькая, не больше пятьдесят пятого размера,  голова,
как бы чужая на бычьей шее и неохватных татуированных