атывали  льняным
бинтом, смазанным клеем-гумми, и укладывали в каменный гроб.
   Он махнул рукой в сторону настоящего саркофага, громоздившегося на  одном
из столов.
   - Однако и в этом способе масса недостатков. Главным образом тот, что  не
видно тела, которым желают любоваться родственники! При этом  известно,  что
скифы и персы использовали в качестве  консервирующих  средств  растопленный
воск, а греки - еще и  мед:  скажем,  медом  было  покрыто  тело  Александра
Македонского.
   Рэнд встал между двумя столами, на которых громоздились черные  груды,  и
сделал движение сорвать покрывала, но внезапно спохватился:
   - Ах, да! Тех же увезли! Это новые, еще не обработанные... Жаль, не  могу
продемонстрировать конечную стадию, однако не хвалясь скажу,  что  близок  к
разгадке. Мой метод включает обязательную сильную консервацию при  первичном
окоченении,  затем  -  извлечение  внутренностей,  затем  -  соответствующие
впрыскивания под кожу и внутримышечно, ну а под занавес -  закрепление  тела
особым прозрачным составом, в который входят и  воск,  и  мед,  и  некоторые
химические вещества. Уверяю:  результат  превосходит  ожидания!  Кстати,  на
первый этап обработки можно и взглянуть.
   Рэнд двинулся к  самому  дальнему  ящику,  стоявшему  в  конце  морга,  у
низенькой дверцы, заложенной тяжелым брусом. Марьяну вдруг  поразила  мысль,
что там, быть может, тоже трупы. И дверь заперта столь надежно  потому,  что
Рэнд боится: а вдруг однажды, когда он будет издеваться тут над каким-нибудь
мертвым телом, другие не станут ждать своей очереди - и набросятся на него?
   Ее шатнуло. Да, общение с этим "смертельных дел мастером" не может пройти
для человека бесследно! Ох, да уйдет он когда-нибудь отсюда?! Или... или  он
притащил  Марьяну  сюда,  чтобы  продемонстрировать  ей   не   только   свои
профессиональные достижения, но и ее  последнее  пристанище?  Ему  наверняка
нужны трупы для опытов. Кто мешает пристрелить  ее  прямо  здесь,  чтобы  не
тратить сил, не носить потом тело туда-сюда?
   Марьяна  обреченно  опустила  голову.  Если  этому  все   равно   суждено
случиться, не все ли равно, когда и где?
   Она  сама  удивлялась  своему  безразличию.  Или  это   запах   формалина
обессиливает, "консервирует" мысли и волю? Скорее бы уйти отсюда... так  или
иначе! И она обреченно потащилась к  Рэнду,  покорно  заглянула  в  цинковую
ванну - и вскрикнула, увидев зеленоватое женское лицо, спокойно, даже  сонно
глядевшее на нее из-под тонкого слоя жидкости.  Вгляделась  -  и  отпрянула,
закричала в голос, забилась, схваченная руками Рэнда.
   Надежда! Там лежала мертвая Надежда! А на тех двух столах...  новые,  еще
не обработанные... это Виктор с Женькой! Марьяна знала это теперь наверняка,
чудилось,  что  и  сквозь  плотный  черный  пластик  она  проницает   взором
окаменелые тела, сведенные  судорогой  конечности,  разглаженные  последним,
смертным спокойствием черты. И вдруг за дверью что-то начало биться, да так,
что эта наглухо запертая дверь заходила ходуном. И хотя оттуда не доносилось
ни  звука,  Марьяна  почуяла  сердцем:  там  Григорий.  Связанный,  лишенный
возможности говорить... приготовленный, как и  все  остальные,  к  смерти...
именно к той, которую задумал для него этот взбесившийся зверь - Рэнд.
   "Григорий!" - хотела крикнуть она, однако в тот миг,  когда  любимое  имя
готово было сорваться с ее  уст,  остановила  себя,  успела  вспомнить,  что
неоткуда ей знать, где находится Григорий!  Окликнет  его  -  и  пуля  Рэнда
немедленно поставит точку после этого слова. А ведь  теперь  и  Григорию,  и
Саньке не на кого надеяться, кроме как на нее...
   Эта мысль оказалась уже невподъем для изнуренного  потрясениями  сознания
Марьяны. Нет, она еще помнила, что заставила себя закрыть  глаза,  чтобы  не
видеть, как дрожит дверь, как бьется в нее Григорий... но открыть их уже  не
смогла.
   ...Она никогда не видела той картины, которая сейчас  возникла  перед  ее
взором, знала ее только по чужому рассказу, а потому нечего было удивляться,
что все вокруг окружала как бы зыбкая дымка нереальности.
   Вершины далеких белых гор дрожали и таяли в сером мареве,  и  шел  мелкий
дождь. Марьяна словно бы ощущала его капли на своем лице.  И  было  холодно:
так холодно, что ознобная дрожь била высокого парня в камуфляже, с  погонами
лейтенанта, стоявшего у подножия горы. Впрочем, он не ощущал этой дрожи, как
не ощущал холода и мороси, которая посеребрила его русые  волосы  и  мелкими
каплями скатывалась по  исхудавшему  лицу.  Он  что-то  шептал...  губы  его
шевелились, но ухо человеческое не могло бы уловить этот шепот. Только те, к
кому он обращался, слышали его,  хотя  находились  отсюда  в  невообразимых,
запредельных далях. Впрочем, тела их еще  оставались  на  земле,  заваленные
грудой камней, на которую и смотрел лейтенант, шептавший:
   - Абакашин Сергей Валерьевич, 1975 года рождения.
   Васнецов Игорь Леонидович, 1976 года рождения.
   Кондратюк Виталий Андреевич, .1976 года рождения.
   Манкиш Филипп Александрович, 1975 года рождения.
   Селиверстов Николай Сергеевич, 1976 года рождения.
   Он вызывал ребят по алфавиту, будто на  перекличке,  и  видел  их  сейчас
такими, как в то утро - последнее утро перед марш-броском на Чертов аул. Так
прозвали солдаты это проклятое место, где-то высоко в горах, откуда по ночам
спускались боевики: словно на крыльях слетали с гор, убивали  -  и  успевали
исчезнуть прежде, чем русские могли спохватиться и ринуться в погоню.
   За  две   недели   они   оказывались   в   расположении   части   трижды:
непредсказуемо-внезапные,   незримые,   беспощадные.   С   трудом    удалось
установить, откуда они приходят. Чертов аул?! Это вызвало  общее  изумление.
Да ведь его жители были известны своей лояльностью к  русским!  Приносили  в
расположение части баранину, лаваш, яблоки... Ну что ж,  не  первый  случай,
когда миролюбие или нейтралитет горцев обернулись  предательством.  Те,  кто
знал их раньше, клялись: народ  злобный,  никакие  общечеловеческие  понятия
чести и совести для него не  существуют.  Только  закон  джихада:  священной
войны против неверных.
   Русские были  неверными,  захватчиками  -  против  них  были  хороши  все
средства.
   Что же, подумал тогда лейтенант, и против предателей - тоже. Он сидел  на
броне "бэтээра", ползущего по горной дороге, и не  сомневался,  что  там,  в
ауле, их продолжают считать дураками.
   ...Они не ошиблись, еще успел подумать лейтенант, когда  через  мгновение
катился по склону в ущелье, оглушенный грохотом автоматных очередей.
   Его спас выступ скалы, на котором он повис. Его  спас  крутой  склон,  по
которому  боевикам  неохота  было  лезть,  ежесекундно  рискуя  сорваться  в
клокочущую пропасть. Его спасла самоуверенность литовской наемницы-снайпера:
чтобы она - да не убила русского?! Такого не может  быть!  Его  спас  туман,
приползший из гор полюбоваться на дело рук  девяти  братьев-горцев,  которые
вышли  из  Чертова  аула,  чтобы  взять  пленных.  Завтра  они  должны  были
праздновать день рождения своего младшего брата -  он,  правда,  жил  далеко
отсюда, в чужих краях, он был врач, - однако старшие  братья,  любившие  его
больше собственных детей, всегда праздновали день его рождения. Может  быть,
он и вылечил когда-нибудь каких-то русских, рассуждали братья, но  это  лишь
по недомыслию. Аллах, конечно, простит его за это, тем более если  от  имени
брата будут убиты новые и новые русские: а  в  день  его  рождения  -  сразу
пятеро! Они были довольны своим подарком и знали:  он  тоже  будет  доволен,
когда узнает об этом.
   ...Весь аул пришел смотреть. Гостья, которая  стреляла  не  хуже  мужчин,
тоже была приглашена. Сначала братья боролись.  Потом  стреляли  в  цель  по
мишеням. Потом с песнями погнали русских по горной тропе - все выше и  выше.
Там расстилалось поле: да, высоко в  горах,  защищенные  от  ветров,  лежали
клочки прекрасной, плодородной земли. Были там  и  луга,  где  обычно  пасли
скот, а иногда устраивали праздники и состязания по джигитовке.
   В джигитовке соревновались и сейчас. Чья сабля острее, кто с одного удара
ловчее смахнет русскую башку...
   После этого до самого вечера в горах пировали, возглашая здравицы в честь
любимого младшего брата и клятвы Аллаху вести  джихад  до  победного  конца,
пока не содрогнется от поступи воинов ислама сама Москва. Потом пели. Потом,
когда небо над горами начало темнеть, каждый из жителей аула взял  камень  и
бросил его  в  окровавленную  насыпь  у  подножия  горы.  Насыпь  получилась
высокая.
   ...Около нее и стоял под моросящим дождем русоволосый лейтенант.  Он  сам
не знал, как выжил и добрался до своих, но знал,  для  чего:  чтобы  однажды
встать здесь, под горой, и провести  эту  перекличку.  Он  слышал,  как  ему
отвечают,  -  издалека.  Издалека...  Он  знал,  что   Абакашин,   Васнецов,
Кондратюк, Манкиш и Селиверстов смотрят на него сейчас. И  они  видели:  все
видели, что сделал  он  для  них.  Пока  часть  отряда  держала  оборону  на
подступах к селению, а  часть  стерегла  запертых  по  домам  жителей  аула,
лейтенант сам, один, привел связанных так, что едва могли передвигать  ноги,
девятерых братьев к подножию этой горы  и  сам,  своими  руками,  пристрелил
каждого. Ему хотелось бы перерезать им всем горло и смотреть,  смотреть  при
этом в их лица, в их угасающие глаза. Но он только  стрелял.  Теперь  братья
валялись там, за спиной...
   Девка из Литвы, снайпер, была в той сворке десятой.  Сначала,  еще  когда
только пришли к горе, она кричала:
   - Ненавижу вас, русских!
   - За что? - устало спросил лейтенант,  подтолкнул  ее  к  краю  пропасти,
сунул за пазуху гранату - и пинком под зад отправил наемницу считать секунды
до смерти... их оставалось куда меньше,  чем  долларов,  которые  она  здесь
зарабатывала!
   Выстрелы возле аула все не смолкали. Лейтенант знал, что надо уходить, не
то скоро отряд поляжет. Но все стоял - и не  чувствовал,  что  искупил  свою
вину перед ребятами.  Он  знал:  как  только  отряд  уйдет,  отступит,  этих
девятерых волков похоронят  как  мучеников  ислама.  А  его  ребятки  так  и
останутся гнить под горой. Если бы кто-то потребовал у него сейчас жизнь  за
то, чтобы - нет, даже не воскресить! - отправить их тела по домам, на родные
кладбища, где каждого оплачет мама, - он отдал бы свою жизнь не задумываясь.
Да вот только некому было отдать... Одно, впрочем, он  мог  сделать:  самому
положить ее в этих горах.
   Это решение дало ему силы вздохнуть свободнее. Он провел рукой по  мокрым
волосам, стряхнул капли. Каска  его  лежала  на  груде  камней,  и  это  был
единственный памятник, который он мог поставить своим ребятам. Перекрестился
- и уже не оглядываясь побежал туда, где с двух  сторон  расстреливали  друг
друга бывшие граждане одной великой державы. Бывшей великой державы...
   В том бою он был ранен и остался жить в  твердом  убеждении,  что  смерть
опять миновала его  лишь  затем,  чтобы  он  нашел  десятого  брата.  Брата,
которому был предназначен кровавый подарок.
 
*** 
 
   - Маря! Маряша!
   Голосок бился  в  замкнутый  беспамятством  слух,  как  бьется  в  стекло
мотылек: то утихая, смиряясь, то вновь пытаясь пробиться к жизни.
   - Маряша-а!..
   Марьяна  открыла  глаза.  Какой  чудесный  полумрак!  Не  бьет  в   глаза
беспощадный свет люминесцентных ламп, не играют  страшные  блики  на  черных
покрывалах.  За  спиной  горит  торшер,  бросая  мягкий  свет  на   фигурку,
беспокойно ерзающую на диване:
   - Маряша, ты где? Мне надо в тазик!
   Она улыбнулась.
   Голос  этого  ненаглядного  дитяти,  его  милые   глупости   -   вот   то
единственное, что  могло  ее  воскресить  после  пережитого  ужаса.  Кое-как
встала, превозмогая головокружение, однако  не  осмелилась  поднять  Саньку,
чтобы не рухнуть вместе с ним: повела в ванную  за  руку,  придерживаясь  за
стеночку.
   - Ну иди, поскреби лапкой.
   - А Шурик в тазике? - сонно спросил Санька, взгромождаясь на мельхиоровый
трон, который Марьяна успела предусмотрительно застелить полотенцем.
   - Где ж ему быть...
   Марьяна почувствовала, как ее губы опять дрогнули в подобии улыбки.
   Шуриком звали Санькиного кота, толстого и пушистого,  как  рыжее  облако.
Свои делишки всеобщий  баловень  почему-то  не  мог  совершать  в  приличном
одиночестве: жалобно канючил до тех пор, пока как минимум  два  человека  не
собирались рядом с большой  кюветой  для  фотографии  (новомодных  импортных
кошачьих туалетов консервативный кот не признавал) - ее-то Санька и  называл
тазиком, - и тогда Шурик начинал скрести по ее дну так,  словно  намеревался
продрать насквозь. В своем воображении он, наверное, вырывал яму чуть ли  не
до центра земли, и когда "тазик" наполнялся результатом этих  усилий,  рыжее
облако не уплывало до тех пор, пока  присутствующие  не  выражали  ему  свое
восхищение. Особенно Шурик любил, когда свидетелем его  подвигов  оказывался
Санька... ну что ж, может быть, Санька и приласкает еще своего любимца. Если
бог даст. Если бог даст - и Рэнду не понадобятся новые экспонаты.
   Она резко мотнула головой, отгоняя подкравшийся страх, и  рискнула  взять
Саньку на руки.
   - Ну что? Еще поспим? Сейчас совсем ночь, Санечка, надо еще поспать.
   - Собачка не спит, - прошептал Санька, поудобнее умащиваясь на подушке.
   - Спит, спит, и собачки все спят, и Шурик дома спит,  -  завела  привычно
Марьяна.
   - Да нет, - досадливо дернул плечиком Санька. - Я уже  давно  слышу,  как
она плачет. Я от этого и проснулся.
   - Ну, здесь ведь много собак, - объяснила Марьяна, и голос ее дрогнул.
   - Они там живут, за домом.
   - А, эти! - отмахнулся Санька. - Эти лают и воют, я к ним уже привык.
   Но они далеко. А собачка под окошком просто скулит.
   - Под окошком?!
   Марьяну будто током ударило. Подскочила к окну, дернула раму,  припала  к
решетке, стараясь хоть что-. то разглядеть в зарослях. Нет, никого и ничего.
   - Спи, Санька, - сказала она разочарованно. - Тебе померещилось. Нету тут
никакой собачки.
   - А ты посвисти,  -  хитренько  прищурившись,  сказал  Санька,  ерзая  на
подушке и неумело вытягивая губы. - Фью, фью, фью!..
   Марьяна опять повернулась к окну, тихонько свистнула, в душе  смеясь  над
собственной глупостью... и невольно отпрянула, потому  что  нечто  косматое,
сырое, пахнущее псиной вдруг взвилось из  кустов  и  бесшумно  обрушилось  в
темноту. Китмир!
   Она схватилась за сердце. Китмир! Значит...
   Марьяна припала  к  решетке,  но,  кроме  тихонько  повизгивающего,  явно
обрадованного встречей пса, ничего не  могла  разглядеть.  Очевидно,  Васьки
здесь нет. Может быть, не нашел, где  перелезть  через  стену.  Может  быть,
тратит сейчас слова и время в полиции... похоже, напрасно, если Китмир здесь
один.
   Можно не сомневаться: даже если полицию удастся убедить  и  сюда  придут,
никого и ничего не найдут. Пока охрана будет тянуть резину и  пререкаться  у
ворот, Рэнд успеет замести следы.  Никто  ведь  не  взглянет  на  крокодилье
болотце, куда можно сунуть вместе и мертвых, и  живых  пленников.  Да  и  не
пойдет сюда  полиция!  Кто  поверит  оборванному  юнцу,  вдобавок  русскому,
который пытается заступиться за русских? Другое дело, если бы, например,  за
американцев!
   Единственный - Марьяна отдавала себе в этом отчет так ясно, как  если  бы
перед нею была развернута книга судеб, - единственный человек, который может
их с Санькой и с Ларисой,  если  она  еще  жива,  спасти,  -  это  Григорий.
Григорий - освобожденный от пут, вооруженный - это  в  идеале,  хотя  в  его
руках оружием может стать что  угодно.  Он  как-то  рассказывал...  Марьяна,
выходит, многое запомнила из его рассказов!
   Ну хорошо, выход найден, однако как же дать  знать  об  этом  Ваське?  Не
нашепчешь же в лохматые уши Китмира! То есть нашептать-то, конечно, можно...
   Записка! Надо написать записку!
   Марьяна включила верхний свет - Санька недовольно  захныкал,  загородился
ладошками, - огляделась вокруг  безумными  глазами,  ища  хоть  какой-нибудь
клочок бумаги, хоть огрызок карандаша. Откуда,  с  какой  радости?!  И  даже
салфетки матерчатые - не бумажные. Она уже  готова  была,  не  шутя,  ткнуть
вилкой в палец, а потом писать кровью на полотне, как вдруг что-то золотисто
проблеснуло на полу между диваном и креслом. Да ведь это золотое  кольцо  на
длинном ремешке Ларисиной сумочки!
   Припав к решетке и услышав пыхтенье Китмира, Марьяна шепнула:
   - Сидеть! Жди! - И метнулась в угол.
   Сумка, точно! Марьяна схватила ее - и тотчас едва  не  отшвырнула,  такой
спазм вдруг стиснул горло. Сумка-то была из крокодиловой кожи!
   Впрочем, Марьяна сумела себя одернуть. Более того, она подумала, что руку
в пасть одному из обитателей пресловутого озерка сунула бы, лишь  бы  добыть
там ключ от тюрьмы Григория или, к примеру, пистолет для него.
   Пистолет!  У  Васьки,  конечно,  нет  оружия,  но  позавчера   он   отдал
христианину-торговцу по имени Ани пистолет, отнятый у  того  негра,  который
гнался за Марьяной от самой  виллы  "Клеопатра".  Но  на  чем  написать  эту
подсказку для Васьки? О боже!
   Она лихорадочно рылась в сумочке. Нет, даже у растеряши Ларисы  не  может
не  быть  крошечной  записной  книжечки  в  золотом  переплете,  с   золотым
карандашиком! Марьяна отлично помнила эту книжечку, однако сейчас ее не было
в сумке. А, понятно. Пластиковых карт тоже не было, и ни фунта  в  кошельке.
Как и его самого, впрочем. Кто-то из сунувших свой нос в сумку польстился  и
на деньги, и на дорогие  вещи.  Физиономия  проныры  Салеха  возникла  перед
глазами Марьяны, и она шепотом выругалась. Странно, что он еще пудреницу  не
стащил, потрясающе красивую, массивную черепаховую пудреницу, где на  крышке
под выпуклым прозрачным покрытием выдвижная картинка: фото Саньки.
   Только пудреница и осталась в сумке, да еще карандашик для бровей.
   И тут ее  осенило.  Схватила  карандашик,  сдернула  с  него  пластиковый
колпачок. Слава богу, отточен! Ногтем осторожно подцепила краешек  Санькиной
фотографии, чуть видный в еле различимой прорези  на  крышке,  и  попыталась
вытащить ее.
   - Маряша, ты что там делаешь? - вдруг громко спросил  Санька,  смотревший
на ее манипуляции во все глаза.
   Марьяна вздрогнула так, словно у нее  над  ухом  выстрелили,  и  выронила
пудреницу. Та со звоном упала на пол и разбилась. Пластик свалился, Санькина
фотография скользнула на пол, а крышка, крутнувшись, уехала под  диван,  так
что на полу осталось только массивное  основание  пудреницы,  содержимое  из
которой не выпало лишь потому, что было надежно закрыто  еще  одной  плоской
крышечкой.
   - Тьфу! - рассердилась Марьяна.
   - Разбилась? - обрадовался Санька. - Вот здорово! Я ее не люблю. Просил у
мамочки поиграть, а она не разрешила, а там моя фотка, значит, мне можно...
   Марьяна схватила пудреницу с пола и сунула Саньке:
   - На, держи. Только крышечку не открывай и в рот не бери, ладно?
   - А где моя фотка? - возмутился Санька.
   - Я ее собачке подарю, - рассеянно ответила Марьяна, опять подскакивая  к
окну и проверяя, не сбежал ли Китмир.
   Дробный стук хвоста по земле подтвердил, что пес на месте.
   - Сидеть! - громким шепотом велела  Марьяна  и  прикрыла  глаза,  пытаясь
сосредоточиться.
   Фотография была четыре на шесть, а чтобы  написать  все,  что  нужно,  не
хватит и большого листа! Ну что ж,  придется  представить,  будто  она  дает
Ваське телеграмму. Но что он поймет из ее отрывочных слов?!
   И вдруг Марьяна успокоилась: поймет, все поймет. Если уж до  него  дошло,
что там было наколото на 9-й, 12-й и 97-й страницах "Тайны пирамиды Хеопса",
как-нибудь и это послание разберет!
   - Маряша, ну что ты там все делаешь? - закапризничал Санька. - Мне  опять
спать захотелось, а ты не садишься со мной.  Сну  надоест  ждать,  он  опять
уйдет!
   - Не нуди. Подожди две минуты