я, как ее зовут! И знать не желаю! Не  хочу  я  ее
видеть!.."
   Надо надеяться, он ее не видел, иначе Ларисе не  выйти  из  камеры  пыток
живой! Да, если бы Борис узнал, что его мучительница  в  двух  шагах...  уж,
наверное, Рэнд не отказал бы своему приятелю в такой малости: до  смерти  ее
замучить. "А ведь и правда - Борис не выпустил бы живой Золотую Лисичку!"  -
подумала Марьяна, вспоминая мутный взгляд и  дрожащие  руки  своего  бывшего
мужа.
   Или... или Рэнд  не  допустил  бы  этого?  Если  его  интересуют  будущие
капиталы - безусловно, не допустил бы! Если же он и впрямь  закадычный  друг
Бориса - ну что же, вполне может подарить ему  эту  драгоценную  игрушку.  В
таком случае жизнь Ларисы висит на волоске. Просто чудо, что  Борис  еще  не
наткнулся на нее.
   Конечно, он сторонится того насилия,  которое  является  ремеслом  Рэнда.
"Ничего не хочу знать!" Посмеиваясь над жертвой этого насилия, он все же  не
пошел на нее посмотреть. Забавно и страшно: Ларисе до сих пор спасает  жизнь
именно то, за что Борис убил бы ее своими руками. Память о своих страданиях!
Да почему память? Конечно, психика у  него  и  сейчас  надломлена.  И  опять
Марьяна стояла перед вопросом: знает ли Рэнд - нет, не о том, кто для Бориса
его пленница, жена убитого бизнесмена, такое совпадение было бы  уж  слишком
фантастическим. А вот знает ли Рэнд, что произошло в свое время с Борисом?..
И вновь замелькали перед глазами незабываемые  картины,  навеки  изъязвившие
память Марьяны - так оспины изъязвляют лицо.
   Какая утонченная жестокость! Какая  изобретательность!  Какое  редкостное
умение сориентироваться в происходящем и обратить его себе на пользу! Вчера,
скажем, вечером Лариса совершенно случайно  узнает,  что  Борис  ищет  атлас
тибетской медицины, а сегодня уже расставлена по всем  правилам  охотничьего
искусства  ловушка  и  даже  готова  сверкающая  приманка:   фото   Вики   в
баснословной профессорской квартире, с баснословной книгою в руках. Да, если
даже вспомнить то, что Марьяна слышала о Золотой  Лисичке  от  своей  бывшей
одноклассницы, эта шантажистка оказалась великолепным организатором.  Небось
отличницей была, но это лучше знать Борису, они ведь учились в одном классе!
Сама-то  Марьяна  с  трудом   вспоминала   ту,   прежнюю   Ларису:   водопад
медно-золотых локонов, голубые глаза, ноги от ушей. Вот изменила Лариса цвет
волос - и стала как бы совершенно другим человеком... Может  быть,  для  нее
это что-то значило. Может быть, она хотела таким образом зачеркнуть прошлое.
Ну и, конечно, не желала рисковать: а вдруг кто-то признал бы в жене Виктора
Яценко  бывшую  Золотую  Лисичку,  изобретательно  доившую  бывшую   золотую
обкомовскую молодежь? Да, Лариса стала неузнаваема...
   И Марьяна даже ахнула  от  поразившей  ее  очевидности:  Лариса-то  стала
неузнаваемая, но она сама, Марьяна, - отнюдь нет! Золотая Лисичка,  конечно,
прекрасно была осведомлена обо всех деталях  жизни  ненавидимого  ею  Бориса
Лепского. Ну а Лариса Яценко, надо думать, чрезвычайно  потешалась  в  душе,
изо дня в день видя перед собой простодушно-почтительную физиономию дурочки,
жизнь которой она так омерзительно, так паскудно  разрушила.  Марьяне  очень
хотелось быть честной перед собой  и  даже  перед  Ларисой,  очень  хотелось
признать, что никогда не любила Бориса, что брак их все  равно  катился  под
уклон, а все-таки стоило вспомнить ту квартирку...
   Она вздрогнула так, что едва не упала: из ванной вышла Лариса.
   Очевидно, она  все  же  сочла  подобие  халатика  неподобающей  для  себя
одеждой, а потому завязала его на животе, превратив в блузку, ну а  юбку  ей
заменило розовое полотенце.
   "Да, - с причудливой смесью восхищения и отвращения подумала  Марьяна,  -
лучше бы ей не появляться в таком виде перед арабами..."
   Конечно, Лариса все еще шла с трудом, держалась за стенку; и  синяки  под
глазами никуда не делись, а  все-таки  ничто  в  мире,  казалось,  не  могло
испортить ее  вызывающей,  возбуждающей  красоты!  И,  глядя  на  это  почти
совершенное создание, Марьяна  вдруг  почувствовала,  что  не  может  сурово
осуждать Ларису.
   Ведь, какой  бы  легкомысленной  девчонкой  та  ни  была,  как  много  ни
позволяла бы своему  любовнику-однокласснику,  все-таки  расплата  оказалась
чересчур жестока.
   Это и озлобило Ларису. Ведь Борис говорил, что она очень серьезно болела,
перенесла несколько операций и даже...
   - А что это ты все  торчишь  на  коленях,  будто  кающаяся  Магдалина?  -
хохотнула Лариса, взглянув на замершую Марьяну. -  Сядь,  что  ли,  а  то  я
подумаю, будто ты у меня  прощения  выпрашиваешь,  -  за  то,  что  простить
невозможно. Но дело даже не во мне, Маряша. Вот в ком дело! - Она  заботливо
поправила покрывальце на Саньке, тихонько чмокнула воздух над его белобрысой
макушкой и, отойдя на цыпочках, опустилась  в  одно  из  кресел,  порывистым
жестом указав Марьяне на другое.
   Та повиновалась: колени до боли затекли, Марьяна едва  не  охнула.  Села,
схватившись за подлокотники,  и,  хоть  пыталась  отвести  глаза,  не  могла
удержаться - с  жадным  любопытством  уставилась  на  Ларису,  изнемогая  от
желания бросить ей в лицо свои подозрения - и боясь... боясь не столько даже
Ларисы или ее реакции - а она могла оказаться совершенно непредсказуемой,  -
сколько собственных размышлений, которые завели ее слишком далеко... похоже,
вообще на край пропасти, в которой клубилась тьма.
   Что касается непредсказуемости Ларисы, в этом она не ошиблась.  Та  вдруг
подалась вперед и голосом, дрожащим от смеха, произнесла:
   - Ох, Маряша, ты так смотришь, будто умираешь, до чего  хочешь  спросить:
нет ли у меня рыжей дубленки?
   Да... это была хорошая оплеуха! Марьяна даже отпрянула, невольно вжавшись
в спинку кресла.
   - Язык мой - враг мой, - кивнула Лариса. - Я не сомневалась, что ты  меня
рано или поздно узнаешь - или по голосу, или по  манере  говорить.  Ты  ведь
жутко  ненаблюдательная,  зато  словесное  чутье  отличное,  как  у  всякого
филолога.
   Правда, чем дальше, тем больше я расслаблялась. Похоже  было,  что  после
того потрясения ты вообще ничего не хочешь вспоминать. Я  даже  думала,  что
зря рассталась с любимой дубленочкой. Виктор  и  то  заметил,  что  я  вдруг
перестала ее носить. У меня их было шесть... и восемь шубок, а я таскала все
время ту, рыжую, уже второй год. Просто чудо, что  я  оказалась  не  в  ней,
когда Виктор нас  познакомил.  Вот  была  бы  хохма!  Пришлось  отвезти  мою
любимицу на свалку.
   Понимаешь, продать я ее не могла:  нестерпимо  было,  что  в  ней  кто-то
станет красоваться... И оставить было нельзя: такие завистливые малявки, как
ты, обожают лазить по гардеробам своих хозяек в их  отсутствие  и  примерять
туалеты, которых им в жизни никогда не носить! И не вылупливай глазыньки, не
зли меня еще больше! - в раздражении махнула рукой.  -  Достаточно,  что  ты
меня лишила моей дубленочки, рыжей, будто лисичка!
   - Золотая Лисичка, - наконец не  выдержала  Марьяна.  -  Золотая  Лисичка
Лариса...  Ну,  теперь  твоя  трехлитровая   баночка   наполнилась   доверху
золотишком?
   Или эти баночки в рядок под кроватью  стоят,  как  соленья  у  запасливой
хозяйки?
   Закатаны машинкой или просто полиэтиленовыми крышечками закрыты?
   Лариса напряженно смотрела на нее, а потом медленно покачала головой:
   - Ай да Гертруда! А ведь не нами сказано: не пей вина, Гертруда, то  есть
не лезь ты, убогая, не в свое дело! Откуда, скажи на милость, ты про Золотую
Лисичку знаешь? Борис тебе сказать вряд ли мог: он ведь из психушки  к  тебе
не вернулся. Что ему с тобой делать, с рыбой замороженной, после того кайфа,
которого он с моими девочками словил?.. Откуда же ты знаешь?
   "Кайф? - невольно усмехнулась Марьяна. - Попалась бы ты ему сейчас  -  уж
он показал бы тебе кайф!"
   Может быть, следовало предупредить Ларису - и потешить себя, увидев,  как
слиняла бы с ее лица эта оскорбительная, исполненная  чувства  превосходства
усмешка. Но Марьяна поглядела на черные подглазья, на красно-синее пятно  на
длинной, изящной шее, на четко отпечатавшиеся  следы  мужских  пальцев  выше
колен Ларисы - и, с внезапно пробудившейся жалостью, сказала только половину
правды:
   - Мне про Золотую Лисичку Алка Романова рассказывала еще года три  назад.
Я тогда искала работу, и она, по доброте душевной, предложила  мне  пойти  к
Золотой Лисичке фотографом.
   - А ты что - фотограф? - немало озадачилась Лариса.
   Марьяна же невольно усмехнулась:
   - Ну уж на том уровне, который был нужен для твоих дел,  пожалуй,  смогла
бы на кнопочку нажимать.
   - Не скажи-и, - протянула Лариса не без обиды. - Там  требовался  высокий
уровень: ведь мое лицо ни в коем случае не должно было попасть в кадр, а вот
мужчинку следовало показать во всей красе... А зря ты  отказалась!  -  вдруг
тряхнула она головой. - Может быть, я бы тебя и взяла. Все-таки" в  какой-то
степени, не совсем чужие: дети  нашей  родной  партийной  системы.  Да,  зря
отказалась! И научилась бы кое-чему, а то, похоже, нашего Борика  постель  с
тобой не больно-то радовала. И деньжат зашибла бы:  я  со  своими  девочками
делилась по законам социалистического общежития и высшей  справедливости.  И
была бы ты сейчас вполне обеспеченной, и  не  пришлось  бы  идти  внаймы,  а
значит, не притащилась бы  с  нами  в  Каир,  не  сидела  бы  здесь,  ожидая
смерти... А впрочем, что толку рассуждать? Такая судьба у тебя, а от  судьбы
ведь не уйдешь!
   Голос Ларисы внезапно упал, она прикусила губу.
   - Ты веришь в судьбу? - недоверчиво спросила Марьяна.
   - Только в нее и верю, - пристально глядя ей в глаза, ответила Лариса.
   - Каждому воздается по заслугам.
   И обе вздрогнули при звуке внезапно распахнувшейся двери.
   На пороге встал Рэнд. За ним высилась могучая фигура охранника.
   Рэнд  шагнул  вперед,  небрежно  махнув  в  сторону  Ларисы.  Смуглолицый
красавец выхватил ее из кресла, так что полотенце свалилось с бедер.
   По-жеребячьи всхрапнув, охранник перекинул Ларису через  плечо  и  вышел,
заглушив ее короткий вопль увесистым шлепком. А Рэнд  все  стоял,  не  сводя
глаз с Марьяны. Оглядывал  пристально,  изучающе  -  у  нее  сердце  падало,
замирало под этим желтым, жгучим взглядом...  Вздохнув,  покачал  головой  с
явным сожалением, а потом исчез так же внезапно, как и появился.
   Марьяна какое-то время смотрела на дверь, словно боялась, что она вот-вот
снова разверзнется, как земля, из-под которой является сила нечистая.
   Странно, что больше всего ее напугала не внезапность  появления  Рэнда  и
даже не взгляд, не упустивший, кажется, ни  единой  подробности  ее  лица  и
тела, а эта внезапно проблеснувшая в его глазах жалость.
   Да, Рэнд словно  бы  напоминал:  до  восьми  осталось...  осталось  всего
ничего. Здесь светает в шесть. Небо  на  востоке,  наверное,  еще  абсолютно
темное, ничего  не  брезжит:  рассвет  возникает  внезапно,  словно  в  небе
незримая рука раздергивает занавес, объявляя  выход  солнца  на  сцену  дня.
Почему в глазах Рэнда промелькнула жалость? Ну, это понятно:
   Марьяна обречена. Теперь сомнений нет. И все-таки: почему пожалел? Ведь в
его власти оставить Марьяну живой! Какое-то время она почти не  сомневалась,
что выжить удастся, что ее жизнь зачем-то нужна Рэнду,  хотя  Борис  вечером
вроде бы распрощался с нею навеки. А сейчас она прочла в глазах  Рэнда  свой
приговор.
   Что же изменилось, что произошло с тех пор, как Марьяна потеряла сознание
в морге?..
   Она потерла виски ледяными пальцами, пытаясь вернуть себе ясность  мысли,
- и обнаружила, что стоит около дивана. Ну и ну, даже сама не заметила,  как
спорхнула с кресла и перелетела сюда, подсознательно не забывая о том,  кого
должна беречь и охранять до самой последней минуты жизни.  Как  родная  мать
охраняет свое дитя... которое никогда не знало матери.
   Марьяна опустила веки и медленно покачала головой. Лариса  заболтала  ее,
сбила с мысли, а теперь эта мысль вернулась - и придавила Марьяну  так,  что
она едва могла стоять. Что такое жалость Рэнда к ней? Это прихоть зверя!  Не
знает он настоящей жалости, не знает, как она  способна  изнурить  человека,
заполнить собою все поры его души, вытеснив оттуда и  обиду,  и  зависть,  и
злость - все мимолетное, преходящее, -  обнажив  горькую  истину:  страдания
человека  неисчислимы.  Вот  утащили  опять  Ларису   ненасытные   самцы   -
наслаждаться, потешаться. Красота беззащитна! Она беззащитна и перед мрачным
ликом зла, и перед гримасами повседневной жизни. За что осуждать Ларису?  За
ту броню, которую она надевала на  себя  каждый  день,  каждый  час?  За  ее
скрытую и явную жестокость? За то, что не смогла простить  Бориса?  Но  ведь
из-за него она уже в пятнадцать лет узнала,  что  такое  потеря  навек:  она
никогда не сможет иметь ребенка!
   Марьяна повернулась и посмотрела на светлую, почти беловолосую головенку,
едва видную из-под покрывала, и  видение  возникло  перед  ней:  искусанные,
истерзанные губы Ларисы благоговейно целуют воздух над детским лбом.
   Лариса чувствовала себя оскверненной. Она не посмела прикоснуться к этому
чистому лбу. Она любила этого ребенка как своего, родного... может быть, еще
больше, чем любят родных, потому что он не принадлежал ей, но в то же  время
был выстраданным залогом ее счастья.
   А Виктор - он знал ли? Любовь к сыну была смыслом его жизни. Может  быть,
и знал. Хотя если вспомнить, как он рассказывал о Саньке в первый  раз:  как
Лариса не могла родить, а потом долго лежала на сохранении из-за  токсикоза,
Виктору ее почти  не  разрешали  видеть...  Может  быть,  конечно,  все  эти
подробности были выдуманными, надо быть дураком, чтобы каждому встречному  и
поперечному выкладывать: у меня, мол, усыновленный ребенок, чужой, мы его  в
капусте  нашли,  в  смысле,  в  долларах...  И  все-таки  Марьяна  почти  не
сомневалась:
   Виктор был уверен, что Санька - его родной сын. Стоило только  вспомнить,
какой свет струился  из  его  глаз,  когда  смотрел  на  свое  чадо.  Стоило
вспомнить руль, вырванный из автомобиля!  Да  множество,  множество  деталей
вспыхивало перед мысленным взором Марьяны,  высвечивая  истину:  Виктор  всю
жизнь был убежден, что Санька - его родной сын.
   А если так... если так,  Ларисе  солоно  приходилось.  Намыкалась  она  в
жизни, и только что свела ее судьба с человеком и  богатым,  и  ласковым,  и
любящим, как вдруг выясняется: ему необходимо то, чего Лариса дать просто не
способна. Нет, конечно, Лариса ничего не сказала мужу о своих проблемах.
   Помнится, Виктор говорил: "Два года не было детей, я уж  отчаялся".  Если
бы Лариса ему сразу открылась, они бы не ждали: сразу  взяли  ребенка.  Хотя
это, наверное, не так просто - если официальным путем. А неофициальным?..
   И перед глазами промелькнула картина: Надежда стоит с пистолетом  у  окна
виллы "Клеопатра", сама вся похожая на опасное оружие со взведенным  курком,
однако ревность, привычная, ставшая второй натурой, точит ее, и  она,  забыв
об опасности, бросает  безмятежно  курящей  Ларисе:  "Подумаешь,  сокровище!
Больно много о себе воображаешь! Вся твоя ценность для Витьки -  что  Саньку
ему родила.
   Я же знаю, что он тебе говорил: не родишь ребенка - пошлю, мол,  к  черту
со всем твоим сексом!"
   Ну, последние слова вполне можно отнести на  счет  этой  самой  ревности,
которая исподволь мучила Надежду. И едва ли Виктор мог столь грубо  говорить
с женой. Ну, может быть, в минуту отчаяния  поделился  с  Надеждой,  которая
была ему близким другом, что опять не нашел в браке того, чего  искал,  -  а
эти слова оформились в мозгу Надежды в такую жестокую угрозу.  Все-таки  она
терпеть не могла Ларису - всякое лыко было в строку.  Да  не  в  этом  дело!
Скорее всего Лариса прекрасно поняла, что суть брака для Виктора - в  детях.
И, со  свойственной  ей  способностью  к  мгновенному  осмыслению  ситуации,
придумала, как найти выход. А  потом,  со  свойственной  ей  решительностью,
осуществила свой план.
   Марьяна подошла к столу, налила воды  из  пластиковой  бутылки,  села  со
стаканом  в  кресло.  Ее  потрясение  постепенно   переходило   в   странное
спокойствие.
   И вот  что  удивительнее  всего:  недавний  страх  перед  Ларисой,  почти
отвращение, почти ненависть сменились совершенно  противоположным  чувством.
Пожалуй, оно было сродни восхищению...
   Лариса не из тех людей, которых можно  долго  жалеть.  Она  ведь  и  сама
довольно-таки безжалостная: и к себе, и  к  другим.  А  вот  восхищаться  ею
можно. И даже нужно! Надо полагать, операция была  разработана  и  проведена
блестяще, так, что комар носа не подточит.
   И тут Марьяна поняла: нет, ничего не знал Виктор. Знал бы он - непременно
пронюхала бы и Надежда. И уж  она,  получив  в  свои  руки  такую  моральную
плеточку для Ларисы, непрестанно бы подстегивала ту исподтишка.
   Итак, Лариса приступает к делу... Марьяна задумалась. Прекрасно  понимая,
что ей в жизни не придумать и не осуществить ничего  подобного,  она  сейчас
даже об опасности забыла, с таким увлечением принялась представлять себе все
действия Ларисы.
   Первое было - найти человека, который бы ей помог. Одно время  в  газетах
писали о торговле  детьми  в  роддомах;  вдобавок  Марьяна  читала  какой-то
детектив о главвраче,  который  торговал  близнецами:  одного,  естественно,
оставлял матери, а другого отдавал на сторону за большие  деньги,  но  потом
всю жизнь следил за своими  подопечными  и  в  нужный  момент,  как  судьба,
выступал на сцену жизни...
   Не правдоподобная жуть. Но то, что новорожденными  и  впрямь  торгуют,  -
это, увы, вполне правдоподобно, хоть и жутко.  И  вот  Лариса  нашла  людей,
которые  этим  занимались.  Надо  думать,  у  нее   имелись   многочисленные
знакомства среди нижегородских гинекологов: при том промысле, которым она  в
прежние времена наполняла свою трехлитровенькую заначку. И вот одно из  этих
знакомств пригодилось...
   Тут Марьяна с  сомнением  покачала  головой.  Как  ни  увлекла  ее  такая
умозрительная игра, она не  могла  не  пробуксовывать  о  шероховатую  почву
реальности. Одним из самых неодолимых ухабов был вопрос о деньгах.
   Можно вообразить, сколько стоил ребенок на черном рынке! Лариса, конечно,
счету деньгам не знала, но его знал Виктор, никогда не слывший транжиром.  И
представить, что Лариса вот так, запросто,  могла  выманить  у  него...  ну,
сколько? Ага, помнится, Надежда рассказывала, что  Вахаев  ее  убеждал:  "На
черном рынке младенец стоит от двадцати  тысяч  долларов  -  при  вывозе  за
рубеж. Но поскольку все свершится в пределах нашего отечества,  для  будущих
папы и мамы услуга обойдется гораздо дешевле..."
   Марьяна вздрогнула. Что-то холодное коснулось ее  ноги.  Опустила  глаза:
оказывается, она, забывшись, пролила  воду  из  стакана.  Но  вовсе  не  это
заставило ее вздрогнуть!
   Мысль. Догадка... Может быть - прозрение.
   Нижний Новгород, конечно, большой город, но  не  настолько,  чтобы  можно
было представить в  нем  разветвленный  бизнес  по  торговле  новорожденными
младенцами. Это все-таки  не  "княжество  Москва"!  Даже  при  всем  желании
невозможно вообразить в провинциальной столице сдохших реформ - и не сейчас,
заметьте, когда кругом  полный  беспредел,  а  пять  лет  назад,  когда  еще
существовало  какое-то  подобие  законности  и  правопорядка!  -  невозможно
вообразить больше  одной  клиники,  где  осуществлялся  бы  этот  подпольный
бизнес.
   Возможно даже, что он не был поставлен  на  такую  широкую  ногу,  как  в
Москве.
   Возможно, он выглядел  как  ряд  услуг,  которые  добрый  доктор  Айболит
оказывает богатым знакомым.
   И это скорее всего была частная клиника. И, если Марьяна не ошибается - а
можно спорить на что  угодно:  не  ошибается!  -  это  была  именно  клиника
"Эмине", где верховодил необычайно обходительный и изобретательный, молодой,
красивый, умны