отеческий  надзор  Инквизиции  вполне
соответствуют твоим взглядам на жизнь, правда?
     Ивга молчала. Из узких щелочек девчонкиных  глаз  смотрело
опытное, хищное, умудренное существо.
     - Чего ты хочешь? - спросила Ивга беспомощно.
     Девчонка сморщила нос:
     - Рассказать  тебе, как берут на учет?.. Сперва тебе велят
раздеться догола... Потом разденут твою душу - будешь говорить,
как   миленькая,   слова   из   ушей   полезут...    Наговоришь
большую-пребольшую  кассету... или даже не одну. А потом придет
такой лоб, - девчонка дернулась, как от сильной боли, - из тех,
которые... Маркированный инквизитор. И полезет немытыми  руками
- в тебя...
     - Это ТЕБЯ на учет брали? - тихо спросила Ивга.
     Девчонка  ухмыльнулась.  К  ней  вернулось  самообладание;
вернее, она его и не теряла.  Просто  позволила  себе  немножко
эмоций, чтобы Ивга...
     - Шла бы ты, - попросила Ивга шепотом. - Пожалуйста. А?
     Девчонка   помолчала.   Привстала,   выловила  из  тележки
бутерброд, аккуратно откусила, налепив на нижнюю  губу  зеленую
лапку петрушки.
     - Меня  поражает,  как долго ты думаешь... - зеленая лапка
исчезла, подобранная длинным языком. - Как усердно барахтаешься
в этом дерьме.
     И, не произнося больше ни  слова,  поднялась  и  двинулась
вдоль  улицы;  короткий  коричневый  подол колыхался, то и дело
ныряя под еще более вытянувшуюся, мешковатую серую кофту.

     Вечером к Ивге пристали двое странных мутноглазых парней.
     Она шла  по  стремительно  пустеющей  улице,  чувствуя  за
спиной  их  неотвязчивые наглые взгляды; чтобы уйти от них, она
завернула  в  ярко  освещенный  магазин;  там,  среди   высоких
стеллажей и неторопливо бродящих покупателей, парни настигли ее
снова,  встали,  не  таясь,  у  входа,  и  принялись  увлеченно
разглядывать  лоток  с  малопристойными  журналами.  Время   от
времени  то один, то другой бросал на Ивгу оценивающий взгляд -
будто сравнивая ее  достоинства  с  голым  мясом  на  глянцевых
обложках.  Понемногу накаляясь, Ивга ощутила, наконец, холодное
бешенство.
     Сжав зубы, она прошла мимо парней к выходу; от них  пахло.
Еле   ощутимо,  сладковато,  тошнотворно  -  Ивга  не  стала  и
прикидывать, какая такая начинка содержалась  в  их  сигаретах;
странные  мутные глаза преследователей перестали ее впечатлять.
Обкурившаяся шваль...
     - Эй, лисенок!
     Ивга невольно дернулась. Таким именем  иногда  называл  ее
Назар;   теперь   ласковая  кличка  навсегда  осквернена  чужим
смрадным ртом.
     Она ускорила шаг.
     - Лисенок, не беги так... Хочешь коньячка?
     - Пошли  вон,  -  бросила  Ивга  сквозь  зубы.  Ее  сердце
колотилось,  как  бешеное,  а  во  рту  стоял  гадкий  привкус.
Знакомый привкус страха.
     Цепкая лапа больно взяла ее за плечо:
     - Надо  же,  любая  сучка  нынче   выеживается,   как   та
королева...
     У Ивги потемнело в глазах.
     Дни  и  ночи  позора, унижения, бегства. Перед Инквизицией
она бессильна, чугайстры внушают ей ужас - но почему же  всякая
дрянь...
     Дальнейшее  она  помнила плохо; ночь подмигнула ей тусклым
огоньком брошенной под скамейку  бутылки,  и  удобное  горлышко
само легло в ладонь, и брызнули, разлетаясь, осколки:
     - Пошли вон!..
     Она  хотела добавить слово, давшее бы этим двоим достойное
название - но не смогла. Самое  грязное  ругательство  казалось
плоским  и  пресным,  а  потому  она  просто  шагнула навстречу
парням, намереваясь попросту вспороть обоим животы.
     - А пошла ты, ведьма пучеглазая...
     По мере того, как они отходили все дальше  и  дальше,  все
тише и тише становилась изрыгаемая ими брань. Слово "ведьма" не
было  обличением - просто еще одно звено в цепочке ругательств;
редкие прохожие, наблюдавшие за сценой  издалека,  засуетились,
Ивге померещился отдаленный полицейский свисток. Она посмотрела
на  разбитую  бутылку  в  своей руке. Удобное горлышко щерилось
кривыми  зубами  осколков;  Ивга  огляделась  в  поисках  урны.
Почему-то  в  этот  момент очень важным казалось не насорить на
улице; счастье, что урна оказалась  рядом,  и  железная  крышка
открылась, и полупустое брюхо удовлетворенно приняло Ивгин дар.
     "Как усердно ты барахтаешься в это дерьме"...
     По  пальцам  скатывалась  черными  каплями кровь. Все-таки
порезалась.

     Дверь  под®езда  была  заперта.  Ивга   долго   стояла   в
подворотне, слушая, как бежит по канавам ленивая дождевая вода.
     Куда  выходят  окна  квартиры четыре? На площадь Победного
Штурма - или во двор, где мокнут под дождем детские качели?..
     Ее решимость  таяла.  Проклятая  ночь  и  проклятые  тучи.
Проклятый  замок  на  двери  под®езда; возможно, за запертой на
ночь дверью сидит еще и охранник.  Дремлет,  смотрит  маленький
телевизор,  греет  ноги у электрического камина и поглядывает в
сторону квартиры номер четыре...
     Из подворотни она перебежала в телефонную будку. Постояла,
завороженно  глядя  на  танец  капель,  сползающих  по  стеклу.
Подняла разом потяжелевшую руку, набрала номер, который даже не
надо записывать. Врезался в память.
     Никто не брал трубку. Ивга сползла по стене спиной, обняла
колени и заставила себя ни о чем не думать.

     Ранним  утром дверь под®езда открылась изнутри. Старушка с
собачкой, неуловимо похожие  друг  на  друга,  обе  породистые,
ухоженные и серьезные, вышли на ритуальную прогулку.
     Ивга  дождалась, пока старушка аккуратно подденет на совок
собачьи экскременты, перенесет через весь двор  и  торжественно
опустит  в  специально  отведенный ящичек. Ивга дождалась, пока
обе,  совершив  по   двору   несколько   неторопливых   кругов,
поднимутся  на  крыльцо  под®езда;  пропустив  собачку  вперед,
пожилая женщина оставила дверь открытой. Начался новый день.
     В под®езде пахло дождем. Охранника не было - вместо него в
углу стоял, распирая кадку, мясистый фикус. Который,  вероятно,
видел старушку девочкой и собачку - щенком...
     Ивгины  кроссовки  оставляли  на  светлых  ступенях мокрые
следы. Потолки в доме были столь  высокими,  что  в  углах  над
лестницей вольготно чувствовал себя полумрак; Ивга шла, скользя
рукой   по   лакированной   ветке   перил.  Ступенек  оказалось
неожиданно много - хотя подниматься пришлось всего-то на второй
этаж. К высокой, обитой черным бронированной двери...
     Замирающий звук входного звонка. Ивга  отдернула  руку  от
кнопки, зеленой, как пуговица на ее старом пальто.
     Молчание.  Тишина;  потом  на  третьем этаже гулко щелкнул
замок, и тут же возбужденно залаяла собачка.
     Ивга отпрянула от двери; медленно сунула руки  в  карманы,
подняла голову.
     Старушка стояла в пролете, и на лице ее не было ни страха,
ни обычной  в  таких случаях подозрительности. Просто безмерное
любопытство:
     - А господина Старжа, кажется, нет... Он уехал  позавчера.
Вы что-то хотели?
     - Нет,  -  Ивга  отвернулась. Старушка, кажется, удивилась
еще больше:
     - Но вы  ведь  к  Клаву?  То  есть  я  хотела  сказать,  к
господину Старжу?..
     Наверное,  следовало  что-то сказать. Минуту Ивга пыталась
выдавить из себя хоть  слово;  потом  повернулась  и  двинулась
вниз. Грязная ладонь бессильно скользила по желтому лаку перил.

        x x x

     Клавдий спал, и во сне ему казалось, что он рыба. Круглая,
как шар, и совершенно седая; ему нравилось быть рыбой, но когда
самолет  стал  заходить  на  посадку,  сон оборвался неприятным
замиранием в груди.
     Двоих он пытал напрасно - они попросту  ничего  не  знали.
Третья  знала,  но  вырвать  из нее это знание было не под силу
даже ему; пятая тоже долго молчала,  но  под  конец  сдалась  и
рассказала все...
     Хоть   вряд   ли   это   было   именно   "все".   Мавин  -
профессионал... Мавину придется тяжко поработать, но это именно
работа, а не лихорадочное тушение пожара. Пожар,  надо  думать,
они временно затоптали.
     "Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это,
да?.."
     А пес его знает...
     Самолет  нырял,  проваливаясь  в  воздушные  ямы;  желудок
Клавдия прыгал к горлу, какое счастье, что он уже  почти  сутки
ничего не ел... Впрочем, не надо себя обманывать. Его мутило бы
и на твердой земле. Теперь его будет мутить долго, очень долго,
всю жизнь...
     Надо было заставить Мавина, подумал он зло. Он же куратор,
ведьмы, надо думать, тоже его... Вот пусть попотел бы. Наступив
на горло  собственной  чистоплотности  и...  еще чему-то, и это
"что-то" у Клавдия все в синяках. В  кровоподтеках;  надо  было
Федору заставить, она баба жестокая...
     Он   криво   усмехнулся.   Мавин...  не  добился  бы  ТОГО
признания. Приятно  осознавать  профессиональное  превосходство
над  подчиненным. Как в том анекдоте про ассенизаторов: "Учись,
сынок, не то так и будешь всю жизнь ключи подавать"...
     Самолет коснулся бетонки; Клавдий с сожалением ощутил, как
чувство полета сменяется суетливым бегом  по  взлетной  полосе.
Сейчас  он придет домой, отключит телефон и снова станет рыбой.
Во сне. Где нет ни тягостного предчувствия, ни ведьм,  ни  чаши
стадиона,  которая  нависает  над  головой,  огромная  бетонная
тарелка, человеческая каша, каша, месиво...
     Его передернуло. Вот с этим самым чувством он вчера шел  в
подвал.  А сегодня к нему добавилась еще картинка: тысячи людей
в панике  бросаются  к  выходам...  Женщины,  дети,  подростки,
кровавое варево в бетонной чашке...
     Самолет  остановился.  Хватит, сказал себе Клавдий. Сейчас
мы эту мысль выключим...
     Он  набрал  полную  грудь  воздуха  и  вообразил  все   до
последней  черточки.  В  подробностях  и  красках  -  вплоть до
чьих-то раздавленных очков под сиденьем. Потом представил,  как
по  яркой  воображаемой  картинке  ползут  трещинки,  будто  по
разбитому  стеклу.  И  как   осколки   со   звоном   осыпаются.
Облегченный выдох; все.
     Шел дождь.
     - Как   там   в   Однице,  патрон?  -  приветливо  спросил
телохранитель.
     - Разгар  курортного  сезона,  -  Клавдий   улыбнулся.   -
Магнолией  пахнет,  пес  побери...  Бери  отпуск, Сали, жену за
шиворот - и на пляж...
     Телохранитель засмеялся, распахивая перед Клавдием  дверцу
машины:
     - Я развелся, патрон...
     - Да?  -  удивился Клавдий. - Ну и правильно... Потому как
от этих баб одни  неприятности.  И  чуть  не  каждая  вторая  -
ведьма...
     Рассмеялись уже вдвоем.
     Два часа назад Федора провожала Клавдия - до самого трапа.
Молча;  собственно, по этикету она и должна была его провожать.
Потому как куратор Мавин несет службу денно и  нощно,  а  визит
Великого  Инквизитора  был  не  официальным,  а рабочим... Даже
чернорабочим. Очень-очень черно.
     Федора молчала,  а  ему  было  не  до  нее.  Не  терпелось
остаться   в   одиночестве.   Откинуться  на  спинку  кресла  и
попытаться  зализать  раны.  Восстановить  хотя  бы   видимость
душевного равновесия...
     - Держись, Федора. Работай; детям привет...
     - Передам.
     - Им нравится в Однице? Все-таки море?
     - Наверное, нравится.
     - До свидания. Я полетел.
     - Счастливой дороги... Клав.
     Потом,  вспоминая и анализируя, он так и не смог понять, с
каким выражением она на него смотрела. Как на  палача?  Да  ну,
вряд    ли,   это   с   его   стороны   совершенно   неуместная
мнительность... Как на героя?..
     Такой же взгляд он запомнил когда-то в глазах  ее  дочери.
Девчонке  было лет пять, мама уезжала в командировку - надолго,
и девчонка смотрела устало и  безнадежно,  недетским  взглядом,
будто  повторяя  про  себя:  ну  что  я  могу  поделать  против
судьбы...
     Мама уезжала в командировку, которая называлась  "месяц  с
дядей  Клавом  на  безлюдной  турбазе".  Ну  что  мы  все можем
поделать против судьбы...
     Машина выкатила на площадь Победного Штурма, и  Клавдий  с
удовольствием  отметил,  что  с успехом отвлекся от запрещенных
мыслей. Несколько часов сна - и он будет готов  копать  дальше.
Почему-то  он  уверен, ведьмы с глубоким "колодцем" плодятся не
только в Рянке и не только в Однице... Но - потом. Все потом.
     Телохранитель заглянул в под®езд, вернулся  и  почтительно
встал  за  плечом  -  ожидая,  пока Великий Инквизитор закончит
разглядывать клумбу с ирисами и поднимется наверх. Клавдий вяло
махнул рукой:
     - Иди, Сали... Пока...
     На лестнице было холодно и  влажно.  Клавдий  поднялся  до
половины  пролета  - и только теперь почуял близкое присутствие
ведьмы.

                                                 (ДЮНКА.
АПРЕЛЬ)

     Он  приносил  ей  хлеб,  кефир,  запакованные   обеды   из
студенческой   столовой;   кажется,  она  ничего  не  ела.  Она
разламывала булку и разливала кефир по  нескольким  стаканам  -
однако то была лишь иллюзия трапезы; Клав безропотно мыл посуду
и  приносил  новую порцию. Он принял правила игры, более того -
он пытался в них поверить.
     Он почти полностью забросил занятия,  отощал  и  осунулся.
Юлек  Митец  вторую неделю не желал с ним разговаривать, потому
что в ответ на какой-то невинный вопрос Клав жестко отбрил его,
оскорбительно и  совершенно  без  причины;  еще  более  обидным
оказался  для Юлека тот факт, что от "бойкота" страдал, похоже,
только он сам - Клаву  на  эти  психологические  тонкости  было
глубоко плевать.
     Клав   жил,   отделенный  от  прочего  мира  непроницаемой
пленкой.   В   крохотной   квартирке   на   пятнадцатом   этаже
дома-муравейника   его   ежесекундно   ждала  любимая  женщина,
которая, вроде бы, мертва; днем и ночью отрешенный от мира Клав
пытался  решить  главный  вопрос  своей   жизни:   счастье   он
испытывает или мучение.
     Всякий  раз,  касаясь  ее,  он  делал  над  собой  усилие.
Задерживал дыхание, не желая ощущать  исходящий  от  нее  запах
воды,  и  с  трудом  разжимал  губы,  отвечая на ее поцелуй. Но
проходила минута мучительной борьбы -  и  тело  его,  повинуясь
инстинкту,  распознавало в ее прикосновениях настоящую жаждущую
плоть. И тогда, отвечая, согреваясь в его тепле,  Дюнкино  тело
утрачивало  холод  и  скованность; кожа ее розовела, наливались
цветом губы, и, лаская высокую  шею,  он  чувствовал  сбивчивый
пульс. Толчки ее крови.
     Тогда  память почти без труда возвращала теплое лето, и он
покаянно шептал "Дюночка, прости" и обнимал ее так, будто хотел
задушить.
     Вот уже месяц они жили, как муж с женой.
     Он продал букинисту десяток своих любимых книжек  и  купил
ей платье и белье, туфли и тапочки, и даже набор косметики; ему
казалось,  что  вещи  из  человеческого  обихода,  в  небрежном
порядке расположившиеся на видных местах в маленькой квартирке,
помогут преодолеть  слабый  налет  бреда,  который,  хочешь  не
хочешь,  все  же  лежал  на их странной игре. Он даже предложил
однажды:
     - Давай позвоним твоим родителям?
     Дюнка долго смотрела,  не  отрывая  глаз.  Потом  медленно
покачала головой, и Клав пожалел о своей глупости.
     Ее  волосы  никак  не желали просыхать. Когда Клав обнимал
ее, мокрые пряди холодными змейками  касались  его  плечей;  он
пересчитал   деньги,   оставшиеся  после  последнего  визита  к
букинисту, и купил ей мощный пятискоростной фен.
     Кажется, она обрадовалась. Он бездумно  сидел  в  облезлой
комнатушке  и  слушал басовитое гудение, доносящееся из ванной;
потом к нему добавился плеск воды.
     Он постучался,  заглянул;  Дюнка  улыбнулась  и  направила
струю  теплого  воздуха  ему  в  лицо. Клаву показалось, что он
бедуин, ощутивший дыхание раскаленной пустыни.
     Ванна была полна; шапка белой пены лезла,  будто  каша  из
кастрюли, собираясь перевалиться через край.
     - Очень  большая  пивная  кружка,  -  сказал  он  Дюнке  и
обрадовался, когда она засмеялась. - Будешь купаться?
     Дюнка покачала головой. Ей не надо  купаться,  ей  хочется
высушить волосы...
     - Значит, водичка - мне?
     Она  кивнула,  странно  довольная.  Будто  мысль  о  чисто
вымытом Клаве доставила ей немалую радость; он почти  обиделся.
Не считает же она его грязной свиньей?!
     Он  ухмыльнулся собственным глупым мыслям. Коснулся теплой
- впервые теплой! - Дюнкиной щеки:
     - Жди... Я сейчас...
     Она вышла, прикрыв за собой дверь.
     Клав разделся, в беспорядке побросав  вещи  на  колченогую
этажерку.  Под тугой пеной было тепло и уютно, даже уютнее, чем
он мог себе представить; мгновенно  потеряв  счет  времени,  он
улегся,  устроил затылок на покатом краю старой ванны и прикрыл
глаза.
     ВСЕ ВЕРНЕТСЯ. Все уже  возвращается;  кто  знает,  сколько
жителей  этого  города  годами  живут  с...  ними.  С  любимыми
существами,  явившимися  из-за  ГРАНИ  на  их  зов?  Годами   и
десятилетиями,  кто  вправе  им  помешать?  Разве  чугайстры...
неуместное воспоминание, но  разве  чугайстры  смогут  отыскать
Дюнку? Никогда...
     В глаза Клаву смотрело жерло водопроводного крана. Круглое
и черное, будто колодец; вот уже минуту на нем набрякала капля.
Росла, подрагивала, ловила тусклый свет плафона... Потом тяжело
оторвалась, утонула в пене. Кап...
     В  тишине  ее  падение  показалось  маленькой катастрофой.
Отдаленным взрывом;  впрочем,  нет.  Тишины  нету,  есть  сухое
потрескивание лопающихся пенных пузырьков, глухое движение воды
в  лабиринтах  труб и еле слышное ворчание... Наверное, Дюнка в
комнате продолжает сушить волосы феном...
     Клав скосил глаза.
     Фен лежал на полочке  для  шампуней.  На  той  самой,  что
каким-то  чудом удерживалась на двух ржавых шурупах, кренилась,
нависая над краем ванны; теперь  на  ней  лежал  подарок  Клава
Дюнке,  фен, и тихо ворчал, включенный на минимальную скорость.
Не веря себе, Клав проследил путь черного витого провода -  тот
прочно сидел в розетке.
     Как  она  могла  его  оставить?!  И  как он, дурак, мог не
заметить включенного фена, он же не самоубийца?.. Или он  сошел
с  ума,  и,  когда он нырял в пену, никакого фена на полочке не
было?..
     Давным-давно был какой-то фильм.  Смешной  и  одновременно
страшный, они смотрели его вместе с Дюнкой в летнем кинотеатре,
где  немилосердно  кусали комары и вились в потоке света ночные
бабочки... Там девушка, которую  преследовал  убийца,  толкнула
злодея  в  ванну  и  следом  швырнула  включенную электрическую
вещь...
     Собственно, фен и швырнула.  Редко  кто  держит  в  ванной
телевизор или настольную лампу. Какой он идиот...
     Осторожно,  стараясь,  чтобы  верхушка  пенного сугроба не
коснулась полочки для шампуней, он взялся руками  за  скользкий
край  ванны.  В  этот  момент полочка дрогнула, потому что срок
службы двух ржавых шурупов подошел к концу.
     Клав замер, ощущая в животе сосущую, томительную пустоту.
     Фен, продолжая деловито  ворчать,  подполз  ближе  к  краю
полочки. Белый пластмассовый наконечник потянулся к воде, будто
морда  изнуренного жаждой животного. Почуяв слабое, но ощутимое
дыхание теплого  воздуха,  пена  дрогнула  и  осела;  обнажился
пятачок  открытой  воды,  маленькая  полынья.  Фен медленно, но
неудержимо  соскальзывал,  путь  его  переходил  в  падение,  и
странно,  что  эта  доля  секунды  длилась  для Клава несколько
томительных долгих минут.
     Ему вспомнились не история его жизни, не мать и не  первый
поцелуй.  Ему  вспомнился  старый лум, тяжело облокотившийся на
кладбищенскую оградку. С больными  глазами  на  умном,  хотя  и
вполне заурядном немолодом лице. Темные ветви старой елки. Все.
     Нет!
     Никто  и  никогда  не  учил  его  этому жесту. Он выбросил
вперед обе руки, отталкивая  призрак  надвигающейся  смерти,  и
вода  в ванне взметнулась волной, будто желая слизнуть падающий
фен... или отбросить его прочь.
     Непонятно,   почему   электрическая   игрушка    на    миг
приостановила  свое  падение.  Вероятно,  зацепилась  за что-то
тяжелая ребристая рукоятка; Клав  уже  выпрыгивал,  увлекая  за
собой потоки воды и хлопья пены. Вот под босыми ногами шершавый
резиновый коврик, вот мокрая