ебе пытать  -  одна  радость  в  жизни...
которая  осталась...  Ты  даже  тех баб, - она захлебнулась, но
продолжала, - тех баб, в притоне своем... на  сексодроме...  ты
их мучил, да? Как крыс? Тебе иначе без удовольствия, да?!
     Кажется,  она  нащупала  в  нем  живое  место.  Теперь  ей
хотелось его ДОСТАТЬ; ей так  сильно  этого  хотелось,  что  на
языке  неожиданно  рождались слова, до которых она в нормальном
состоянии не додумалась бы никогда в жизни:
     - Тебе любить - нечем! Потому что  любят  не  тем,  что  в
штанах... А душой, а твоя душа голая, кастрированная! Потому ты
и  женщин  мучить  взялся...  Потому что... помнишь - тебе было
приятно тогда, когда ОНА умирала! Ты  понял,  как  это  сладко,
когда...
     Он   не  шевельнул  и  бровью,  только  зрачки  его  вдруг
расширились - и она получила удар. Да такой,  что  потемнело  в
глазах,  голос мгновенно сорвался от крика, а на свитер хлынула
кровь из носа. Теплая жидкость на губах, на руках...
     Она боялась крови. От одного вида ее теряла  сознание;  на
этот  раз  мягкий  обморок  был во спасение. Она очнулась через
минуту, лежа лицом в траву; ее голова была, как футбольный мяч,
по которому колотят десятки ног, обутых в бутсы. В ушах звон  и
крики трибун, и рев, и аплодисменты...
     Она   заплакала.   Не  от  жалости  к  себе  -  просто  от
невозможности терпеть всю эту боль. И души и тела...
     Потом  сквозь  шум  стадиона,  существующий  только  в  ее
воображении,   пробился  шум  мотоцикла.  Стих,  уступая  место
озабоченному голосу:
     - Господин, может, помочь?
     Спокойный голос в  ответ.  Абсолютно  бесстрастный,  четко
произносящий  каждое  слово...  но  Ивга не может понять, о чем
речь.
     - Так на спину же  надо...  Лицом  вниз  -  так  еще  хуже
будет...
     Снова спокойный ответ... с еле слышной ноткой раздражения.
Или ей мерещится?
     - Хорошо, господин... пусть поправляется...
     Удаляющийся  шум  мотора.  Трава  под  ее  лицом  теплая и
красная - или это тоже мерещится?..
     Я - ведьма. Ведьмы ДОЛЖНЫ быть злыми.

     Клавдий  проводил  мотоциклиста  глазами.  Подождал,  пока
зеленая  курточка,  наполненная ветром, как пузырь, скроется за
поворотом.
     И еще подождал - пока пройдет дрожь. Даже  руки  трясутся,
вот пес-то... Сигарета вот-вот выскочит...
     Он слишком хорошо о себе думал. Как о человеке с железными
нервами,  со  стопроцентной  защитой;  ан нет, пришла случайная
девчонка, пальчиком ткнула - и стоит Клавдий Старж на  обочине,
рядом со слегка побитой машиной, трясется и курит...
     Ничего  себе  "случайная  девчонка". Ничего себе случайные
прозрения. Вот так, играючи, не отдавая себе отчета,  вычленить
в  его душе самый больной, самый тяжелый груз... И превратить в
оружие. Да в какое!..
     Нет, она  не  поняла,  что  сделала.  Ей  просто  хотелось
уязвить - что ж, она своего добилась...
     Видывал  он  матерых  ведьм,  инициированных,  опытных, во
всеоружии пытавшихся проделать с ним  то  же  самое.  Тогда  он
смеялся, обращая их оружие против них же, сейчас...
     Он  не  удержался  и  плюнул.  Сбил плевком половину белых
перьев одинокого одуванчика, разозлился и плюнул опять,  но  на
этот  раз  промазал,  и  одуванчик  так  и остался - наполовину
лысый.
     Надо признать, что она на  редкость  мужественно  все  это
вынесла.   Клавдий  ударил,  почти  не  сдерживаясь.  Полностью
потеряв над собой контроль. Давно, давно, ох как давно  его  не
щелкали по носу...
     Ему  вдруг  захотелось сесть в машину, подкатить к желтому
зданию и вызвать патруль; вместо этого  он  подошел  к  лежащей
Ивге и сел рядом.
     Хорошая  защита. Отменное здоровье. Кровь - ерунда. Просто
кровь из носа, и уже свернулась. Запеклась на рыжих волосах...
     Он вдруг вспомнил,  как  в  детстве  простаивал  часами  у
стальной  решетки,  в зверинце, у клетки с лисами. Единственный
лисенок, родившийся  в  неволе,  грязное  забитое  существо,  в
которое  чем  только не бросали и как только не дразнили - этот
самый  лисенок  ждал  его,  забившись  за  дощатый   домик,   а
дождавшись,  полз на пузе через всю клетку, и протянутая сквозь
прутья  рука   хватала   воздух   в   каких-нибудь   нескольких
сантиметрах  от острой страдальческой морды. Куда потом девался
лисенок?  Что   отвлекло   Клавдия   от   тягостных   посещений
зверинца?..
     Все,  хватит  сантиментов.  Он  - Великий Инквизитор, чуть
было не пришибивший насмерть молодую неучтенную ведьму.

     Вода в канистре была  неожиданно  холодной.  До  ломоты  в
зубах. Это хорошо.
     Ивга  ловила  в  ладони  тугую,  неэкономную струю; брызги
мгновенно промочили ей свитер, но это  плевать,  свитер  и  без
того  пропал.  Столько крови... Что за мерзкое лето, когда надо
ходить в свитере. В прошлом  году  в  это  самое  время  стояла
жара...
     Простые  мысли  ни  о  чем были защитной реакцией. Ивга не
сопротивлялась - думала о траве и об одуванчиках. О  погоде,  о
скором  дожде, о незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке
ее собственного носового  платка.  Купленного  в  галантерейном
магазине два месяца назад...
     - Что болит?
     Болело,  кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом
повороте головы темнело перед глазами.
     - Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор да и дело с
концом...
     - Приляг на спину. Платок на лицо.
     Она выбрала место, где не было  одуванчиков.  Не  хотелось
тревожить белые шапки; раз собьешь - назад не вставишь...
     - Очень больно было?
     Нестерпимо,   подумала  она.  Преодолевая  головокружение,
пожала плечами:
     - Ерунда... Так, немножко...
     Ее голову приподняли; через  секунду  ее  затылок  лег  на
жесткое  и  теплое.  На  чьи-то  колени, причем в первый момент
прикосновения ее будто дернуло слабым разрядом тока.
     - Не дергайся... Так надо... Родители у тебя живы?
     - Зачем...
     - Просто так. Интересно.
     - Мать. Я ей с полгода не писала.
     - Не любишь?
     - Люблю... Потому и... думала - устроюсь... тогда  напишу,
вроде как порадую...
     - Может,  она  болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не
писала - как ты знаешь, что она жива-здорова?
     Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было  пусто.
Безоблачное бесптичье.
     - Мне  брат  сказал...  ну,  в  общем  он  хороший парень,
надежный. Старший брат. Младший  -  тот  лоботряс...  Сказал  -
поезжай.  Если об®явишься - и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы -
они все безродные?
     - Не все. Но большинство.
     - Шестьдесят два процента?
     Мимо  прокатила  машина.  Чуть  замедлила  ход  -  но   не
остановилась.
     - Назар  не  станет...  никогда  на  мне не женится. Он не
может жениться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли
бы.
     Инквизитор чуть усмехнулся:
     - Я... Я. Я бы смог. Наверное.
     От удивления она даже  чуть  привстала.  Слабость  тут  же
взяла свое - Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение.
     - Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила?
     - Я приношу извинения, - выдавила она через силу.
     - Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить?
     Она помолчала.
     - Нет. Я... забыла.
     - А ОТКУДА те слова взялись, помнишь?
     - Не знаю...
     Кровь,  которая  совсем было остановилась, полилась опять.
Ивга прижала к лицу мокрый платок.

                                                 (ДЮНКА.
АПРЕЛЬ)

     Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный
примирением, тот весь день стрекотал,  как  кузнечик,  и  делал
Клаву множество мелких приятностей.
     Клав  не  поехал  в  город.  Честно  отсидев  занятия,  он
вернулся в комнату, улегся на койку поверх покрывала  и  крепко
зажмурил глаза.
     Вчера  он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной,
и, наверное, достаточно мучительной; фантазия его не  скупилась
на  подробности,  он  шкурой  чувствовал  отголоски  той  боли,
которая была уготована ему вчерашним  стечением  обстоятельств.
Достаточно дурацким и странным стечением, надо сказать.
     "Навы,  как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить.
Уровнять, так сказать, шансы..."
     Уровнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы...  Интересно,
она  помнит, как нашла смерть... в воде? Что испытала при этом?
Как  болели,  рвались  легкие?  Как  корчили  тело  все   новые
судороги? Как хотелось кричать, но язык провалился в горло?..
     И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но...
     Хорошая   парочка.   Дюнка  в  купальнике,  с  прозрачными
капельками, скатывающимися по плечам... И он, голый, в  клочьях
оплывающей пены. Парочка хоть куда...
     Он  сжал  зубы.  Чугайстры  врали.  Всякий палач ищет себе
оправдания  -   казненный,   мол,   был   удивительно   мерзким
суб®ектом... Нявки - не люди...
     Это Дюнка не человек?!
     И он заплакал от щемящего раскаяния.

     Раскаяние  придало ему силы. На рассвете следующего дня он
уже целовал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед
ней  было  так  велико,  что  даже  не  пришлось,  как  обычно,
преодолевать  барьер  первого  прикосновения. Дюнка была живая,
Дюнка смотрела испуганно и влюбленно, и  Клав  сказал  ей,  что
сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее порадовать.
     Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу -
так давно  он  помнил  за ней эту привычку. Знак растерянности,
удивления, замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц.  И
какой  круглый  идиот  сможет после этого поверить, что "это не
люди. Пустая оболочка..."?!
     У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстрам.
     - Я хочу... - несмело начала Дюнка. - Я бы... на воздух. В
лес... теперь весна...
     Клав закусил губу. Город и  пригород  полны  опасностей  и
врагов  -  но  бедная  девочка, как она истосковалась в четырех
облезлых стенах. Как ей душно и одиноко...
     - Пойдем, - сказал он шепотом. - Погуляем...
     За  два  часа  дороги  он  устал,  как   за   целый   день
непрерывного  экзамена.  Они  трижды пересаживались из машины в
машину, и путь их,  будь  он  отмечен  на  карте,  предстал  бы
замысловатой  кривой  -  но  зато  на  этом  пути  ни  разу  не
встретился ни пост дорожной  инспекции,  ни  отряд  полицейской
проверки.
     Патруль  чугайстров  они  видели  только  однажды, издали.
Замерев и подавшись назад, Клав  чувствовал,  как  в  его  руке
леденеет,  сжимается  влажная  Дюнкина ладонь; несколько долгих
секунд  светофор  медлил,  уставившись  на   примолкшую   улицу
одиноким желтым глазом, потом смилостивился и вспыхнул зеленым,
и  законопослушный  водитель тронул машину, сворачивая прочь от
патруля, а патруль, в свою очередь, повернул в  противоположную
сторону...
     За городской чертой хозяйничала весна.
     Они  выбрались из машины на полпути между двумя кемпингами
- и сразу же  углубились  в  лес.  Дюнка  шла,  высоко  вскинув
голову,  подметая  полами  плаща  первые  зеленые  травинки,  и
клетчатая кепка на ее голове смотрела козырьком  в  небо;  Клав
шагал рядом, чуть поотстав, и удерживался от желания закурить.
     Два  или  три  раза  им  встретились  гуляющие  - такие же
парочки,  одновременно  доброжелательные  и   пугливые;   Дюнка
улыбалась  и  махала им рукой. Клав вертел в кармане сигаретную
пачку и чувствовал, как холодная тяжесть, жившая в груди  после
встречи  с чугайстрами, понемногу рассасывается и уходит. Никто
не сумеет отнять у него Дюнку. Ни силой, ни ложью. Вот так.
     Потом они сидели перед  крохотным  костерком,  неторопливо
подсовывали  ему  пупырчатые  еловые веточки и смотрели друг на
друга сквозь дрожащий воздух. Клаву казалось, что Дюнкино  лицо
танцует. Темные пряди на лбу, влажные глаза, губы...
     Потом эти губы оказались солоноватыми на вкус. И совсем не
холодными.  И  язык  шершавый,  как у котенка. И кожа пахнет не
водой, а весенним дымом елового костерка.
     И он часто  дышал,  удерживая  навернувшиеся  на  глаза...
слезы,  что  ли?  Не  помнит он своих слез. На Дюнкиной могиле,
кажется... Как давно. И ведь только сейчас он поверил до конца,
что она вернулась.  Только  сейчас  -  совершенно  и  полностью
поверил. Обнять...
     Потом  как-то сразу стало смеркаться. Весна - это все-таки
не лето.
     - Дюн, а там вроде бы поезд... Слышишь?
     Стук  колес  звучал   совершенно   явственно.   Неподалеку
тянулись через темнеющий лес много тонн металла.
     - Пойдем  туда, - тихо попросила Дюнка. Это были ее первые
слова за несколько  счастливых  часов;  теперь  она,  наверное,
продрогла и боится. И хочет домой...
     Червячок  здравого  смысла царапнул Клава острой неудобной
чешуйкой: она не замерзает. Обыкновенная девчонка замерзла  бы,
но Дюнка...
     Прочь, сказал он червячку. Снял куртку. Накинул на Дюнкины
плечи  поверх  плаща  -  и поймал благодарный взгляд. И в груди
сразу сделалось тепло и тесно - замерзла, девочка...  Замерзла,
бедолага...
     Некоторое   время  они  шли  наугад.  Сумерки  сгустились,
сделалось сыро, от  земли  понемногу  поднимался  туман;  потом
вновь  застучали  колеса,  ближе, чуть левее. Клав ускорил шаг.
Дюнка споткнулась.
     - Не устала? Если что, я тебя на плечи... Как  рюкзачок...
А?
     - Не-е...
     - Как знаешь...
     Минут  через десять показались далекие, спеленутые туманом
огоньки.
     Не  станция  и  даже  не  полустанок  -  скорее,  раз®езд.
Четыре...  нет,  шесть  пар  мокрых от тумана рельс, громоздкая
стрелка, разводящая пути, полуразличимое в сумерках строение  -
не  то  барак,  не  то мастерская. Отдельно - домик смотрителя;
несколько раз гавкнула охрипшая собака.
     В  детстве  Клав  боялся  железных  дорог.  Слишком  яркое
воображение  не  могло  спокойно  выносить  зрелища многотонных
колес,  гремящих  по  рельсам  -  сразу  подсовывало  под   них
воображаемые руки и ноги, а то и головы...
     - Здесь  даже электрички не останавливаются, - сказал он с
сожалением. - Пойдем, Дюночка, я  расспрошу,  куда  нам  теперь
топать...
     - А давай останемся здесь, - сказала Дюнка шепотом.
     Клав не сразу расслышал:
     - Что?
     - До  утра,  -  тусклый  белый  свет  фонарей  отразился в
сверкнувших Дюнкиных глазах. - До рассвета...
     - Ну, - он неуверенно пожал плечами. - Может быть,  у  нас
не останется другого выхода... Но ведь ночью холодно?
     - Нет,   -  сказала  Дюнка,  и  в  голосе  ее  была  такая
уверенность, что Клав смутился.
     В домике смотрителя никого не было; собака угрюмо  ворчала
на  цепи,  а  дверь  снабжена  была косо прилепленной запиской:
"Яруш,  я  пошел  до  девяти,   занеси   рибятам   в   гаражи".
Потоптавшись  и постучав с минуту, Клав пожал плечами и ободрил
себя мыслью, что, если неподалеку имеются гаражи с  "рибятами",
то и машина, видимо, найдется...
     - Дюнка!..
     Далеко-далеко возник пока неясный, но все ближе набегающий
шум. Поезд.
     Клав  огляделся.  Темнота и туман сгустилась одновременно,
будто по сговору, и он не мог разглядеть невысокого перрончика,
рядом с которым,  согласно  уговору,  ждала  его  Дюнка.  Белые
фонари  не  светили  -  светились,  самодовольные  и  абсолютно
бесполезные.  Как  бельма,  подумал  Клав,  и   ему   сделалось
неприятно.
     Неясный  шум  обернулся  дробным  перестуком колес, тяжким
бряцанием   ерзающих   сцеплений;   Клав   почувствовал,    как
подрагивают  рельсы  под  ногами,  и  невольно спросил себя, по
какой, собственно, колее идет состав.
     Перестук колес превратился в грохот. Туман пах  железом  и
гарью;  Клав  наткнулся  грудью  на  холодное  и  каменное  и с
удивлением понял, что это перрон. Не такой уж низкий, выходит.
     Негодующим светом  ударили  три  слепящих  глаза,  пробили
пелену  тумана, струйчатого, как кисель. Возмущенный гудок едва
не разодрал Клаву уши; он одним прыжком  взлетел  на  перрон  и
отскочил от его края.
     Поезд  мчался,  не  собираясь  сбавлять  ход  из-за  такой
малости, как  раз®езд-полустаночек;  вероятно,  это  был  очень
важный, уверенный в себе поезд. Наверное, машинисту сообщили по
радио,  что путь здесь открыт и свободен, что смотритель ушел к
"рибятам" в гаражи, а влюбленную парочку, бродящую в тумане  по
ночным рельсам, и вовсе можно сбросить со счетов...
     Клав вздрогнул:
     - Дюнка!
     Голос его потонул в грохоте.
     Поезд  был  пассажирский, дальнего следования; над головой
Клава проносились слабо освещенные окна,  бледные  пятна  света
размазывались  по  сотрясающемуся перрону, по ржавой ограде, по
траве и по кустам, и в  отдалении  стояла,  подставив  туманным
пятнам лицо, неподвижная женская фигурка.
     - Дюнка...
     Грохот  оборвался. Клав невольно потрогал уши руками; стук
колес отдалялся неестественно быстро, будто тонул в вате.
     - Эй...
     Дюнка стояла внизу. Он видел только лихорадочно  блестящие
глаза:
     - Идем, Клав... Слезай, идем...
     Он  спрыгнул, едва не подвернув ногу. Попытался поймать ее
ладонь - но схватил пустоту.
     - Идем же...
     Вдалеке тонко закричал тепловоз, и Клав почувствовал - или
ему показалось? -  как  задрожали,  завибрировали  невидимые  в
темноте рельсы.
     - Идем, Клав...
     Ему померещилось, что от ее глаз света куда больше, чем от
фонарей,  тонущих  в  тумане.  Он  шагнул  на  этот свет, будто
завороженный; в Дюнкином голосе явственно слышалось нетерпение:
     - Идем...
     Он послушно двинулся  следом,  перепрыгивая  и  переступая
неожиданно высокие шпалы, стараясь не становиться на скользкие,
как  ледяные  ребра,  полоски  рельс.  Отдаленный шум поезда не
приближался - но и не отдалялся тоже; тусклый огонек, маячивший
впереди, с негромким скрежетом  поменял  место:  автоматическая
стрелка изменила направление пути.
     Клав  не  видел  Дюнки.  Он  ощущал  ее присутствие - чуть
впереди.
     Потом она обернулась; глаза  ее  оказались  различимыми  в
темноте:
     - Клав... я... тебя...
     - Я  тоже,  -  сказал  он поспешно. - Я люблю тебя, Дюн...
Погоди!..
     Три  белых  глаза,  чуть  ослепленные  туманом,  вынырнули
ниоткуда.  И  ниоткуда  обрушился  грохот.  И  почти сразу же -
гудок,  от  которого  внутренности  Клава   слиплись   в   один
судорожный ком.
     Слишком много времени ушло на то, чтобы сообразить, вправо
кидаться  или  влево;  у  тепловоза  была  огромная, как башня,
темно-красная  морда  с  двумя   фосфоресцирующими   оранжевыми
полосками,  широкой  и  узкой;  Клаву  показалось, что в центре
железной хари он различает круглую эмблему  машиностроительного
завода.  Решетка  выдавалась  вперед,  как железная борода; вот
падает человеческое тело, и  его  втягивает  под  решетку.  Под
грохочущее, перемалывающее кости брюхо...
     Туман. И звезд не видно.
     Он  лежал  на  животе,  обеими  руками  вцепившись в сухой
кустик прошлогодней  травы,  а  рядом,  в  десяти  сантиметрах,
железо  громыхало о железо. Так, что содрогалась земля вместе с
лежащим на ней человеком.
     Он успел выпасть с дороги своей судьбы.  Если  это  именно
судьба  явилась  в  облике  тяжелого  товарняка,  который умеет
подкрадываться незаметно.

        x x x

     Немолодая  женщина  в  докторском  халате,  с  ординарным,
незапоминающимся лицом долго переводила взгляд с разбитого окна
в  машине  не  опухшую  Ивгину  физиономию. И снова на разбитое
стекло.
     - Требуется помощь? Случилась авария?
     - Благодарю вас, госпожа Сат. Девушка чувствует  себя  уже
лучше;  проследите, чтобы охранник у ворот проверял документы у
в®езжающих.
     - Но, патрон, он вас узнал...
     - Потрудитесь  об®яснить  ему,  что  он  должен  требовать
пропуск  У  ВСЕХ.  Абсолютно;  теперь  я  спущусь вниз, девушка
пойдет со мной, и нам потребуется провожатый - с ключами.
     - Я сама могла бы...
     - Если вас не затруднит.
     Минуты три  они  ждали,  пока  женщина  вытащит  из  сейфа
гремящую связку ключей, а из высокого шкафа - два белых халата.
Крахмальная  ткань  ост