гал  красным.
"Граф"  катился  по  дороге  - медленно, со скоростью гуляющего
велосипедиста;  Великий  Инквизитор   Вижны   стискивал   зубы,
методично  инвентаризируя  все  свои,  не  растраченные до сего
момента силы.
     Что ты, Клав, испуганно говорила Дюнка. Тебя не хватит, ты
и минуты не продержишься...
     Не продержусь, соглашался он сумрачно.
     Что ты, Клав!.. Ведь Атрик  Оль  не  тем  силен,  что  его
сожгли  -  а  тем,  что  он  остановил матку... Для того, чтобы
остановить ее, тебе вовсе не требуется  умирать  так  обидно  и
страшно...
     Да,  сказал  он  себе,  изо  всех  сил  ударяя  ладонью по
баранке. Да, да, да, да...
     "Граф" вскричал противным сиплым голосом. И  еще,  и  еще;
сигнал  ее  разлегся  по  округе,  и  если  здесь  остался  еще
кто-нибудь  из  живых   людей   -   наверняка   содрогнулся   в
уверенности, что конец света уже наступает...
     Что с тобой, Клав, грустно спросила Дюнка.
     Прости, Дюночка. Я не знаю.
     Зачем тебе это, Клав?!
     А  зачем  я днями и ночами сидел на могиле, спрятав лицо в
увядающих венках. А зачем все...
     Клав,  ты  хочешь...  Ты,   никогда   не   помышлявший   о
самоубийстве,  ты,  в  ком  самое сильное желание всегда было -
выжить? И бессмысленно умереть, Клав, потому что развязка  этой
трагедии никак не требует твоего присутствия...
     Я  не  могу тебе об®яснить, Дюн. Моего присутствия требует
что-то другое.
     И это говоришь ты, умеющий ПЫТАТЬ?
     Машина, ползущая по бетонному шоссе, вильнула.
     Я много чего умею, Дюн.
     На панели экстренного вызова вспыхнул красный огонек.
     Клавдий содрогнулся. Ему не  мерещилось;  огонек  мигал  и
мигал, просил ответить, требовал...
     - Да  погибнет скверна, - со смешком сказал он в трубку. -
Я слушаю.
     Короткое молчание.
     - Клавдий...
     Он  не  узнал  голоса.  Слишком   много   помех,   слишком
искаженный, далекий, неправдоподобный.
     - Клавушка, это я, Федора... Мы знаем... Герцог оставил...
тебе... Клавушка, отдавай приказ. Скорее. Скорее.
     - Где ты?
     - В  Альтице... Плотность ведьм на единицу населения резко
уменьшилась,  они  собираются  в   комок   там,   под   Вижной,
критическая масса...
     - Дети с тобой?
     - Да... Где ты, Клав? Отдавай приказ с отсрочкой, вертолет
заберет тебя, только скажи, где ты...
     Вертолет.
     Он  на  минуту  опустил  веки.  Ему никогда не удавалось в
точности  определить  чувство,  которое  эта  женщина  к   нему
испытывала. Может быть, именно это и называется любовью?
     - Координаты, Клав, скажи координаты...
     Он  покосился  на карту. Точно не определить, но, кажется,
до села Подральцы остается совсем немного...
     - Клав, скорее!! Будет поздно...
     - Помолчи.
     И  зачем  же  ему,  взрослому  серьезному  мужчине,   дано
воображение   такой   силы.   Вот   он  видит  тушу  вертолета,
поднимающуюся из-за холма, видит размазанные в воздухе лопасти,
видит опускающуюся лестницу, чувствует дуновение ветра...
     Издалека  пришел  ветер.  Еще.  Еще,  сильнее,  налег   на
"графа", будто пытаясь сдуть его с дороги; отступил. Притих.
     - Я  не  могу  принять  твоего предложения, Федора. Но все
равно - спасибо.
     - Клавдий! Клавдий, ты где?! Клав...
     Он открыл  панель.  Аккуратно  выдернул  провод  из  блока
питания. Красный огонек погас, трубка умерла. Клавдий бросил ее
на сидение рядом.
     Озорная  девчонка, ведьмочка на помеле, смотрела на него с
картинки, прилепленной сбоку на  ветровом  стекле.  Смотрела  с
веселым  сочувствием; до назначенного удара оставалось двадцать
минут, когда внезапно налетевший ветер развернул машину поперек
дороги и одним ударом выдавил все боковые стекла.
     Клавдий успел пригнуться. Скорчился на дне машины, защищая
своим телом коробочку с кнопкой; давление Матки  сделалось  еще
сильнее, еще ощутимее. Звезды над головой пропали, пропало все,
даже  далекий  отсвет  пожарища,  машина  поднялась  на  задние
колеса, как цирковой пудель, постояла, потом грохнулась на  все
четыре,  осыпая  остатки  стекла;  озорная  девчонка с картинки
исчезла, перестала существовать.
     Ветер стих.
     Ночь пахла грозой. Свежо и остро, даже приятно -  если  бы
дух   Матери-ведьмы,   возрастающий  с  каждым  мгновением,  не
отравлял ее своим торжествующим присутствием; в двух  шагах  от
машины  лежал, безжалостно придавив придорожные кусты, огромный
концертный рояль.
     Клавдий неуверенно нажал на сцепление.
     Машина была еще жива. Машина  послушалась  -  и  двинулась
вперед,  об®езжая  квадратные  туши  телевизоров  с  лопнувшими
кинескопами, деревянные ящики с битым стеклом  и  еще  какой-то
невозможный,  фантастический хлам; камеры понемногу стравливали
воздух,  машина  делалась  неуправляемой,  но,  подобно  живому
существу,  полностью  разделяющему  желания  хозяина,  ползла и
ползла вперед.
     До  взрыва  оставалось  семь   минут;   приказ   следовало
подтвердить  немедленно,  Клавдий  отлично понимал, что ракетам
потребуется минуты три, чтобы долететь.
     Семь  минут  жизни.  Безумно  много;  он  успеет  выкурить
сигарету.  Он  успеет  посидеть в траве, посмотреть на звезды и
вспомнить Ивгу - какой она была, стоя нагишом на берегу  пруда,
покрытая  гусиной  кожей,  тонкая,  почти  прозрачная, до такой
страшно дотронуться, на такую можно только  смотреть  -  из-под
руки, сквозь щелочку в неплотно сомкнутых пальцах...
     Ты  убьешь  ее,  печально  сказала  Дюнка. Ведь меня же ты
убил?
     - Что ты  говоришь!!  -  закричал  он  вслух,  забыв,  что
разговаривает сам с собой. - Что ты говоришь, я никогда...
     Он  никогда  не  узнает  - свою Дюнку он убил той страшной
ночью или чудовище, морока, принявшего ее черты.
     Или узнает. Через семь... виноват, шесть минут. И  ракетам
ведь надо время, чтобы взлететь.
     - Ты  умерла  раньше,  -  сказал  он Дюнке, и губы его еле
двигались. - Ты умерла в тот день, когда мы с тобой купались...
в камышах...
     А Ивга тоже умерла раньше, подхватила Дюнка охотно.  Когда
с ней совершили инициацию.
     - Я  видел  ее  после  инициации,  - сказал Клавдий, глядя
прямо перед собой. - Она была прежней.  Она  была  ведьмой,  но
ведь и Ивгой она оставалась тоже...
     Когда  вы  говорили  с  ней в подвале, ее инициация еще не
завершилась,  уточнила  Дюнка  невозмутимо.  Ты  помнишь,   что
случилось потом.
     - Но ведь она меня не убила?!
     Ну и что, удивилась Дюнка.
     - А  то,  что  как  Матерь-ведьма  она  ОБЯЗАНА  была меня
убить!..
     Я не знала, смутилась Дюнка, и Клавдий почти  увидел,  как
хлопают слипшиеся сосульками ресницы. Я не знала... ты думаешь,
она   ПОЖАЛЕЛА   тебя?  А  не  просто  отмела  в  сторону,  как
неинтересный, неопасный мусор?..
     - Моей жизни осталось четыре минуты, - сказал он глухо.  -
А ты говоришь... это.
     Ее  жизни  ведь  тоже  осталось  -  четыре  минуты, горько
сказала Дюнка. Разве ты не простишь ее - перед смертью?..
     Клавдий вытащил из кармана коробочку, методично  требующую
подтверждения приказа. Поморщился, как от боли; оказывается, он
в  тайне  от  себя  надеялся,  что  и  пульт,  и ракетные шахты
перестали его слышать. Что красная кнопка мертва; он испытал бы
облегчение, вышвыривая  бесполезный  груз  в  окно.  Тогда,  по
крайней мере, уже не пришлось бы ничего решать...
     Можно  переменить  время,  деловито предложила Дюнка. Дать
ей, и себе заодно, еще полчаса... Если до  времени  икс  ты  не
подтвердишь  приказа,  команда  автоматически отменится и можно
будет набрать все сначала...
     - Зачем?
     Затем, что вы успеете встретиться...
     - Зачем?!
     А зачем ты сюда ехал, удивилась  Дюнка.  Если  тебе  охота
свести  счеты  с  жизнью  -  мир  вокруг  представляет  столько
неиспользованных возможностей, не связанных ни с ведьмами, ни с
ядерными ракетами...
     Клавдий молчал. Ветер давил ему на лицо,  заставляя  глаза
слезиться.
     Тогда  не  тяни,  тихо сказала Дюнка. Это так мучительно -
ожидание  смерти...  Давай,  ты  же  уже   в   отрочестве   был
мужественным, давай, давай!!
     Трясущейся  рукой  он нащупал в ящичке сигарету. С третьей
попытки закурил; ветер уносил табачный  дым,  а  луна,  уже  не
желтая,  а горящая, электрически-белая, заливала светом дорогу,
равнину, огромную воронку впереди, несущихся по кругу  лошадей,
развалины огромного супермаркета, обгоревшую груду машин...
     Какой  она  была - жалкая, мокрая, на ступеньках лестницы,
просидевшая ночь под его запертой дверью.
     Какой она была - смеющаяся, по  пояс  в  воде,  от  хохота
забывшая, что нагая грудь ее оказалась над поверхностью, что по
ней спокойно скатываются прозрачные капли.
     Какой  она была - на каменном полу подземелья, в колодках,
с рыжими  прядями  на  лице,  с  бороздками  слез,  с  каплями,
срывающимися с подбородка.
     "Я думала, что никогда вас не увижу".
     Он  так  и  не  удосужился  сказать ей, чтобы говорила ему
"ты".
     Ты хотел жить - но никогда не боялся смерти, тихо  сказала
Дюнка.
     - Я  не  боюсь,  - отозвался он глухо. - Я еще не успел...
подумать.
     Ты все равно умрешь. Они тебя почуяли, сказал Дюнка,  и  в
голосе ее скользнул страх.
     - Я не боюсь. Мне надо подумать.
     Ты боишься убить ЕЕ! Но МЕНЯ же ты...
     - Замолчи!!
     Его  действительно  почуяли.  Он  ощущал,  как из воронки,
оттуда, где столбом стоит  чудовищный  смерч,  к  нему  тянутся
одновременно сотни рук.
     А что чувствовал Атрик Оль?
     Время!  Время,  закричала  Дюнка. Убей их, иначе они убьют
этот мир, ты в ответственности, ты страж, ты  Старж,  за  твоей
спиной сейчас человечество, ударь!!
     - Бедное   человечество,  Дюн.  Оно  выбрало  недостойного
стража.
     Я знаю, о чем ты думаешь, возмутилась Дюнка. Но ты же убил
меня... у тебя есть опыт, убей и ее тоже...
     - Я больше не хочу... Ты думаешь, убивать любимое существо
- это ремесло? Или спорт? И с каждым новым упражнением приходит
умение? Я НЕ ХОЧУ, с меня хватит, я хочу, чтобы она ЖИЛА...
     Ты не вернешь ее, вскрикнула Дюнка в тоске.
     - А вот это... посмотрим.
     Он в последний  раз  заглянул  в  узкое  окошко,  мигающее
красным,   требующее   подтверждения   приказа.   Потом  сильно
размахнулся и швырнул коробочку в лишенное стекла ветровое окно
- в лицо ведьмам, кругами поднимающимся по пологому склону.

        x x x

     Ее  новое  тело  с  каждым  мгновением  обретало  силу   и
стройность.  Кажется,  верхние  руки смерча захватили пригоршню
звезд - во всяком случае, в тугом конусе вихря носились  теперь
белые  и  желтые  искры,  будто  огни  на праздничной карусели,
путались в гривах коней - карусельных лошадок - и соперничали в
блеске с глазами ЕЕ детей.
     Потом ритм сбился. Чуть-чуть. Не мгновение - когда вихрь с
хохотом подхватил зеленую машину, замершую на краю  воронки.  И
понес  по  кругу,  по  спирали,  забавляясь,  решая, где именно
зажечь дымный бензиновый костер...
     И решил.
     Взрыв расцвел, круглый, как цветок кувшинки, но  сразу  же
взметнувшийся  лохмотьями огня, потерявший упругость; некоторое
время ОНА любовалась танцем пламени,  идеально  вплетающимся  в
общий  ритм.  И может быть потому не срезу услышала испуганного
крика дочерей.
     На земле рядом с горящем машиной лежал человек, наделенный
властью. Его власть подобна  была  белой  вспышке,  его  власть
резко  пахла  паленым, беспокоила и раздражала. ОНА видела, как
дети ее, попавшие  в  круг  его  власти,  тщетно  пытаются  ему
противостоять.
     ОНА  прикрыла  глаза;  чувство было такое, будто стиснутую
руку мучат тупой иглой. Сильнее, сильнее...
     ОНА усмехнулась. Белый круг власти, источаемой  назойливым
пришельцем,  вспыхнул ярче - и почти сразу померк. ОНА попросту
выдернула иглу. Стряхнула с себя. Легко; ее дети, ее пальцы, ее
послушные мышцы еле  заметно  напряглись  -  их  сила  виделась
темно-красными  вспышками, их сила окончательно разорвала белый
круг, и белую броню, которой человек пытался себя  защитить,  и
его  самого едва не разорвала, готовая расчленять и рассеивать,
делать кирпичиком хаоса, пылинкой в спиральном вращении...
     Но человек не был еще беспомощен. Он ударил по ее  пальцам
болезненным белым ударом - и выскользнул. И ударил снова.
     ОНА рассердилась. Пальцы ее сжались, дробя его волю, будто
кость  в  жерновах.  Его боль была зеленым, светящимся облаком;
она разжала руку и стряхнула  безжизненное  тело,  предоставляя
своим  детям, своим пальцам некоторую свободу действий, свободу
окончательной расправы...
     И вернулась в маленькую-себя. Открыла глаза.
     Ее дети радовались. Их радость оборачивала ее, как  мягкий
прохладный шлейф.
     Процессия.  Торжественная  процессия по кругу, по спирали;
они  несли  его  тело  на  вытянутых   руках,   его   покорное,
безжизненное,  тяжелое и неповоротливое тело. Они шествовали за
ним,  бесконечное  шествие,  длинный,  длинный  эскорт,   такой
длинный,  что несущие тело едва не наступают на пятки последним
плакальщицам  в  процессии,  а  плакальщицы  хохочут,  и  вихрь
развевает их одежды - по спирали...
     Они несли его на вытянутых руках. Голова его запрокинулась
подбородком  в небо, он смотрел вперед, и его перевернутое лицо
казалось опрокинутым в насмешку портретом.
     - Ивга...
     Нет, губы его не  шевелились.  Губы  оставались  судорожно
сжатыми - но она ясно слышала, ясно, явственно, внятно...
     - Ивга.
     Процессия   завершилась   там  же,  где  и  началась  -  у
догорающей машины. Вернее, у  догоревшей  -  вихрь  постарался,
пламя  сглодало  все,  что  могло гореть, оставив только черный
остов, обугленный скелет.
     Ее дети ликовали; ее дети вдоволь настрадались  в  поисках
смысла,  ее  дети вправе были судить воплощение всех своих бед,
судить не человека,  потерявшего  и  власть  и  силу  -  судить
чудовище, много веков пожиравшее их, судить Инквизицию...
     ЕЕ  пальцы  неторопливо  затягивали  железный  трос на его
запястьях. Ее дети смеялись, прикручивая Великого Инквизитора к
его  же  обгоревшей  машине.   Пусть   сделаются   похожими   -
человек-машина и машина-автомобиль...
     - Хвороста! Подайте хвороста!..
     Их  много, много, сотни рук; если каждая бросит по веточке
- поднимется высокий костер...
     Она сидела, выпрямившись в своем кресле.  Над  головой  ее
стоял смерч. Черная ось урагана.

        x x x

     ...Тухлая  вода, подтопившая двести лет назад город Вижну.
Несколько  тысяч  погибших...  Эпидемия,  отравленные  колодцы,
человеческие тела, зашитые в чрева коров...
     Пятилетний  мальчик,  среди  лета  пробивший ступню ржавым
гвоздем. Юноша, сломавший ногу на первенстве лицея по  футболу;
острие  заговоренного  ножа,  входящее  глубоко  в бок молодому
провинциальному инквизитору. Вся боль, испытанная им  в  жизни,
была кружевом, флером, тенью... той боли, которую он испытывает
сейчас,  а  ведь  не теряет сознания, нет - все его мысли ясны,
все образы четки и выпуклы, и обведены как бы  контуром  -  для
еще большей ясности...
     "В  результате  прямого  контакта с предполагаемой маткой,
ставшего, вероятно,  причиной  скорой  смерти  этой  последней,
инквизитор  Атрик  Оль был обессилен и частично ослеплен, после
чего  масса  собравшихся  в  городе  ведьм  получила  над   ним
неограниченную   власть.  На  гравюре  неизвестного  художника,
ставшего, по-видимому,  очевидцем  событий,  запечатлен  момент
смерти  Атрика  Оля  -  ведьмы  засмолили его в бочке, обложили
соломой и сожгли..."
     Как четко работает память.  Он  помнит  все,  до  волоска,
лежащего  на  ее  виске,  до  запаха  книжной  пыли,  до рыжего
пестрого пера неведомой птицы, кто знает как  угодившего  между
страниц...
     "В результате прямого контакта..." Да чего там прямого, он
даже дотянуться  до  нее  не успел... "инквизитор Клавдий Старж
был обессилен... но зрения не потерял ни на йоту..." Да,  чтобы
видеть,  каким  образом  ведьмы собираются устроить его судьбу.
Чтобы не просто  волочиться  по  земле,  привязанному  железным
тросом  к  машине  -  чтобы видеть груду хвороста, растущую под
остатками стены, под бетонной конструкцией... Вот они  опускают
сверху трос, перебрасывают под крышей машины, у них хватит сил,
они  празднуют,  они  торжествуют,  как  они  торжествуют,  это
пляска, это танец - смерть инквизитора на костре... "На гравюре
неизвестного  художника...  запечатлен  момент  смерти  Клавдия
Старжа  -  ведьмы  привязали  его  к  остаткам  его  же машины,
вздернули высоко на бетонную  стену,  внизу  сложили  костер  и
поджарили, как поросенка..."
     Он помнит все. Он чувствует все. Он ничего не забудет - до
самой последней секунды.
     "Но они ошиблись, Ивга... После инициации... у действующих
ведьм  вообще  не  сохраняется  потребности  кого-либо  любить.
Любовь... чувство, которое делает человека зависимым. А  ведьмы
этого не терпят, ты помнишь..."
     Железная веревка вот-вот перережет запястья.
     Колокол?  Или  мерещится?  Далекий,  мелодичный,  жалобный
какой-то удар... И еще один - сильнее, резче, отчаяннее,  будто
вскрик,  ну  что  я  могу  поделать, кричит колокол, чем я могу
помочь тебе, Клав...
     Где-то в глубине его души скулила, плакала от страха давно
умершая Дюнка.  Он  снова  ее  предал  -  вместе  с  ним  умрет
память...
     Пес, пес, почему он до сих пор в сознании?!
     А  чего  ты  хотел,  Клав,  прошелестел  в ушах замирающий
Дюнкин голос. Ты же ЗА  ЭТИМ  шел.  Глупо  было  бы...  умереть
неосознанно, в забытьи... в беспамятстве...
     Я ошибся, Дюнка, хотел он сказать. Я обманул сам себя...
     И  ты  по-прежнему  хочешь, чтобы она жила, спросила Дюнка
едва слышно. Ты по-прежнему этого хочешь, Клав?..
     Он с трудом перевел дыхание. Расслабился, пытаясь  придать
напряженным мышцам наименее болезненное положение.
     Шабаш...  И если кто-нибудь в мире еще способен этой ночью
зачинать детей -  зачатые  родятся  исключительно  ведьмами.  И
вольются... в котел... в смерч.
     Ведьмы  стояли  вокруг него - под ним, потому что он висел
над их головами. Стояли кольцом. Как будто, прежде  чем  зажечь
хворост,  хотели  полюбоваться  делом  рук своих. Сотни ведьм -
горящие глаза, целое поле  мерцающих  углей.  Тишина  -  полная
тишина  перед  воплем  восторга, перед пляской, перед наивысшим
моментом ШАБАША...
     И еще один  человек  на  возвышении.  Неподвижная  женская
фигура  в высоком кресле. Луна, чеканно выделяющая огненный шар
наэлектризованных волос, губы, изогнутые, будто натянутый  лук,
глаза - два немигающих светящихся диска.
     - Да, Дюночка, - сказал он вслух. - Да. Я так хотел.
     Костер взметнулся.

        x x x

     ...Темное,   мерцающее   красным  ядро.  Центр,  окутанный
тяжелой  мантией;  весь  этот  полет,  все  это   неостановимое
круговращение,   дочерние  воронки,  расползающиеся  по  черной
пустоте, полет и падение, щепки, увлеченные водоворотом, сейчас
они сольются с Матерью, сейчас...
     Она подняла голову.
     Круг неба вращался все быстрее. Стремясь поспеть за черным
вихрем, так, что острые  огоньки  звезд  размазались,  оставляя
белый  след,  так,  будто по небу гнались, желая вцепиться друг
другу в хвост, тысячи маленьких острых комет.
     Воронка   сделалась   глубже.   Еще   глубже;   края   ее,
обозначенные  летящими  гривами мертвых уже лошадей, вздыбились
вверх, загнулись, будто желая поймать в  мешок  неправдоподобно
низкую луну.
     ОНА  захохотала,  и,  напуганные  ее  смехом, края воронки
упали,  провалились  вниз,  она   сидела   на   вершине   горы,
конусообразного  вулкана,  и  внизу,  на  горизонте,  различала
очертания пустых разрушенных городов.
     ОНА взметнула руки; воронка вывернулась  снова,  сделалась
прежней, и на остатках бетонной стены, казавшейся невообразимой
древностью,  увидела  человека,  распятого  на теле собствен