никого  не
любил.   Можно   сказать   -  всю  жизнь;  длительное,  долгое,
безнадежное воздержание...
     Федора не слышала его мыслей. Она просто уныло смотрела  в
стол  -  и  в  конце  концов Клавдий успокоился и махнул на нее
рукой. В конце концов, не все ли равно, что она о  нем  думает?
Пусть  лучше воображает, что он польстился на молоденькую - так
ей будет легче пережить. Так ей удобнее понимать.
     Они неприкрыто готовили его  низвержение.  Они  уже  почти
поделили   роли;   напуганные   войной   с  ведьмами,  грозящей
окончиться далеко не в пользу человечества, они  все  равно  не
забывали  делить  кресла. И на пост Великого Инквизитора теперь
претендовал грузный Фома из Альтицы - он-то лучше других  знал,
что  делать,  ухватившись  за  еще  теплые  от чужих рук бразды
правления...
     Чуть повернув голову, Клавдий смотрел в окно. На  ползущие
над   городом  дымы;  если  ее  схватят  неинициированную,  еще
останется надежда отыскать ее потом в тюрьме. Если  она  успеет
пройти обряд...
     Клавдия  передернуло,  он  с большим трудом вернул на лицо
маску безразличия. Всех действующих ведьм  ныне  уничтожают  на
месте. Без суда и следствия. И сжигают тела; он, Клавдий, сидит
и  слушает  этот град завуалированных оскорблений, а рыжую Ивгу
где-то там уже ведут, возможно, на казнь...
     Как обычно, сказал черный  барельеф  на  Дюнкиной  могиле,
изваяние  женщины,  которая могла быть кем угодно - и Дюнкой, и
Ивгой, и даже его  давно  умершей  матерью.  Как  обычно  -  ты
никогда  не  замечаешь того, кто рядом. Ты преспокойно хлопаешь
ушами, пока цель твоей  жизни  жалобно  кружит  рядом,  пытаясь
попасться  тебе  на  глаза.  У тебя всего множество занятий. То
экзамены в лицее, то  новое  пришествие  матки...  А  потом  ты
спохватываешься,  кричишь,  зовешь...  Тщетно. Ты замечаешь ЭТО
только тогда, когда его уже нет...
     Он с усилием  опустил  на  стол  судорожно  сжатый  кулак.
Оратор  - Фома из Альтицы - был, кажется, неприятно поражен его
несдержанностью;  он  решил,  глупыш,  что   реакция   Великого
Инквизитора   вызвана   его   очередным   обвинением.   Клавдий
улыбнулся, молча прося извинения; дорогой  Фома,  если  бы  все
было так просто. Если бы ты знал, Фома...
     Глупец.  Подобрал  сокровище, долго таскал с собой, хранил
среди монет и стеклянных бусин -  и  наконец  потерял,  выронил
через  прореху  в  кармане, а поди-ка дотянись теперь до локтя,
чтобы его укусить...
     Интересно,  кто  из  собравшихся  знает  о  его  последнем
распоряжении. Всем оперативным группам, всем ищейкам и патрулям
выдано  предписание  - изловленных РЫЖИХ ведьм доставлять лично
Великому Инквизитору. Обоснование -  ведьма-матка  должна  быть
именно РЫЖЕЙ...
     Как  он радовался этой своей придумке. Ну комар же носа не
подточит;  теперь  затея  кажется  ему  по-детски   наивной   и
бессмысленной.  В условиях жестокой войны - кто же будет тащить
действующую ведьму во Дворец Инквизиции? Лучше ее сразу убить -
а если матка, тем лучше, зачем матку таскать,  ее  сразу  же  и
уничтожить, пусть только попадется...
        Сегодня  утром  привезли одну. Крашеную, с розово-алыми
волосами. С неглубоким колодцем, но отменно злую,  в  колодках;
отправляясь на казнь, она вопила пророчества о всеобщей гибели,
конце света и воцарении матки...
     Клавдий  только  сейчас  заметил,  что  в  кабинете  стоит
тишина. Причем уже несколько минут;  и  все  смотрят  на  него.
Торжествующе.  Смятенно.  С сочувствием. С вопросом. Обвиняюще.
Один только Выкол из Бернста - равнодушно.
     Чего от него ждут? А, отречения. Сейчас, по  их  сценарию,
он  должен  подняться  и  глухим  голосом произнести формулу об
отставке.  Заявить  о  своей  неспособности  дальше   выполнять
обязанности  Великого  Инквизитора по причинам... А, все равно,
по каким причинам. По причинам всеобщего  бардака  и  сбежавшей
рыжей ведьмы.
     Он поднялся.
     Федора   только  теперь  посмотрела  ему  прямо  в  глаза.
Горестно и с упреком. "Как ты мог?" Нет, даже еще патетичнее, с
надрывом: "Да как же ты мог?!"
     - Господа... Я внимательно выслушал ваши отчеты.
     Так,  шепоток  среди  собравшихся.  Назвать  требования  о
низвержении  "отчетами"  можно  было  либо  с  перепою,  либо с
бо-ольшим подтекстом.
     - Собственно говоря, именно так и должны идти дела в связи
с пришествием матки... Не так давно я имел об этом разговор.  С
его сиятельством герцогом.
     Так, шепоток и переглядки за чужими спинами. К чему клонит
Старж, всем известно, что герцог на дух его не переносит...
     - Его сиятельство полностью одобрил мой план действий... О
чем и была написана вот эта замечательная бумага.
     Он  извлек  листок жестом фокусника. Ксерокопию; подлинник
давно был заперт в  сейфе.  Мало  ли  что  -  вдруг  кто-то  из
темпераментных  кураторов вздумает разыграть сцену из старинной
мелодрамы, с последующим разрыванием ценных бумаг...
     - Я  прочту,  если  не  возражаете...  "Мы,  герцог  Вижны
Стефаний   Седьмой,   полностью   одобряем   генеральный  план,
предоставленный  Нам  господином  Великим  Инквизитором   Вижны
Клавдием из рода Старжей... И потому скрепляем собственноручной
подписью  договор о моратории на кадровые перестановки в высшем
эшелоне Инквизиции, конкретно - на смещение со своей  должности
Великого  Инквизитора  Вижны.  Срок  моратория  будет определен
успехами в ходе подавления агрессии ведьм."... Личные подписи -
Стефаний Седьмой. Клавдий Старж. Государственная печать.
     Он помедлил. Не стал смотреть - дал возможность слушателям
овладеть  собой.  Не  стал  пользоваться  правом   сильного   и
разглядывать   из  потрясение.  Их  замешательство,  бессильное
возмущение, их слабость и страх.
     Власти всех времен желали подчинить себе Инквизицию. И все
Великие Инквизиторы всех времен противостояли этому желанию.  А
Клавдий Старж взял да и использовал его в своих интересах.
     Вот  теперь он точно не отмоется. Он должен либо победить,
либо пойти под трибунал. Либо одолеть матку, либо...
     Он поднял глаза.
     Фома из Альтицы  был  лилов.  Он  был  такого  нездорового
цвета,  что Клавдий забеспокоился - не хватит ли его удар. Люди
такой комплекции очень подвержены...
     - Ну, ты даешь, - громко и совершенно бесстрастно  об®явил
Выкол,  куратор  Бернста,  "железная  змеюка".  - Все, господа,
получили по шеям, сливайте воду, сушите весла... И  беритесь-ка
за работу. Матку ловите, мать ее...
     Фома молчал. Молча шевелил губами.
     - Это вам так не пройдет, Старж, - глухо сказал Вар Танас,
куратор  Ридны.  -  Вы  предали Инквизицию - во имя собственной
задницы...
     Клавдий вскинул голову.
     Не потому, что эти  слова  так  уж  его  задели  -  просто
хотелось    выплеснуть    куда-то   накопившееся   раздражение,
беспокойство и тоску. Причем выплеснуть не на голову референта,
бездарно и зло - а с некоторой пользой, красиво, расчетливо.
     - Моя   задница   передает   привет    вашим    мозолистым
седалищам...   Мне,  к  вашему  сведению,  глубоко  плевать  на
Инквизицию. Пусть погибнет Инквизиция - но вместе с  маткой;  я
предал  Инквизицию  -  прекрасно.  Потом придете плюнуть на мою
могилу. А сейчас я хочу убить матку, и ваши кадровые  игры  мне
не  помешают,  вот  хоть  голышом  пляшите. Мне плевать на ваши
амбиции; будьте  добры  работать,  а  значит,  убирать  дерьмо,
причем  проворно,  а  иначе  в  нем  же  и потонете... Все - по
рабочим местам. Кто ослушается малейшего приказа - будет смещен
в двадцать четыре  часа  и  отдан  под  Виженский  трибунал.  Я
сказал.
     Они  молчали. И смотрели; и Федора смотрела тоже. И на дне
ее глаз он увидел восхищение; за что же, интересно, женщины так
любят людей, совершающих нехорошие  поступки.  Так  любят,  что
даже    готовы   простить   мимолетный   блуд   с   молоденькой
конкуренткой...
     Клавдию стало противно. Он отвернулся.

        x x x

     Это был всего  лишь  спортивный  зал.  Кажется,  школьный.
Пустой;  решетки на окнах, так напугавшие Ивгу в первый момент,
призваны были защитить стекло от летящего мяча. Толстые  прутья
вдоль  стен  -  всего  лишь гимнастическая лестница... И поверх
привычной разметки,  баскетбольной  и  волейбольной  -  сложные
переплетения  тонких  черных линий. Скорее даже темно-ржавых, с
пленочкой, с блеском, будто поле  для  будущей  игры  размечали
кровью.
     - Войдите,  сестры...  Делайте так, как вам велит вам ваша
сущность. Покоритесь своему естеству; придет  время  умирать  -
умирайте.  Придет  время  оживать  - оживайте... Идите по нитке
ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь,  пройдите
до конца...
     Ивга  не  могла  разглядеть  молчаливых  ведьм,  стоящих в
дальнем конце зала. Силилась - и не могла. Ее не знобило уже  -
трясло, как в жестокой лихорадке; девчонка в спортивном костюме
плакала, глотая слезы, ревела все громче и громче.
     Я  должна  вспомнить,  думала  Ивга  в  панике.  Подумать,
вспомнить свою жизнь, осознать... Я - последний  раз  я.  Потом
меня  не  будет.  Меня...  Клавдий!! Клавдий, пожалуйста, помни
меня. Помни, как ту девчонку из своей юности. Как я ей завидую,
как я...
     - Ложится ваш путь. Пусть ровнее ляжет.
     На пол по очереди упали  четыре  длинных  веревки.  Четыре
безвольных  змеи,  упали  на  пол и замерли в четырех непохожих
рисунках. Перед девчонкой - почти ровной линией  с  несколькими
петлями  у  начала;  у  старухи  -  сложным лабиринтом узлов, у
завитой дамы - кольцами, почти правильной спиралью, а у Ивги...
     У Ивги - путаным клубком. Таким тугим и путаным, что  даже
ведьма  с  распущенными волосами - Ивга поймала ее взгляд краем
глаза - невольно содрогнулась.  И  переглянулась  с  товарками,
молча ожидавшими на том конце зала...
     - Идите по нитке. Слушайтесь своего естества. Не сходите с
дороги... Идите.
     Я  не  пройду, подумала Ивга почти с радостью. Мне явно не
пройти, это такая ловушка, они все подстроили заранее...
     Она беспечно шагнула вперед, поставила кроссовок  на  край
веревки - и в ту же секунду осознала, что пройдет.
     Пройдет.
     Вспыхнул огонь.
     И спортивный зал перестал существовать.

     Девчонка шла по шпалам. По узкому железному полотну, и две
ртутно блестящие рельсы указывали ей путь.
     Она   шла,   спотыкаясь,   обмирая,  а  полотно  путалось,
ветвилось стрелками и захлестывалось петлями. Рычаги стрелок  с
мутными  глазами  фонарей удовлетворенно качались за ее спиной,
щелкали, будто захлопывая дверь. Отбивая пройденный этап.
     Она шла, упрямо глядя вперед, туда, где рельсы терялись  в
тумане.  Ветер  стоял  стеной  и давил ей на лицо, как пресс. И
туман, и ветер...
     Кажется, она отстала от  поезда.  Кажется,  надо  догнать.
Кажется...
     Она знала, что дойдет.

     Старуха   шла  по  волосу.  Седой  нескончаемый  волос,  и
безымянная  темнота  внизу.  Старуха  качалась,   ловя   руками
ускальзывающее  сознание,  и  шла,  и  видела  себя  молодой  и
сильной, такой же, как в тот день, когда ее на сеновале  застиг
белозубый  бродяга, которому она по ходу дела всадила в печенку
ржавый обломок косы. Теперь она шла по седому волосу  и  знала,
что дойдет до самого конца.

     Женщина  шла по льду. По хрупкому весеннему льду, а снизу,
из-под прозрачной корочки,  на  нее  смотрели  ее  неродившиеся
дети.  Два  мальчика  и  девочка;  женщина знала, что ни в коем
случае не наступит на их лица, скорее в  полынью...  А  полыньи
подступали  все ближе, женщина плутала по льду, возвращалась по
своим следам, и все чаще натыкалась на цепочки  других  следов,
оставленных крохотными босыми ногами...
     Женщина  стискивала  зубы  и  шла  дальше.  Потому что она
дойдет. У нее нет другого выхода.

     Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные
мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь  на
каждый  новый  шаг,  потому  что  в конце пути ее ждала плоская
голова  с  трепещущим  раздвоенным  языком.  Немигающие   глаза
смотрели  жестко  и  в  то же время понимающе; точно так иногда
смотрел на нее Клавдий.
     "Что ж ты матери так ни разу не написала?"
     "А зачем ей  мои  письма,  меня  забыли,  оставили,  я  же
отрезанный ломоть..."
     "Что ж ты матери так ни разу не написала?"
     "Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я..."
     "Что ж ты матери так ни разу не написала?"
     Ивга  пригибалась,  пролезая  в тугие петли змеиного тела.
Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой
ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя.
     "Я пройду, я... Сохранить бы память. Ведь я пока  что  все
помню.  Кто  я,  где  жила,  кого  любила...  Сохранить  бы мне
память..."
     "Что ж ты матери так ни разу не написала?"
     Ивга стонала от унижения. И с каждым  шагом  ощущала  себя
все  более  мерзким,  все  более низостным, все более никчемным
существом. Комком грязи...
     "Клавдий, я вас никогда не увижу".
     "Что ж ты матери..."
     "...никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста,  не  надо  меня
помнить, забудьте..."
     "Что ж ты..."
     Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в
змеиное   тело,   в   обморочном  ожидании.  Страшном  ожидании
непонятно чего.
     Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась:
     "Теперь я тебя укушу".
     "Не надо, пожалуйста..."
     "Теперь я тебя укушу. Придет  время  умирать  -  умри  без
страха..."
     Ивга  закричала.  То есть ей казалось, что она кричит - на
самом деле ей  не  удалось  издать  ни  звука.  Змеиная  голова
приблизилась, и открывшаяся пасть обнажила перед ее глазами два
изящно изогнутых зуба.
     "Что ж ты матери так ни разу и не написала?"
     "Не на..."
     "Надо, поверь мне".
     Челюсти сомкнулись.
     Именно  в  это  мгновение на девчонку, бредущую по шпалам,
вылетел из тумана черный беззвучный паровоз.
     Именно в  эту  секунду  седой  волос  под  ногами  старухи
оборвался.
     Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины,
и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья.
     Именно  тогда  Ивга  ощутила  входящие в ее тело убивающие
иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла.
     Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами  на
горизонте.  А  над  вершинами  горело  небо - тоже красное, как
раскаленный уголь.
     А потом была темнота.
     А потом она долгую счастливую секунду  была  воробьем  под
капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая
капля весенней оттаявшей воды.
     "Придет время оживать - оживайте".
     И Ивга ожила.
     "Ведь я все помню?"
     Подошвы  кроссовок  все  так  же  норовили  соскользнуть с
тугого змеиного тела.
     "Ведь я - это по-прежнему я? Я же все помню?!"
     И тогда она увидела конец пути...
     - Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим  же
обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать.
     ...И устремилась к нему изо всех сил.
     И  так  же  устремились  к  финишу  старуха  и девчонка, и
женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд  первой,  за
ней  пришла  женщина  и через минуту - старуха, а Ивга спешила,
спешила, вот, еще несколько шагов...
     "Я осталась собой. А ведь  обряд  уже  почти  закончен.  Я
напрасно боялась, я осталась собой, я..."
     Боль.  Удар,  чуть не сбивающий с ног, медленная судорога,
прошедшая по змеиному телу.
     - Всем стоять! Инквизиция!..
     - Сестра, вперед!.. Вперед, заверши...
     - Стоять!..
     Красные горы обрушились.
     Ивга рванулась вперед - и потеряла сознание.

        x x x

     Под утро он вызвал рабочих инквизиторов.
     За ночь допрошены были  в  общей  сложности  тридцать  две
ведьмы,  из  них  девять  - с пристрастием; пятеро сподвижников
Клавдия,  от  заката  до  рассвета  просидевшие   в   допросных
подвалах,  прятали  теперь  воспаленные  глаза.  Сведений  было
по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком
не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил  из
угла  в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и
округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.
     - Еще несколько дней - и мы проиграем.
     Сподвижники молчали.
     Их семьи давно выехали из Вижны - в первых рядах, в мягких
купе, далеко, подальше, в горы, в  безлюдье;  их  жены  маялись
теперь  в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из
Вижны. А сегодня на рассвете  радио  замолчало  -  из  динамика
доносился ровный невозмутимый треск.
     Окна  закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер - во всем
Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит  густой  запах  дыма.
Половина города медленно горит.
     Отключен  телефон.  Связь с провинциями возможна только по
рации - но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.
     Тротуары  и  мостовые  славной  Вижны  залиты  отходами  и
дерьмом.  Содержимое  канализации  выдавило  чугунные  крышки и
превратило улицы в подобие зловонных рек.
     Разом опали все листья на гордых виженских деревьях.
     Герцог  выехал  вчера.  Вертолет,  вот  уже   две   недели
гнездившийся  на  крыше  его  резиденции,  наконец-то  снялся и
улетел.
     Хаос  и  паника  по   всему   свету.   Пустой   мир.   Мир
раскрепощенных ведьм.
     Скрытая   камера,   установленная  в  развалинах  оперного
театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.
     Будто бы призрак Хелены Торки.
     "Вы были добры, Клавдий..."
     Он скрежетнул зубами:
     - Еще несколько дней промедления...
     Он знал, что говорит впустую.
     Совсем недавно... или невозможно  давно,  короче,  полтора
месяца  назад... он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал
их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе;  он  по
локоть  запятнал  руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он
замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!
     Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы  с
головой,  он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было
остановить...
     Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и
силен, как никогда.
     Уже сегодня он с ужасом понимает, что  ошибся.  Переоценил
свои  силы;  матка  не желает поединка. Матка играет с ним, как
кошка с мышью.
     "...Я один не усомнюсь ни на мгновение, что  сударыни  мои
не способны собственных безобразий устрашаться...
     А  потому  я  один не могу надеяться - такого рода надежда
лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней  моих
отдарок...  Ибо матка, матерь-ведьма, затаилась так близко, что
я не могу спать, чуя ее дух... И не далее как сегодня я  схвачу
ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля..."
     Нет,  Клавдий  не  чует.  Воля  его  бездействует.  Пятеро
сподвижников, проведших ночь  в  подвалах,  прячут  воспаленные
глаза.

        x x x

     Над ее головой, низко-низко, нависало злое красное солнце.
Жгучее,  раскаленное, как стальная спираль; Ивга удержала стон.
Попыталась пошевелиться - ее руки были неподвижны. Ее  ноги  ей
больше  не  принадлежали;  страх  прибавил  ей  сил, она сумела
разлепить веки.
     Желтой  змеи  не  было.  Была  темнота,  и  над   головой,
низко-низко, жгучее красное пятно.
     Она  содрогнулась.  Вспомнила  все, лихорадочно попыталась
сосредоточиться, задавая себе один-единственный, самый важный в
мире вопрос: я - это я?  Никто  другой  не  завладел  мною,  не
поселился в моем сознании, в моей памяти? Я - по-прежнему я?..
     Она  лежала  на  боку,  в  странной  скрюченной  позе; пол
подрагивал, ровно работал  мотор,  Ивга  в  машине.  Красное  и
жгучее  над  головой  -  инквизиторский  знак,  нарисованный на
железной  крыше  фургона.  Полумрак  и  пустота;  серый   свет,
пробивающийся  сквозь  щели.  Руки  и  ноги  накрепко  зажаты в
деревянных колодках, а это ведь именно колодки, точно так они и
должны выглядеть, они ничуть не изменились за