ной
машины.
     Сотни огоньков. Новые звезды в чудовищной карусели.
     - Гори! Гори! Гори!!
     Ее трон содрогнулся.
     Нет, ее трон незыблем; ее трон - единственная  неподвижная
сущность в бешено вращающемся мире, в круговороте неба и звезд,
земли, воды и огня; ОНА сидит в этом кресле вот уже много сотен
лет.
     Вот  она,  древняя  статуя. Осыпающийся от времени сфинкс;
она неподвижна, она  -  исполинская  башня,  в  недрах  которой
змеятся   лестницы   и  путаются  переходы,  она  -  чудовищное
сооружение неведомой цивилизации, ОНА, достающая руками звезды,
она, живущая в сотый раз, ОНА...
     - Благослави свое пламя, Матерь!..
     Ее взгляд поднимается, желая благословить.
     Человек, распятый среди бетона и стали, поднимает  взгляд,
чтобы принять благословение собственной гибели.
     Гибели  всего,  чему  он служил воплощением - мира жестких
связующих   нитей.   Мира   несвободы,   потому    что    любая
привязанность...
     - Благослови свое пламя, матерь!..
     Откуда этот чужой ритм. Откуда это неудобное, беспокоящее,
мешающее вечному танцу...
     Она содрогнулась.
     Оттуда,  из  искореженных  развалин,  бывших  когда-то его
силой и властью, к ней тянулась рука.
     Его руки скованы, скручены железным тросом,  беспомощны  и
неподвижны - но она ясно ВИДЕЛА. Не глазами.
     Одновременно   требовательная   и   несмелая;   напряженно
протянутая рука, каждой мышцей желающая - дотянуться...
     Воронка накренилась.
     На мгновение; так наклоняется чаша, роняет  красную  каплю
вина,  всего  лишь каплю - но белому платью невесты достаточно,
вот роза цветет не там, где подобает,  равновесие  поколеблено,
вино в чаше ходит кругами, волнуется, ищет свободы...
     Чужая  рука тянется - теперь уже почти властно. Чужой ритм
лезет сквозь  ритм  торжественного  танца,  пробивается,  будто
трава  сквозь асфальт, будто бледный зеленый листок, ворочающий
гранитные  плиты;  чем  так  пугает  ее  этот  беспомощный,   в
общем-то, порыв?!
     Испуганные  глаза  ее детей; она успокоит. Она порадует их
новым оборотом хоровода...
     И новый оборот взметается. И с оттяжкой бьет по протянутой
руке, желая отсечь ее, будто сухую ненужную ветку.
     Чужой ритм на мгновение захлебывается.
     Звезды размазываются кругами, черное небо  светлеет,  луна
носится,  как яичный желток в воронке вертящегося кофе; ее дети
хватаются за руки и летят праздничной гирляндой, летят в череде
планет и созвездий, среди горящего огнями праздника, купол неба
вытягивается трубой, и там, в конце колоссального  тоннеля,  на
мгновение вспыхивает невозможный, неземной, сказочно прекрасный
свет...
     Поднимается  пламя,  пожирая  хворост.  Человек  на  стене
недвижим, единственное, что остается недвижным  в  мире,  кроме
нее - статуи, башни на троне.
     Его  сердце  еще  бьется.  Его сердце бьется чужим ритмом,
заставляя ее терять нить, заставляя  накреняться  торжественную
чашу.
     Она содрогается снова.
     Потому что снова видит протянутую к ней руку.
     И  дети ее хлещут кнутами по вздрагивающим пальцам, и дети
ее заходятся в хохоте, потому что нет ничего смешнее  напрасной
надежды...
     Воронка накреняется снова. Теряя звезды, соскальзывающие с
темного  края  и  навсегда  исчезающие  в  безвременье; нарушая
хоровод ее летящих по воздуху детей, ее частиц, глаз, ее нервов
и мышц...
     Конус  заваливается  набок.  Ей  стоит  усилия  -   заново
установить черную ось смерча над своей головой.
     Ритм.  Такой  слабый,  такой  безнадежный  и  не  желающий
надежды,  черпающий  жизнь  в  собственной  обреченности,   еле
ощутимый - все разрушающий - ритм...
     Статуя  вздрагивает.  Сотрясается  башня,  песчаной  пылью
осыпается залежавшееся в щелях время.
     Потому что рука, повелевающая и зовущая, мучительно  хочет
дотянуться - и с перебитыми костями...
     И смерч снова теряет равновесие.
     ...и  даже  дочерна  обугленная  -  эта  рука будет, будет
тянуться...
     Как трава сквозь камни.
     И это  простое  осознание  заставляет  ЕЕ  содрогнуться  в
третий раз, и, будто лишившись опоры, ОНА опрокидывается внутрь
СЕБЯ.
     Она,  достающая  руками  звезды, она, живущая в сотый раз,
ОНА...
     Она - рыжая девочка, мечущаяся  в  лабиринте  коридоров  и
комнат. Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.
     ОНА, абсолютно свободная, вмещающая в себя мир, замещающая
мир собой...
     Сверхценность  -  вот  это слово. Та из ценностей, которая
становится единственной...
     Колокол бьет - говорит, ничего изменить нельзя. У колокола
самый торжественный и безнадежный в мире голос.
     ОНА...
     Скорее, Ивга, скорее. Скорее,  Ивга,  там  мелькнул  свет,
может   быть,  там  приоткрытая  створка,  скорее,  скорее,  по
лестнице вниз,  направо,  налево,  проваливающийся  под  ногами
пол...
     Тесная  комнатка,  в  которой  сидит,  положив  голову  на
сплетенные пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.
     - Мама, я хотела написать тебе...  когда  все  образуется,
когда  устроюсь,  я  написала  бы,  клянусь,  мама...  Я должна
спешить, я не могу сейчас...
     Мать смотрит тяжело и с укоризной; покрываясь потом,  Ивга
вылетает  в коридор, кидается в дверь налево - заперто, навеки,
на огромный ржавый замок, и за дверью - страх, страх...
     Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все  двери,  вперед,
по длинному коридору, кажется, там мелькнул свет...
     Ворох  сухих  листьев,  бьющих  в  лицо.  Дальше; комната,
доверху набитая тряпками. Одежда, затхлая, с белыми  прожилками
ненасытной  моли,  с заскорузлыми коричневыми пятнами, и запах,
запах нафталина и тления...
     - Нет!..
     Темный чулан, в котором ее старший брат методично лупит ее
младшего брата - заслуженно, за дело, как всегда, за дело...
     - Я не могу сейчас!.. Я  спешу,  я  так  спешу,  мне  надо
спасти...
     Деревянная  лестница, и она знает, что четвертая ступенька
сломается, и она ломается, а под лестницей  лежит  целлулоидная
кукла,  розовая,  будто ошпаренная кипятком, с белыми волосами,
навеки сожженными перекисью водорода...
     Ивга бежит дальше. Ивга путается, по многу раз возвращаясь
на одно и то же место;  ОНА  безмолвствует.  Ивга  сражается  с
пустотой, с тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому
что огонь поднимается выше, выше, вы...
     Она  смотрит из ЕЕ глаз. Видит, как невозможно расширяются
зрачки человека, который...
     - Клавдий! КЛАВДИЙ!!
     Имя помогает ей. Она кричит, злобно  и  яростно,  и  бежит
дальше,  к  выходу,  потому  что  должен  же  здесь быть выход,
должен... выход...
     Комната с полом, покрытым апельсиновой кожурой и  свечными
огарками.
     Пустая  комната  с потолком, поросшим седыми человеческими
волосами.
     Переход. Она уже была здесь - нет,  не  была,  это  другая
лестница,  пролет  обрывается  в  бездну, на краю сидит, свесив
ноги...
     - Клавдий?!
     Человек оборачивается.
     Это не Клавдий. Это тот дядька, который ехал рядом с  ней,
десятилетней,  в  междугороднем  автобусе, приветливо говорил и
угощал яблоком, а сам все норовил провести ладонью по  горячему
дермантину  сидения  -  под  нее,  под  платье, под тощий Ивгин
зад...
     Она шипит сквозь зубы, не как кошка - как змея. И  человек
на  краю  лестницы  обрывается  и  падает  в  пропасть,  и  его
нескончаемый крик сопровождает Ивгу в ее метаниях...
     Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин,  за  той
дверью  бледный  Назар,  здесь доктор Митец с мандолиной, здесь
носатая  блондинка,  однокашница  по  училищу,  проповедница  о
лебединой любви...
     А  там  -  за  железными створками - ее отец. Ей семь лет,
доченька, не ходи сегодня гулять... Но  я  так  хочу  погулять,
папа...  Не  ходи,  прошу  тебя...  Но  я  ХОЧУ...  Тогда  иди,
доченька, ладно...
     Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.
     Если бы я тогда осталась дома, ОТЕЦ БЫЛ БЫ ЖИВ...
     Она  кинулась  прочь.  Закрывая  все  двери,   захлопывая,
стремясь   отдалиться   от  железных  створок  -  и  все  время
возвращаясь к ним; если бы я тогда не ушла... а  в  тот  раз  -
если бы я сказала все сразу... если бы я в тот раз об®яснила...
если бы я тогда поняла... если бы я знала наперед...
     Эта,  сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от
времени статуя - это Я?..
     Она рванула очередную  дверь  -  и  оказалась  в  школьном
спортивном  зале.  Ее  одноклассники, меленькие, лет по восемь,
толпились у противоположной стены, сверкали голыми коленками  -
все  как  один  в  гимнастических трусах... И она подалась было
назад, решив миновать этот закоулок собственной души  -  но  на
полу лежала, свиваясь кольцами, змея-веревка.
     "Идите по нитке... слушайтесь своего естества..."
     Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала
- тех,  кто  травил  ее,  тех, кто делился бутербродами... Хотя
первых было больше...
    "Делайте так, как вам велит вам ваша  сущность.  Покоритесь
своему  естеству; придет время умирать - умирайте. Придет время
оживать - оживайте... Идите по  нитке  ступня  за  ступней,  не
сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца..."
     Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.
     Там,  в  конце  зала,  стояли уже не полуголые ребятишки -
молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.
     Ты уже прошла свой путь... Ты выбрала, Ивга! Твои дети...
     Смерч захватил ее. Смерч носил ее,  кругами,  спиралью,  в
звездной  пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле,
и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные  глаза
- СВОИ глаза...
     Я пройду. Пройду инициацию.
     Но ты уже ПРОШЛА инициацию!
     "Придет время умирать - умирайте. Придет время оживать..."
     Она ступила.
     Путь ее будет невозможно тяжел.
     Она  не  идет  по  змеиному  телу  -  она  продирается  по
железному лабиринту ВНУТРИ  железной  змеи.  И  кольчатое  тело
извивается, желая стереть ее в сочленениях. Не пустить.
     Коридор  ее  суживается. Еще; она ползет, ссаживая кожу на
локтях и коленях, на плечах и ребрах; в лицо ей дышит любовь ее
детей, естественная, как пар над теплым  утренним  озером  -  и
поршнем   выталкивает  ее  обратно.  Она  с®езжает  на  животе,
половина уже пройденного пути потеряна, и потеряна уверенность,
потому  что  ей  хочется   этого   всепоглощающего   праздника,
огней-иголок,  неба  с  глазами, свободы, хищной и напряженной,
будто тетива...
     Иная сила, которой она не знает названия, захлестывает  на
ее  горле  свой  немилосердный  зов.  Она ДОЛЖНА пройти. Там, в
конце змеящегося тоннеля ждет ее протянутая рука...
     Она идет. Она ползет,  протискиваясь  в  железные  кольца,
закрыв  глаза,  повинуясь натяжению этого тонкого зова, струны,
готовой разорваться, силы, не имеющей названия на ее языке...
     Прорыв белой ткани. Нежность; детские  руки,  тянущиеся  к
ней  сквозь черные лохмотья ночи. Нежность, но без боли, потому
что они ЕЕ навек, вздрагивает земля, медленный  танец,  тяжелый
танец  на барабане, в который превратилось небо, величественный
марш, они все идут сюда...
     Ее  новая  сущность  слишком  могуча,  слишком  велика   и
прекрасна, чтобы рваться из СЕБЯ, пытаться выскользнуть, словно
из нейлонового чулка. Ивгу снова относит назад, к самому началу
пути,  и  железная  змея  лязгает  сочленениями,  но  ничего не
говорит. Еще будучи живой и полосатой, она уже  все  сказала  -
"ты уже прошла свой путь"...
     И  она лежит, разбитая и сломленная. И не видит больше его
протянутой руки.
     А ОНА смотрит,  как  поднимается  пламя  высокого  костра.
Выше,  выше,  еще  выше  -  туда,  где между вертящимся небом и
вертящейся землей застыла неподвижная жертва...
     "Я никогда не был жертвой. Я НИКОГДА не был жертвой,  и  я
ничем не жертвую, Ивга. Я делаю то, что считаю нужным".
     Откуда голос? Откуда?! Или она сама говорит с собой, желая
обмануть, облегчить, оправдать?..
     "Посмотри  на меня - это не СО МНОЙ делают, это Я делаю, я
так решил... Дюнка... Ивга. Я так хочу..."
     Назови мне слово, взмолилась она молча. Об®ясни  мне,  как
это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит
меня   за   горло  -  но  все  равно  не  может  вытянуть,  как
называется... Слово, Клавдий, назови мне...
     Он молчал. Огонь поднимался и  расцветал,  и  ветер  нежно
теребил его оранжевые ленточки.
     ПОЧЕМУ, Клавдий? ТЫ это делаешь - почему?..
     Он молчал.
     Тогда  неназванная  сила  хлынула  из  нее, будто кровь из
перерезанного горла. И  струна  захлестнулась.  И  потянула  ее
вперед  -  через  лабиринт,  навстречу  новой,  второй по счету
инициации - в новую сущность, для которой не осталось названия.
     А  ночь  давила  на   лицо   -   красное,   темно-красное,
огненно-кровавое, желтые флаги развевающейся луны, великая цель
и   величественный   смысл,  прекрасные,  теряемые,  уже  почти
потерянные... Уже... почти...
     А впереди ждала всего лишь протянутая рука.
     И ей казалось, что сейчас она коснется прохладных  жестких
пальцев.
     Мгновение  до  встречи;  доля  мгновения,  сейчас  их руки
соединятся, надо только сделать вдох...
     Сейчас.



        Э П И Л О Г
                             __________


     - ...А вот сейчас, Рыжая, я тебя  с  выдающейся  личностью
познакомлю... Рыжая, что с тобой?..
     А  красное  закатное солнце дробилось в высоких окнах дома
под красной крышей, где на фасаде - балкон, увитый виноградом и
оттого похожий  на  этикетку  старого  вина.  А  медный  флюгер
подрагивал  в вышине, и дымился костер на лужайке для пикников,
а он шел к костру через всю большую лужайку.  Шагал,  изо  всех
сил  стараясь не сходить с прямой - но его безудержно заносило,
этот запах вечера, травы, недалекого пруда, печеной  на  костре
картошки...
     Назар  Митец, хороший парень Назар, бежал рядом, и на лице
его все яснее проступало беспокойство:
     - Клав, да ты пьяный, что ли? Клав, ты чего? Ты чего, а?..
     А у костра суетился отец его, славный доктор Юлиан:
     - Рыжая... Ты  извини,  Клав,  видимо,  девчонке  нехорошо
сделалось, дело такое, бывает...
     Девушка  сидела,  спрятав  лицо  в  ладонях. Отвернувшись,
скорчившись  на  складном  брезентовом  стульчике,  подтянув  к
подбородку  колени  в  линялых  джинсах;  он  подошел  и долгую
секунду стоял рядом, слушая, как звенит в ушах.  Как  затихают,
но  никак  не могут затихнуть вдали тонкое ржание и безнадежные
колокольные звоны.
     Потом опустился на колени.
     Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца  и  сына,
замерших в недоумении, в оторопи, чуть не в обиде; он опустился
перед  ней  на  колени,  оторвал ее руки от заплаканного лица и
ткнулся лицом в перепачканные, пахнущие дымом ладони.
     - Но ведь на самом деле ничего не  изменилось,  -  сказала
девушка  еле  слышно.  -  И  мир  не  изменился,  и мы остались
прежними...
     - Нет.
     - Да... И теперь... все  повторится.  Нас  снова  потянет,
понесет... по кругу. По спирали... в воронку... ТУДА...
     - Посмотри на меня, - попросил он шепотом.
     Она  прятала  глаза.  Судорожно  втягивала  носом  соленую
влагу.
     - Посмотри на меня... Пожалуйста, посмотри.
     Она рывком проглотила слюну.  Подняла  на  него  взгляд  -
воспаленный, измученный взгляд несчастной лисицы.
     Он улыбнулся. Еле-еле, одними глазами да уголками губ:
     - И ты говоришь, что мир не изменился?..
     Тишина.   Их  накрыл  непроницаемый  прозрачный  колпак  -
закрывающий от мира, от треска веточек в  огне,  от  удивленных
голосов отца и сына и от пения далеких лягушек.
     - Гуси, - сказала она шепотом.
     - Что?
     - Гуси...
     Он обернулся.
     От  невидимого  в  зарослях озера шествовала через лужайку
стая белых, как летние облака, бесстыдных соседских гусей.