лияние в мозг.
     Клавдий  прекрасно  понимал,  что,  в  отличие от Рянкской
эпидемии  и  попытке  теракта  на  стадионе   в   Однице,   все
случившееся в Вижне есть пока что просто психологическая атака.
Эффектное  запугивание, нагнетание страстей; страх для ведьмы -
питательная среда. Чернозем...
     Эффектное запугивание. Но уже пролилась кровь.
     Ничем не прикрытые, мокли под дождем  трупы  льва  и  трех
тигров,  застреленных  ошалевшей  полицией.  Воющие  санитарные
машины одна за другой увозили из цирка окровавленных  зрителей;
женщин,  бывших  в  тот  вечер  в  здании  цирка,  под  угрозой
резиновых дубинок отсортировали, окружили пластиковыми щитами и
стали выпускать через один-единственный узкий вход,  по  одной,
под  перекрестным  взглядом  двух рабочих инквизиторов; плакали
дети, цепляясь  за  юбки  матерей.  Лопались  надувные  шарики;
кто-то  проклинал  ведьм,  кто-то  костерил Инквизицию. Клавдий
стоял,  внешне   безучастный,   изредка   придерживая   ладонью
дергающееся  веко; он снова не чуял ведьмы. Как тогда, в ночном
клубе; он боялся ошибиться и потому стоял, ждал, бездействовал.
     Он стоял, и мечущаяся  толпа  обтекала  его,  не  задевая;
только  девочка  лет  восьми,  со  сбившимся  на  затылок белым
бантом, налетела на него и вскинула  круглые  от  ужаса  глаза.
Где-то  в  перепуганной  толпе  металась  в  такой же панике ее
потерявшаяся мама. Или, попав в окружение из пластиковых щитов,
не могла без очереди вырваться наружу - все ведь спешат, у всех
ведь дети...
     - Не бойся, - сказал Клавдий, но девочка реагировала не на
слова - она и не слышала слов - а на чужое,  жесткое,  страшное
лицо. А потому она заревела в голос и кинулась прочь.
     Подробности  этого  представления Клавдий узнал уже потом.
Просматривая видеозапись свидетельских  показаний,  пролистывая
отчеты  и  об®яснительные  записки,  он  воссоздал  ход событий
лучше, чем мог бы пронаблюдать его, сидя в зале среди нарядной,
хрустящей конфетами малолетней толпы;  в  какой-то  момент  он,
плавающий в клубах сигаретного дыма, совершенно реально и остро
ощутил  себя  ребенком  на  представлении. Хоть бы и этой самой
девочкой со сбившимся бантом...

     ...Сперва  было  фойе,  где  продавали  воздушные  шары  и
конфеты  на  палочках;  был запах духов и пудры, и перебивающий
все запах зверей - не противный,  скорее  волнующий,  щекочущий
ноздри.  Были деревянные кресла с откидными сидениями, ерзающие
соседи, три напевных звонка - и замирание в груди, когда  яркий
свет  стал  медленно  гаснуть...  Эта девочка с белым бантом на
макушке давно не была в цирке. Очень давно.
     На вечернее представление являлись обычно не  классами  во
главе  с  учителем, а семьями во главе с мамой или бабушкой; во
втором  отделении  была  анонсирована   группа   дрессированных
хищников, в первом публику удивляли братья-фокусники, близнецы,
чье   сходство   ограничивалось   только   одинаковыми  черными
комбинезонами и красными кепочками, надетыми козырьками  назад.
Ребенок  из зала, добровольно поучаствовавший в номере, получал
на  память  точно  такую  же  кепку  -  из  картона;  охотников
набиралось   немало,   и  набралось  бы  еще  больше,  если  бы
заботливые мамы и бабушки не удерживали чад - им было неприятно
смотреть, как их дети залезают в огромные черные ящики, которые
потом протыкаются шпагами,  распиливаются  циркулярными  пилами
или  проворачиваются  над огнем. Детям, наоборот, представление
нравилось,  и  потому  первое  отделение  даже  продлилось   на
одиннадцать минут дольше обычного...
     Был  азарт,  жгучее желание выскочить на арену, туда, куда
смотрят сотни глаз, где кругами лежит белый  свет  прожекторов,
куда  целыми  оравами бегут ребятишки постарше и посмелее; была
робость, от которой холодели ноги и немел отсиженный  за  время
представления  зад.  Был  укоризненный  взгляд матери; замирало
сердце, когда круглая щербатая пила  вгрызалась  в  ящик,  куда
перед   тем  влезли  трое  мальчишек.  И  была  радость,  когда
мальчишки  выскочили  наружу  целые  и  невредимые  -   только,
кажется,  двое...  А  может  быть,  третий  выскочил из другого
ящика. А может быть, сразу убежал к маме, в зал...
     Оркестр гремел и колотил в перламутровые барабаны -  самый
настоящий  оркестр,  где  главным  инструментом  были  огромные
желтые тарелки. На музыкантах были фраки с блестками, и,  чтобы
лишний раз полюбоваться на них, девочке приходилось привставать
со  своего  места и вытягивать шею, отвлекаясь от происходящего
на арене...
     А у самого края арены стояла  тетя  в  некрасивом  голубом
платье,   и,  кажется,  что-то  говорила,  и  губы  ее  странно
кривились.
     А потом выскочил распорядитель - высоченный усач, и на его
пудренном лице, таком самоуверенном в начале представления, был
теперь почему-то страх... Такой настоящий  и  неприкрытый,  что
девочка с бантом испугалась тоже, и сосед ее, маленький мальчик
в  коротких  бархатных  штанах, испугался тоже и даже заплакал.
Распорядитель что-то выкрикнул притворно-веселым  голосом...  И
девочка сразу поняла, что на самом деле ему вовсе не весело.
     А  тетя  в  некрасивом  платье  перелезла  через  бортик -
неуклюже, и платье задралось... Тетя заглядывала  в  ящики  для
фокусов, а потом стала хватать за плечи самих дядек-фокусников,
и   девочка   наконец-то  расслышала,  что  она  говорит:  "Где
ребенок... где Павлик... прекратите дурацкие шутки,  у  ребенка
больные почки... Ему нельзя... Немедленно давайте ребенка..."
     А  у  входа на арену столпились еще несколько теток и один
растерянный парень, чей-то старший брат;  и  все  они  зачем-то
наседали на распорядителя, но тот не стал с ними разговаривать,
улизнул за бархатную портьеру...
     А потом погас свет.
     Кто-то   засмеялся,  кто-то  захлопал,  кто-то  засвистел;
перепуганный мальчик-сосед зарыдал в голос, его  мать  схватила
его  на руки, громко ругая глупое представление... Чей-то папа,
сидящий прямо за девочкиной спиной,  хохотал  и  стыдил  своего
маленького  сына, говорил, что бояться нечего и трусишек в цирк
не пускают...
     А потом на арене кто-то закричал. И закричали в публике  -
сразу  несколько  голосов, и девочка тоже хотела закричать - но
мама схватила ее в охапку.
     Свет включился. Погас снова; включился и замигал, как  это
бывает по телевизору, если на космическом корабле авария.
     На  арене  была клетка. Дверца висела на петлях; полосатый
маленький тигр стоял на дяденьке-фокуснике. И морда у него была
в красном. И рядом бегала тетенька, которая все кричала и звала
своего Павлика.
     А потом вышли еще два тигра. И лев,  такой  красивый,  как
рисуют   на  картинках.  Девочка  совсем  не  испугалась  -  но
посмотрела на маму и сразу почувствовала, как сидение  под  ней
делается мокрым.
     А потом выскочил человек со шлангом, будто поливать цветы.
И ударил  струей  по  тому  тигру,  что стоял на фокуснике... А
другой тигр прыгнул на него, и тогда распорядитель поднял руку,
и  что-то  хлопнуло,  потом  еще...  И  девочка  увидела,   что
распорядитель   стреляет   из  пистолета,  но  никак  не  может
попасть...
     А потом все кинулись к выходам, и кого-то прищемили.
     А потом выскочил укротитель в красном фраке  и  спортивных
штанах. И тоже стал стрелять.
     А на арене натекла целая лужа из разорванного шланга...
     А  потом  навалилась  толпа  и  раз®единила  девочку  и ее
маму...
     А потом, в диком ужасе мечась среди незнакомых,  вроде  бы
слепых,  сбивающих  с  ног  людей, она наткнулась на неподвижно
стоящего человека, и у него было такое злое,  такое...  лицо...
ма-ма...

     В  тот  самый момент, когда девочка, захлебываясь слезами,
скрылась в толпе - тогда будто пленка лопнула у него  в  мозгу.
Он ПОЧУЯЛ.
     Сбивая   попадающихся   по  дороге  людей,  он  кинулся  к
служебному выходу. По-быстрому, прямо через арену,  где  чем-то
ужасно  воняло,  растекалась  вода из шланга и валялись обломки
магических ящиков. Так, наверное,  бежит  собака  по  стынущему
следу. Совсем-совсем остывающему, вот-вот потеряется...
     "Скорая  помощь"  от®езжала.  Клавдий заорал полицейскому,
приказывая остановить,  но  тот  растерялся,  не  понял;  тогда
Клавдий выхватил из-под мышки свой обычно бесполезный служебный
пистолет и выстрелил машине по колесам.
     - Инквизиция!..
     Он ткнул проблесковый значок полицейскому в нос, отшвырнул
с дороги  зеваку и кинулся вдогонку притормозившей "Скорой". И,
еще   не   открывая   дверцы,    ощутил    хищную    готовность
сгруппировавшейся ведьмы.
     Рядом  с  водителем  сидел  юноша  в  широкополой шляпе, в
щегольском цветастом галстуке; Клавдий резко вытянул сцепленные
руки по  направлению  к  его  сузившимся  глазам.  Глупо  икнул
водитель, и застонал раненый на носилках.
     Юноша  схватил  себя за горло. Извернулся, пытаясь уйти от
инквизиторской  хватки;  бледные  щеки  приобрели   зеленоватый
оттенок. Мощная агрессия - но слабая защита...
     Юноша  тонко  заверещал, выгибаясь мостом; пиджак на груди
разошелся,  шелковая  рубаха  натянулась,   четко   обрисовывая
контуры  двух  небольших  крепких грудей. Клавдий ударил еще. И
еще  раз  -  но  этот  последний  удар  был  лишней,  ничем  не
оправданной жестокостью. Ведьма погрузилась в беспамятство.
     Водитель  смотрел,  разинув  рот,  и  в его глазах Клавдий
вдруг увидел себя - изверга, без всякого  повода  издевающегося
над человеком... над женщиной. Потому что, оказывается, юноша в
широкополой  шляпе был девушкой - но это слишком незначительная
провинность,  чтобы  стрелять  по  санитарной   машине,   чтобы
вламываться, мучить, доводить до обморока...
     - Инквизиция  города  Вижны,  -  с  отвращением  выговорил
Клавдий.
     К машине бежали. Со всех сторон.

        x x x

     "...Кто смотрит со стороны  -  удивляется  и  страшится...
Инквизитор  поражает  любую  из  сударынь  моих, не касаясь ее,
одним только неслышным приказом... Знаки высекаются на камне  и
чеканятся  на железе - знаки помогают нам держать сударынь моих
в узде... Знак - щит, а  порою  и  острие...  Но  только  не  в
открытом бою. Порою, сраженный отчаянным напором, кто-нибудь из
братьев  моих  оставлял  знак  прямо в воздухе - но предприятие
это, для многих непосильное и порою безнадежное, слишком  редко
приносило  победу...  Ибо  знак, оставленный в воздухе, требует
больших усилий и слишком мало отдает взамен...
     Сегодня я впервые остановился передохнуть,  поднимаясь  по
своей  лестнице. Годы... Кухарка засолила на зиму пять бочонков
груздей, и еще пять бочонков разнообразных солений,  и  десяток
окороков поставили из коптильни...
     Я   не   желаю,  чтобы  приходила  осень.  У  меня  дурное
предчувствие...
     ...избавить этих  троих  от  костра.  А  ту,  что  травила
колодцы, доставить на суд в ее же общину...
     Годы гнетут мои плечи, и что скажу я небесному судье, став
перед  его  престолом? Что всю жизнь губил сударынь моих... ибо
они губили тоже?..
     Зачем  я  взял  на  себя  этот  камень?..   Мне   приходит
наваждение, я стою на костре, который сам же и сложил...
     Вина сударынь моих ведьм тяжелее моей... Я скажу небесному
судье - пусть взвесит..."
     Телефонный  звонок  показался ей невыносимо громким. Целый
день  никто  не  звонил,  целый  вечер  прошел  в  тишине,  над
дневником  человека,  умершего  четыреста  лет  назад;  еще  не
поднимая трубки, Ивга почувствовала, как влажнеют ладони.
     Назар? Обида, осуждение, зов?..
     Трубка была прохладной и тяжелой; вероятно, Ивга до  конца
жизни   будет   ненавидеть   телефоны.   За  их  внезапность  и
предательскую неопределенность.
     - Ты мне нужна. Сейчас.
     Клавдий.
     Странно, но она испытала едва ли не облегчение.
     Она НУЖНА.

     На этой ведьме были свободные штаны и шелковая рубашка под
строгим мужским пиджаком. В присутствии Старжа у нее шла  носом
кровь, и потому она не отнимала от лица замызганного клетчатого
платка; из своего укрытия Ивга наблюдала и слышала весь допрос,
и  не  раз  и  не  два по ее спине пробирал противный холодок -
никогда прежде она не видела Клавдия ТАКИМ. Вот уж  инквизитор,
инквизитор  до мозга костей... будто черный капюшон с прорезями
прирос к его  лицу.  Страшно;  гадко  смотреть,  и,  что  самое
неприятное,  даже  привычная  Ивга  ощущает  сейчас  его напор,
ежесекундно преодолевая тошноту и головную боль.
     - ...А вот подумай.  И  о  том,  что  тебя  ждет,  подумай
тоже...
     - Плевала я... не пугайте.
     - Вижу, как ты плевала, воин. Твоя защита не крепче яичной
скорлупы. Не заставляй меня готовить омлет.
     - Чего  вы  хотите?.. - ведьме, при всей ее озлобленности,
приходилось  туго.  Ивга  сцепила  пальцы,  желая,  чтобы   ЭТО
поскорее закончилось.
     - Имена.
     - Я не знаю...
     - Имена!..   Имя   твоей   нерожденной   матери.  Или  уже
рожденной, а?
     Ведьма зашаталась.
     - Стоять, воин... Матка позвала тебя? Зовет и сейчас?
     - Н-не...
     - Слушай меня, Юлия. Смотри на меня...  Думай,  зараза,  о
хорошем... Ивга!!
     Ивга  вздрогнула  от  окрика.  Переждала  всплеск головной
боли,  двумя  пальцами  отслонила  меченную  знаком  занавеску.
Выбралась  из  своей  ниши;  ведьма  пребывала  в  трансе, руки
Клавдия лежали на ее плечах.
     - Ищи  зов,  Ивга.  Самое  ценное,  радостное...   Теплое,
любимое, зараза...
     - Не мучьте ее, - попросила Ивга негромко.
     - Что?!
     - Вы обращаетесь с ней, как с животным.
     - Да?!  А  пятеро  детей,  умерших прямо в цирке? А девять
человек, скончавшихся в госпитале? А четыре мальчика, пропавших
без  вести,  и  сотня  тяжелораненых,  разбросанных   по   всем
больницам - это как?!
     Ивга  с  удивлением увидела, что Клавдий не просто утратил
обычное бесстрастие - он удерживает бешенство.
     - Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется  взять
под  стражу  ВСЕХ  ведьм?  А действующих придется... я не знаю,
отстреливать, что ли... И тебя, между прочим, придется посадить
за решетку, потому что матка с таким же успехом может сидеть  и
в тебе тоже... Зараза. Зар-раза... Ищи, Ивга. Ищи матку...
     - Не  волнуйтесь,  -  сказала  Ивга неожиданно для себя. И
увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона:
     - Чего?!
     - Успокойтесь. Истерикой делу не поможешь, так ведь?  А  у
меня  от  вас  очень  голова  болит.  И у нее, - она указала на
ведьму, - тоже... Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор.
     Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах  -  по  крайней
мере,  оттуда  не  донеслось  ни  звука;  долгое время тишина в
допросной нарушалась только сбивчивым  дыханием  пребывающей  в
трансе ведьмы.
     - Спасибо,  -  сказал  Клавдий глухо. - Спасибо за хороший
совет. Можешь считать, что я  им  воспользовался...  Теперь  мы
будем работать.
     Он  взял  из  рук  допрашиваемой смятый клетчатый платок и
тщательно, без брезгливости, вытер ее окровавленные губы.

     Допрос закончился под утро;  Ивга  чувствовала  себя,  как
после купания в канализационном стоке.
     Молодая   ведьма  была  охвачена  страстями.  Человеческие
побуждения представлялись ей теплым месивом,  вроде  той  жижи,
что поднимается после дождя на дне заброшенных строительных ям;
Ивге   являлись,   почему-то   в   черно-белом  свете,  картины
многочисленных людских  сборищ  -  сплетение  запахов,  звуков,
рваная  сеть  голосов.  Извиваясь от напряжения, Ивга накрывала
толпу собственными невидимыми ладонями  -  и  чувствовала,  как
щекочут  кожу заметавшиеся в ужасе комочки. Чуть сжимала пальцы
- и отпускала снова, и еле удерживалась, чтобы не сжать совсем,
и в этом балансировании на грани  экстаза  находила  величайшее
удовольствие...
     А  потом  все  закончилось.  Теперь  она  была  ребенком -
вернее,  одновременно  несколькими  детьми.  Девочкой  в  белом
бальном платьице, стоящей посреди пустого зала; голым младенцем
в  кромешной  темноте  огромной  комнаты и продрогшим до костей
подростком в мокрой насквозь одежде. И еще кем-то, и,  кажется,
еще...   Девочка  шла,  осторожно  переставляя  ноги  в  тесных
туфельках,  шла,  вслушиваясь  в  тишину,   напряженно   ожидая
чьего-то  зова;  младенец  упорно  полз по холодному и гладкому
полу, ощущая впереди источник тепла, а подросток брел по колено
в воде, ожидая увидеть, наконец, проблеск света...
     Ивга заплакала от тоски. Так мучительно и  неправдоподобно
долго тянулось ожидание.
     А  потом  восторг  взорвался  внутри  нее,  как взрывается
петарда. Так, что посыпались искры из глаз.
     Девочка  в  бальном  зале  содрогнулась  от  предчувствия.
Сейчас  она  услышит  родной  голос  -  и, захлебываясь смехом,
кинется навстречу.  Младенец  радостно  закричал  -  сейчас  он
уткнется  в  необ®ятную  горячую грудь, полную вкусного молока.
Отчаявшийся подросток зажмурился, потому что секунду спустя  он
разглядит,  наконец,  далекий факел, отбрасывающий желтые блики
на маслянистую поверхность вечной воды...
     Ивга рванулась, пытаясь ускользнуть из мира  допрашиваемой
ведьмы  - но предчувствие абсолютного счастья, овладевшее в эту
минуту  девочкой,  младенцем  и  подростком,  лишило  ее  воли.
Абсолютного счастья не бывает - не бывает вне этого мира, зачем
же  бежать,  если  можно  задержаться,  остаться хоть на миг...
дождаться...
     И она расслабилась, готовая  отдать  себя  миру  ведьмы  -
однако  некто, все это время ожидавший снаружи, рывком выдернул
ее в ее собственный, всеми ветрами продуваемый мир.

     "Я пытался оставить свое ремесло. Я всегда знал,  что  оно
неблагодарно, жестоко и грязно... Я прирожден к нему, как никто
другой.  Что ж, кто-то ведь должен чистить отхожие места, иначе
мир захлебнется в нечистотах...
     Который   день   меня   преследует   запах   дыма.   Запах
разгорающихся дров...
     Я  совершил  куплю дома в предместье. Хлопотно и накладно,
однако же луг и озеро, возможно, я  стану  разводить  карпов  и
возделывать  лилии.  Возможно,  мне  пора на покой, в окружение
пчел, гудящих над соцветиями...
     ...ибо я, и только я, отвечу за свои деяния перед небесным
престолом... И проклятья сударынь моих ведьм,  лежащие  на  мне
коростой, вменятся в заслугу мне - либо в провинность..."
     Казалось,  что  Дворец  Инквизиции  пуст.  Пять часов утра
напоминали о себе жиденьким рассветом за  высокими  решетчатыми
окнами;  дремал  в  своей  железной  сетке  лифт,  а на перилах
дымной, навеки прокуренной  лестничной  площадки  серым  снегом
лежал остывший сигаретный пепел.
     Наверное,  Ивга  удивилась его желанию остановиться здесь,
между  этажами,  в  полумраке   огромной   винтовой   лестницы.
Удивилась,  но  не  подала  виду  - а он просто не желал видеть
своего кабинета. Ни приемной, ни референта,  ни  подручных,  ни
даже табличек на дверях...
     - Дайте   мне   сигарету,   -  сказала  Ивга  шепотом.  Он
механически протянул ей пачку - и сразу же отдернул руку:
     - Ты же не куришь!
     Она чуть усмехнулась:
     - Теперь курю. Или вам жалко?
     - Жалко, - он спрятал пачку в карман.
     Ивга покривилась. Непривычная гримаска очень  не  шла  ей.
Как  будто  некий  изувер-фотограф  приклеил  к  рыжим  волосам
совершенно постороннее, достаточно неприятное лицо:
     - Боитесь, что от сигареты я стану  чуть  менее  здоровой?
Недостаточно крепкой, чтобы идти на костер?..
     Он   ждал  от  себя  волны  раздражения  -  но  ничего  не
почувствовал. Только  усталость.  И  потому  сказал  непривычно
тихо:
     - Ивга,  отстань.  Не  зли...  Мы  же  с  тобой...  эти...
сотрудники...
     - Ага, - неприятное выражение все не уходило  с  ее  лица.
Она  смотрела  вниз,  в  темный  квадратный  колодец с лифтовой
шахтой посередине.
     Он вдруг вспомнил. И поразился собственной  недогадливости
- и  еще  тому, как изменились обстоятельства. То, что казалось
важным еще позавч