м непостижимый человек Клавдий Старж.
     На  какое-то  мгновение  ей сделалось нестерпимо жутко при
мысли, что он не вернется до утра. Что она так и будет сидеть в
полумраке, и ждать, и думать - а он не придет...
     Нет, он же знает, что она здесь. Он вернется. Он придет...
     Хотя, если вдуматься, что она для него значит? Ее желания,
ее страх?..
     Инструмент.  Зеркальце  для  перископа;   бывшая   невеста
непутевого  парня, оказавшегося сыном старого друга, ну как тут
не помочь, ну хоть попытаться...
     Она тряхнула головой. Ей не хотелось верить в  собственные
мысли.   В   то,  чему  она  сейчас  только,  вот  сейчас  дала
название...
     Этот  человек  -  заброшенный  замок,  величественный,  но
полный  чудовищ. И такой высокий, что за облаками не разглядеть
шпиля; и  такой  глубокий,  что  тайне,  спрятанной  на  дне  в
подземелий, никогда не выйти на поверхность...
     Ивга   криво   улыбнулась.  Вот  где  дают  знать  о  себе
"художественно-прикладные задатки" -  в  красивостях,  уместных
разве что на лубочной картинке...
     Этот  человек  бесконечно  далек  от  нее. Она - случайный
прохожий в его жизни; она вызывает жалость,  а  не  сочувствие,
любопытство, а не интерес. Этот человек...
     Она  поднялась  и  включила полный свет. Постояла, радуясь
тому, что вместе с темнотой исчезло и некое царапающее чувство,
тоска, готовая довести ее до слез; она улыбнулась  собственному
отражению  в  маленьком  настенном  зеркале. Она уже знала, что
никогда  больше  не  переступит  порог  этого  дома,  и  потому
двинулась  вдоль  стены,  ведя  рукой по обоям, по гобелену, по
книжным полкам, по подоконнику - будто прощаясь.
     Дверь в кабинет... Туда она не входила никогда. Не потому,
что дверь вечно была заперта - а просто из страха. Будто  боясь
увидеть  на  письменном  инквизиторском столе чью-то отрезанную
голову.
     Диван с потертыми подушками... Высокая  тумба  с  одиноким
подсвечником на матовой крышке...
     Она  не думала ничего искать. Будто что-то толкнуло ее под
руку - она присела и повернула вниз маленькую  железную  ручку.
Дверца  легко открылась, на Ивгу дохнуло бумажной пылью, потому
что тумба оказалась доверху набитой картонными, и  клеенчатыми,
и полиэтиленовыми папками.
     Ивга  осторожно  стала  на колени. Преодолевая неловкость,
потянула папку, лежащую сверху;  развязала  тесемки,  пробежала
глазами  по  ничего  не  значащим  строчкам - адреса, телефоны,
невыразительные  незнакомые   имена...   Бланки   заявлений   и
обращений, доверенность на пользование мотоциклом, судя по дате
- десятилетней давности...
     Архив? Слишком сумбурно, явно не нужно, случайно...
     Ивга вздохнула.
     Последней,  на самом дне, безжалостно придавленная ворохом
бумаг, лежала зеленая клеенчатая папка на  кнопках.  Протягивая
руку, Ивга еще не знала, зачем.
     Рывок; картонно-бумажная пирамида качнулась, но устояла.
     В  папке  не было ничего. Только тощая стопка белой чистой
бумаги - и толстая тетрадка в черной слепой обложке. Ивгин  нос
дернулся,  поймав  еле  ощутимый,  давний,  почти неопределимый
запах. Неужели духи?..
     "Конспект по теории культуры... лицеистки Докии Стерх".
     "В истории есть множество примеров...  когда  организация,
структура   в   административном   смысле  слова...  ухитряется
испоганить самое прекрасное учение..."
     Ивга переворачивала страницу за страницей.
     "Культурологический   пласт...   во   взаимоотношении    с
религией...  Основным  смыслом  старой  байки  о  Клопе  и Мухе
является..."
     Из тетради выпал свернутый  вдвое  листок.  Ивга  поспешно
подобрала,   вложила   на  место;  листок  развернулся,  почерк
писавшего эту записку здорово отличался от  почерка  "лицеистки
Докии Стерх":
     "Не  в  нижней  кофейне,  а  в  той  новой  забегаловке  в
тринадцать тридцать, я тебе нарисовал, как пройти..."
     Несложный чертежик.
     "...Дюночка,   каждая    минутка    твоего    драгоценного
опозданьица  -  гвоздик  мне,  сама понимаешь, в какое место...
Отпросись, будь добра, с пары... Остаюсь вечно твой - я..."
     Ивга облизала губы. Ее вдруг  охватила  дрожь,  будто  она
сунулась в недозволенное - и все же вместо того, чтобы спрятать
тетрадь,  она  пролистнула  еще  несколько  страниц  вперед.  И
наткнулась на новый листок - скорее, бумажный огрызок,  неровно
вырванный из ученического блокнота:
     "Дюночка,  не  дуйся,  я не виноват. Я люблю тебя, Дюн, не
злись. Клав".
     Ивга закрыла тетрадь.  С  трудом  застегнула  проржавевшие
кнопки.  Поспешно,  даже  суетливо  засунула папку на место, на
самое дно пропахшей бумагами тумбы. Щелкнула железной ручкой  -
и в этот самый момент услыхала поворот ключа.

     Клавдий  уснул  в  кресле.  Ивга  вошла  с горячим чаем на
подносе - и остановилась в нерешительности.
     Руки Клавдия покоились на подлокотниках. А на лице  лежала
печать  такой  непод®емной, такой свинцовой усталости, что Ивга
прикусила губу. Поставила поднос  на  столик,  сама  подошла  и
уселась у подножия кресла, на пол.
     Ну вот, а она хотела ему сказать... Впрочем, наверное, все
к лучшему. Сказать можно и сейчас. Так даже лучше - пусть он не
слышит.
     - Клавдий... Клав...
     Где-то  там,  далеко-далеко, спали в своем загончике белые
гуси. Спали, прижавшись друг к другу теплыми крыльями, и видели
во сне, как славно травить и щипать Великого Инквизитора города
Вижны...
     - Клавдий...
     Она взяла его за руку. Рука была  тяжелая,  расслабленная,
ее  можно  было  долго  и  совершенно  безнаказанно  держать  в
ладонях.
     - Клав... Простите меня, пожалуйста. Я бы так хотела... Но
нельзя. Это... так не бывает. Все, чего я  хочу  -  никогда  не
бывает... Простите меня, Клав.
     Она  встала.  С  сожалением  взглянула  на остывающий чай;
бесшумно вышла в  прихожую  и  вытащила  из  под  вешалки  свою
собственную, давно уложенную сумку.
     "Мне  не хотелось бы доставлять вам неприятности - но я не
могу в неволе. Сама пришла - сама уйду"...
     Она знала, что Клавдий чутко реагирует на звук открываемой
двери, и потому предусмотрительно блокировала защелку.
     "Мне не  хотелось  бы  причинять  вам  неудобства.  Но  я,
кажется,  скоро  сделаюсь  вам в тягость... Я чужая, случайная,
мне следует быть равнодушной - но вот как раз равнодушной  быть
никак не могу..."
     Снаружи  шел дождь. Как в ту ночь, когда Ивга сидела здесь
под дверью.
     "Клавдий... Ну что же мне было делать?!"
     Город молчал.



        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
                           ------------------

        x x x

     Глубокой  ночью  их  крытый  грузовичок  прорвался   через
оцепление.  Короткий  ужас  прорыва,  белый  свет прожекторов и
треск автоматных очередей  остались  позади;  машину  будто  бы
хранила   невидимая   сила,  машина  неслась  по  гладкой,  как
скатерть, трассе, и в брезентовом тенте зияли всего только пять
круглых дыр. А ведь в какой-то момент  казалось,  что  все  уже
мертвы, застрелены, безнадежно мертвы...
     Женщины  сидели  на  дне  кузова,  прижавшись друг к другу
плечами и спинами. Женщинам было страшно.
     Несколько  раз  грузовичок  встречал  по  дороге  патрули;
однако невидимая сила продолжала ревностно охранять машину и ее
пассажиров,  и  потому  грузовичок  смог продолжить свой путь и
свернуть затем на неровную, тряскую, разбитую дорогу,  так  что
женщинам   в  кузове  пришлось  вцепиться  друг  в  друга  и  в
собственный багаж.
     Потом мучительный путь закончился. По  брезентовому  тенту
царапнули   ветви;  железно  скрежетнули  ворота,  потом  снова
скрежетнули, закрываясь. Женщины переглянулись - но не  увидели
друг друга, потому что была тьма.
     - Выходите...
     Снаружи  не  было ничего, кроме дождя и мрака. И одинокого
фонарика в чьих-то руках:
     - Вы на последней станции, сестры...  Путь  ваших  метаний
закончен, и мы за вас рады.
     Новоприбывшие  молча  выбирались  из  грузовика,  на ощупь
находили железные ступеньки, соскакивали в грязь; та, что  была
за них рада, распахнула дверь низкой полуподвальной комнатки:
     - Подкрепление сил и ожидание. Терпение, сестры; ничего не
бойтесь, вы уже у цели...
     Подмигивала  красным железная печь, такая, которую трое из
четверых видели только на картинках. На  столе  в  углу  имелся
бидон  с  торчащей  из  него  ложкой и стопка жестяных тарелок.
Голая лампочка под потолком  заставляла  щуриться  привыкшие  к
темноте  глаза;  в  этом немудреном, предельно простом и оттого
откровенном  свете  женщины  из   грузовичка   обрели   наконец
внешность.
     Возможно,  в  обычной жизни они никогда бы не встретились.
Средних лет дама,  видимо,  далеко  не  бедная,  с  химическими
кудрями,  подкрашенными  месяц  назад,  в  перепачканной глиной
кожаной куртке, с пухлым  клетчатым  чемоданчиком  в  маленькой
тонкопалой  руке;  школьница в поношенном спортивном костюме, с
красными от недосыпа  злыми  глазами  и  зеленым  туристическим
рюкзаком,  оклеенным  пошлыми  нашлепками; остролицая женщина в
старушечьем  платке,  с  шершавыми,  темными,  почти   мужскими
ладонями  -  и еще одна, молодая, смертельно измученная, рыжая,
как подсолнух.
     Некоторое время  все  четверо  беспомощно  стояли  посреди
комнатушки, поглядывая то на печку, то на закрывшуюся дверь, то
на  продавленный  диван  у противоположной стены; потом та, что
была с чемоданчиком, подошла к дивану, выбрала место поближе  к
печке  и  неторопливо уселась, вытянув ноги в грязных модельных
туфлях.
     Девчонка всхлипнула. Опустила свой рюкзак  у  стены  и  на
него  же и взгромоздилась - подобрав колени к подбородку, сразу
же сделавшись похожа на угрюмую тощую птицу.
     Ивге хотелось лечь. Но на полу было холодно и  неуютно,  а
на  диване  слишком  мало  места - а потому она пристроилась на
самом его краю, так, что оставалось еще место для  старухи;  та
не  стала  садиться,  а  подошла  к  столу,  неспешно наполнила
железную  миску  дымящимся  варевом,  понюхала,  удовлетворенно
кивнула,   вытащила   из  своего  узелка  алюминиевую  ложку  и
принялась аккуратно, со знанием дела хлебать.
     Ивгу знобило.
     Ее подобрали в  сумерках,  когда  она  уже  дважды  успела
отчаяться.  Город  полон  был  Инквизиции,  Ивга чувствовала ее
присутствие   каждой   клеточкой,   каждым   сантиметром   свой
многострадальной  истончившейся  шкуры.  Люди  ехали  и  шли, с
детьми на плечах, с чемоданами и рюкзаками, люди ловили  и  без
того  переполненные  машины,  втискивались  в  автобусы;  центр
Вижны, много лет не видавший грузовиков, оказался запружен ими,
будто какая-нибудь фабричная окраина,  и  из  открытых  кузовов
торчали, в мольбе простирались к небу обмотанные газетами ножки
столов и стульев. И везде, везде, везде была Инквизиция.
     К  вокзалу  нельзя  было  подойти  и близко; к автовокзалу
тоже, Ивга скоро поняла, что, если  она  чует  инквизитора,  то
через  мгновение  инквизитор чует и ее тоже. До поры до времени
ее спасали толпы - она  пряталась  среди  множества  суетливых,
испуганных,   подавленных  людей;  на  улицах,  где  на  тысячу
беженцев приходился  один  инквизитор,  ей  удавалось  уйти  от
преследования.   Она   научилась   издали  ощущать  приближение
патрулей и кидаться в  противоположную  сторону,  и  ей  покуда
везло  - однако приближался вечер, а с ним комендантский час, и
патрулей  делалось  все  больше,  а  укрытий  -   все   меньше;
подворотни    казались    ненадежными,    а   двери   под®ездов
ощетинивались кодовыми замками, не желали, будто  сговорившись,
впускать  бродяжку  на  теплый чердак - да и что там делать, на
чердаке, хороший  инквизитор-ищейка  способен  чуять  на  много
метров  и  сквозь  кирпичные стены, чтобы тебя не поймали, надо
двигаться, двигаться, бежать...
     И она бежала.
     Вероятно, ей суждено было в этот вечер попасться.  Невесть
откуда    вынырнувшая    инквизиторская   машина   затормозила,
разворачиваясь боком, перекрывая опустевшую улицу, и жмущаяся к
стене Ивга ощутила тяжелый и  властный  приказ  -  стоять;  уже
парализованная  этим приказом, уже сдавшаяся и беспомощная, она
в последний момент ощутила во рту железный привкус.
     Может быть, это был вкус ее крови.  Может  быть,  это  был
вкус ее страха; ей же показалось, что она белыми лисьими зубами
кусает  ржавый,  невозможно  тяжелый замок своей захлопнувшейся
клетки.
     Она рванулась. Первые несколько метров пришлось ползти  на
руках,  потому что ноги, скованные приказом, отказались служить
- но  боль  в  ободранных  ладонях  отрезвила  и  подхлестнула.
Зарычав  от  дикого  желания  свободы,  Ивга вырвалась из чужой
воли,  оставляя  на  сомкнувшихся   челюстях   приказа   клочки
окровавленной рыжей шерсти.
     А  через  полчаса,  когда  темнота сгустилась, когда Ивга,
обессиленная,  забилась  в  сухую  чашу  фонтана   в   каком-то
старинном   дворе   -   тогда  неестественную  тишину  мелкого,
совершенно осеннего дождя нарушил скрип  тележки  -  тележки  с
горячими  бутербродами,  и девочка в вытянутой кофте, нисколько
не изменившаяся девочка остановилась  неподалеку,  извлекла  из
кармана  желтую  звенящую  мелочь  и  сосредоточенно  принялась
считать монетки на маленькой детской ладони...

     Ивга вздрогнула.
     Старуха, хлебавшая из жестяной миски, наконец-то  наелась.
Аккуратно  вытерла  донце  хлебным мякишем, тщательно облизнула
ложку  и  снова  спрятала  ее  в  узелок.  Оценивающе  оглядела
товарок; Ивга отвернулась.
     Она  боялась.  Там,  у  фонтана, она испытала прежде всего
страх; она боялась, что ее отвергнут. Еще сильнее боялась,  что
ее  примут,  и  настоящий ужас вызывала мысль, что ее возьмутся
наказывать за предательство...
     Ее приняли.  И  ничем  не  упрекнули  в  сотрудничестве  с
Инквизицией.  Ни  словом  не  выказали свою осведомленность - и
Ивга испытала в ответ что-то вроде благодарности.
     Кто-то  всхлипнул;  Ивга  подняла   голову.   Девчонка   в
спортивном  костюме,  сидевшая  у стены, глухо плакала, вытирая
слезы кулаками.
     - Ты чего? - хрипловато спросила старуха.
     - К маме... хочу... - выдохнула  девчонка,  пряча  лицо  в
коленях.
     - Ничего, - со вздохом отозвалась дама в кожаной куртке. -
Потерпи, скоро уже не будешь хотеть...
    Девчонка последний раз всхлипнула - и замерла, глядя на нее
широко раскрытыми мокрыми глазами.
     - Не  будешь,  -  устало  подтвердила  старуха.  -  А чего
хотеть-то будешь, вот знать-то...
     Неслышно отворилась входная  дверь.  Четверо  одновременно
обернулись; девчонка зажала ладонями рот.
     Вошедшая была женщина средних лет. Со свободно лежащими на
плечах  черными  прямыми  волосами. В длинном, до пола, широком
платье без пояса.
     - Пойдемте,  сестры...  Последний  вопрос  -  может  быть,
кто-то не хочет идти?
     У  Ивги  подтянуло  живот. Женщина не смотрела на нее - но
Ивге казалось, что вопрос задан с  поддевкой,  с  начинкой,  со
вторым  смыслом;  несколько  минут прошло в молчании, и все это
время Ивгины мысли беспомощно скользили по поверхности каких-то
ненужных воспоминаний, пытаясь зацепиться за  главное  -  и  не
умея...  Она  стоит  на  пороге,  на пороге пропасти, вот, все,
больше не  будет  времени,  вспомнить  бы  что-нибудь  хорошее,
вспомнить бы, хоть сейчас, хоть напоследок...
     Чай, остывающий в чашке. Белые гуси. Какой-то костер среди
снега,  оранжевый  шарф,  надломленная вишневая веточка, смола,
еле ощутимый запах...
     Все.
     Женщина наклонила тяжелую голову:
     - Пойдемте,   сестры...   Забудьте   вашу   скорбь.   Ваша
нерожденная мать ожидает.

        x x x

     Пусть  никто никогда не узнает, какой ценой далось ему это
бесстрастие.
     Он  ловил  взгляды.  Затылком,  спиной;  все,  собравшиеся
здесь,  знали, что Великий Инквизитор самолично упустил ведьму.
Что он изменил неписаному кодексу, пригрев на  груди  извечного
врага, а потом с готовностью деревенского простачка дал обвести
себя вокруг пальца. Все знали - но молчали, смотрели в сторону.
Ждали поступков - от него.
     Он  молча  уселся  в свое кресло. И обвел их всех тяжелым,
невыносимо тяжелым, ненавидящим взглядом.
     Вар Танас, Куратор Ридны, его вечный соперник, со  следами
желчной улыбки в уголках рта.
     Нервный  Мавин,  куратор Одницы, выкормыш и сподвижник, не
знающий, куда девать  глаза.  Мысленно  подсчитывающий  убытки,
размышляющий, не переметнуться ли вовремя на сторону оппозиции.
     Фома  из Альтицы. Немыслимо грузный, сидящий сразу не двух
стульях; дряблое тело, вмещающее гибкий и  острый,  как  шпага,
норов.  Изготовившийся  к  броску.  Не  знающий  ни  страха, ни
пощады.
     Бледный  куратор  Корды,  потерявший  всякую   ориентацию,
безвольно  опустивший  руки перед нашествием ведьм. Рядом с ним
Юриц, куратор округа Рянка, получивший свой пост полтора месяца
назад из рук Старжа. Унылый, обреченный на низложение.
     Антор, куратор  Эгре.  С  неприкрытым  упреком  в  глазах:
Старж,  Старж,  я  служил тебе верой и правдой, ах, как ты меня
подставил...
     Куратор   округа   Бернст,   "железная   змеюка",   внешне
отрешенный,  с равнодушными, ничего не выражающими глазами. Ему
совершенно безразличен моральный облик Старжа - ему  бы  давить
ведьм, ловить их, уничтожать, изводить под корень...
     Все  в сборе. Вот и все в сборе... Во Дворце Инквизиции, в
умирающей Вижне. Умирающей, потому что поднимаются,  затапливая
низины,  нечистоты  из  городской  канализации.  Потому что без
видимой причины горят и  рушатся  дома,  взрываются  машины,  а
поверх  знаков  Пса,  выставленных на перекрестках, бесстрашные
издевательские руки выводят "ведьмин круг". Жители, те, кто  не
смог  или  не  успел  выехать  раньше,  цепочками пробираются к
окраинам,  а  на  пути  их  разверзается   асфальт,   бесстыдно
выставляя  на  всеобщее  обозрение узлы кабелей и коммуникаций,
недра канализации, службы метро; гвардейские части, введенные в
Вижну неделю назад, разбивают лагеря посреди  цветущих  некогда
площадей,  не  решаясь  приблизиться к строениям, не желая быть
погребенными под обломками...
     Эти, явившиеся из округов, долго и с  трудом  добиравшиеся
через  разоренную страну, могут рассказать чего похлеще. Как на
пляжи Одницы вышло из моря призрачное склизкое чудовище. Как на
виноградниках Эгре созрели на лозах круглые человеческие глаза,
как на полях Рянки поднялись из-под земли все когда-то  зарытые
кости,   как   коровы   в   Альтице  разом  отелились  мертвыми
человеческими младенцами... И еще много чего, не зря по дорогам
шатается теперь столько безумцев, не зря немыслимо расплодились
нявки, и никто не рад этому, кроме спокойных и деятельных,  как
ни в чем не бывало, ребят-чугайстров...
     Клавдий криво усмехнулся:
     - В начале нашего схода сообщу, чтобы потом не забыть: мой
заместитель    провел    переговоры   с   руководством   службы
"Чугайстер".  В  порядке  исключения  их  люди  расширят   свою
деятельность  и  на  ведьм.  Там  и  тогда,  где  и  когда  это
представится  им  возможным...  Безусловно,  преувеличивать  их
помощь  не  стоит.  Однако  в  нашем положении, господа, нельзя
гнушаться  и  самой  маленькой  поддержкой...   Я   готов   вас
выслушать.  Всех  без исключения... только постарайтесь не быть
многословными.
     У двери, у самой двери сидела, уронив  голову  на  ладони,
осунувшаяся  Федора.  И ей плевать было на все и всех, ее мучил
один-единственный  вопрос:  как  мог  Клавдий  Старж,   Великий
Инквизитор  Вижны...  Как  мог  мужчина  ее  мечты спать с этой
девчонкой-ведьмой?!
     Слушая поток обвинений в свой адрес, Клавдий  огорчен  был
невозможностью  об®яснить  Федоре, что ни с какой ведьмой он не
спал. Что он вообще давно ни с кем не спал - такое  воздержание
безусловно  вредно для здоровья, зато для души, говорят, весьма
полезно... Потому что он, Клавдий, уже очень  давно