е и реже.
     Когда-то, в комнате общежития, где бок о бок стояли десять
скрипучих  девчоночьих  кроватей  -  там,  в большой и неуютной
комнате, говорилось под вечер о мужчинах и их любви.
     Подавляющее большинство особей мужского  пола  об®являлось
коварными  изменниками  - но свято чтилось поверие, по которому
среди множества мужчин есть такие, что способны хранить  любовь
до  гроба. Как лебеди, твердила с пеной у рта некая большеносая
темпераментная блондинка пятнадцати с половиной лет. Если  один
умрет - и другой туда же...
     Ивга не была уверена, что ей интересны эти разговоры. В те
годы проблема  мужской  верности не была для нее сколько-нибудь
значимой; теперь сложно поверить, но  еще  пару  лет  назад  ее
интересовали больше книги о путешествиях, чем романы о любви...
     Вот сидит Клавдий Старж. Кто скажет, что он похож на героя
мелодрамы?..
     Над   всей   его   жизнью   тень   той  женщины.  Над  его
кроватью-аэродромом, на его подземельем, где допрашивают ведьм,
над ветхим домиком-дачей... И над могилой его будет стоять тень
той   женщины.   Навеки...   Большеносая   девчонка,   когда-то
твердившая Ивге о лебединой верности, воображала все это совсем
по-другому. Она мало что понимала в жизни, блондинистая соседка
Ивги по тесной комнате в общежитии...
     - О чем ты думаешь, Ивга?
     - Да так...
     - Идем, приготовим костер.
     - Для кого?..
     Слова вырвались сами собой, и она спохватилась, уже поймав
на себе его укоризненный взгляд.

     Костер - вовсе не обязательно казнь.
     Костер  -  уютный  запах  дыма.  Костер  - тепло и защита,
мягкие отблески среди бархатной  черноты,  осыпающиеся  в  небо
искры,  величественные  картины,  встающие  перед глазами, если
долго, неотрывно, расслабленно глядеть в огонь...
     - Клавдий... можно спросить?
     - Конечно.
     - Что... с ней случилось? С той женщиной?
     Пауза.
     Бесстрастное лицо, подсвеченное пламенем;  Ивга  почему-то
была  уверена,  что  уже очень давно Клавдию Старжу не задавали
этого вопроса. А может быть, не задавали никогда.
     Или?  Разомлев  от  ласк,  от  прикосновений  этих  рук...
Расслабившись  в  той  необ®ятной  постели,  его многочисленные
любовницы  внезапно  чувствовали  присутствие  тени.  Тени  той
единственной,   давней  женщины;  может  быть,  они  испытывали
разочарование и ревность, может быть, кто-то из них  и  спросил
когда-то: что с ней случилось?..
     Клавдий молчал, но Ивга уже знала, что он ответит.
     Костер  воздвигал в своих недрах фантастические дворцы - и
сам же их и обрушивал, превращая в тучи искр, в хаос, в пепел.
     - Она погибла, Ивга. Утонула.
     - Двадцать восемь лет назад?
     - Она годится тебе в матери... годилась бы.  А  так  -  вы
ровесницы.  Ты  даже  старше,  -  уголок  его  рта чуть заметно
дрогнул.
     - И все эти годы...
     - Неважно.
     - Да нет, важно... мне кажется, вы считаете себя виновным.
Но ведь она погибла не по вашей вине?
     Треснула, проламываясь, очередная огненная конструкция.
     Клавдий  аккуратно  подложил  веток.  Костер  увял   -   и
разгорелся  снова;  круг  света  стал шире, и в неестественной,
ватной тишине одиноко и робко вякнула далекая лягушка.
     - Мы отвыкли... когда тихо.  В  Вижне  никогда  не  бывает
тихо, да, Ивга?
     Она   прерывисто   вздохнула.   Встала   на   четвереньки,
перебралась на другую сторону костра, волоча за собой одеяло.
     Клавдий не возражал.
     Она уселась рядом. Так близко, что при  желании  могла  бы
положить  голову  на его плечо. Могла, но не решалась; тогда он
вздохнул и притянул ее к себе.
     Минута. Другая. Вечная пляска пламени; тишина.
     - Огонь... не изменился.  Да,  Клавдий?  Как  подумаешь...
века, тысячелетия, все меняется, и только огонь... они смотрели
на  него  -  древние,  угрюмые...  Они - вот как мы, тысячи лет
назад, голова кружится... Да?
     - Да.
     - Клавдий... У вас бывало так, что хочется сказать - и  не
можешь? Слов... ну, не придумали таких слов. Нету их... Да?
     - Да...
     - Я...  не  хочу спать. Я сидела бы... до рассвета. Потому
что...
     - Да, Ивга. Да. Посидим... Тем более что  осталось...  уже
недолго.
     Она устроила голову поудобнее - и блаженно закрыла глаза.

        x x x

     В семь утра служебная машина уже стояла у трухлявых ворот.
Не сигналила,  не  привлекала  внимания - просто молча ждала. У
Ивги упало сердце.
     - У нас еще двадцать минут, - заявил Клавдий  бесстрастно.
- Мы успеем выпить чаю.
     Мышь деловито возилась в углу. Как вчера.
     Руки  Клавдия  лежали  на  краю  стола,  по обе стороны от
чашки. Незагорелые, со следом недавнего пореза, с проступающими
веревочками вен.
     И он  молчал  -  так  долго,  что  машина  у  ворот  сочла
возможным деликатно посигналить.
     - Клавдий...
     - Да?
     - Так  всегда  кажется,  -  сказала  Ивга шепотом. - Когда
кого-то теряешь... кажется, что виноват. У нас в селе, в Тышке,
где я родилась, там на кладбище был такой хороший лум...
     Она замолчала. Машина посигналила снова.
     Клавдий бледно улыбнулся:
     - Мы странно говорим. Будто перед  открытой  дверью.  Надо
идти, было ведь время, чтобы говорить... А теперь времени нету.
Дверь  открыта,  а мы все тянем, и, оказывается, кое-что важное
так и не сказано, а дверь-то уже открыта, и ждут...
     Он поднялся. Выплеснул в окошко невыпитый  чай,  аккуратно
снял с вешалки элегантный, без единой морщинки пиджак:
     - Пойдем...
     - Это  был хороший лум, - сказала Ивга шепотом. - И совсем
недорого брал  за  утешение.  Так  вот  он  говорил,  что  вина
существует  только в нашем сознании, что мы не должны отягощать
себя...
     - Пойдем, Ивга.
     Гуси поджидали Великого Инквизитора у порога; Ивга шагнула
вперед, занося прут. Белые птицы забили крыльями, заволновалась
трава, как от лопастей вертолета  -  но  Клавдий  прошел  мимо,
совершенно  забыв,  что  ему  положено бояться гусей. Ивга даже
испытала  что-то  вроде  разочарования;  до  машины  оставалось
двадцать шагов... восемнадцать шагов... семнадцать...
     - Я никогда не видела, - сказала Ивга шепотом. - Не видела
человека,  который  мог  бы тридцать лет кого-то помнить... ТАК
помнить. Я, оказывается, никогда не  верила  старым  сказкам  о
вечной любви...
     - Ты сентиментальна, Ивга.
     - Нет.
     - Да...  Это  не  сказка.  И  это не весело. И это, скорее
всего, никакая не любовь.
     - Вы будете смеяться, но я...
     Она осеклась.
     Широко распахнулась никелированная дверца:
     - Да погибнет скверна, патрон...
     Запах воды и травы сменился  запахом  разогретого  салона.
Водитель   поспешно  развернулся;  рука  Клавдия  потянулась  к
телефону  -  но  по  дороге   передумала.   Возможно,   Великий
Инквизитор  решил  отсрочить возвращение в должность еще на три
минуты; его ладонь будто мимоходом легла на руку спутницы:
     - Что  ты  хотела  сказать,  Ивга?  Почему  я  должен  был
смеяться?
     Она  молчала,  закусив  губу. Ее ладонь делалась все более
влажной. И горячей, и липкой  -  хорошо  бы  Клавдий  этого  не
заметил.
     Теперь она уже не скажет.
     Не  признается,  как много значит для нее его доверие. Что
все секреты Инквизиции ничего не стоят в сравнении со  странной
тайной его жизни. И как глубоко она уважает эту его тайну.



        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
                            -------------

        x x x

     ...Юноша  приехал  издалека.  От общежития, где он вот уже
три дня занимал жесткую абитуриентскую койку, до  университета,
где  ждала  его  строгая приемная комиссия, было двадцать минут
спокойной прогулки - однако  он  нащупал  в  кармане  монету  и
спустился  под  своды  метро.  Не  то  чтобы у него были лишние
деньги, не то чтобы он особенно спешил - просто не мог отказать
себе в удовольствии. Подземное царство  еще  не  сделалось  для
него нудной обыденностью, оно заманивало и развлекало, оно было
- аттракцион.
     Спускаясь  по  широкой лестнице, влажной от множества ног,
юноша  еще  не  знал,  что  провалится  на  экзамене.  И,   что
невероятно,  больше  никогда  в жизни не найдет в себе мужества
войти в метро. И уедет  в  далекий  городишко,  где  еще  много
десятилетий  никому  не придет в голову прокладывать под землей
рельсы.  И  сделается  там  тихим  бухгалтером,  и  проживет  в
общем-то  спокойно  и счастливо - если не считать тех кошмарных
ночей, когда в далеком  шуме  электрички  ему  будет  слышаться
перестук подземных колес...
     Юноша  не  знал, что сегодняшнее катание на поезде изменит
его судьбу. Он купил квадратный билетик  и  сунул  его  в  щель
турникета.
     На  станции  было  многолюдно;  серый поезд подошел спустя
девять секунд, деловитая толпа влилась  в  раскрывшиеся  двери,
юноша  не  стал  оглядываться  в поисках свободного сидения - а
места,  кстати,  все  как  один  были  заняты  -  а  сразу   же
пристроился  у  запертой  стеклянной  двери,  ведущей  в кабину
машиниста. Ему повезло - в бежевой краске, покрывавшей  стекло,
неведомые  хулиганы успели выцарапать смотровую щель, а значит,
абитуриенту удастся подсмотреть, как в свете мощного прожектора
бегут навстречу рельсы...
     Ласковый голос из динамика  об®явил  следующую  остановку.
Поезд  тронулся;  абитуриент задержал дыхание. На мгновение его
голову  посетила  исключительно  крамольная  мысль:  что,  если
вместо  поступления  на  экономический  взять да и выучиться на
машиниста поездов метро?..
     К середине перегона поезд набрал немыслимую с точки зрения
юноши скорость. За окнами тонко пели черные провода - во всяком
случае, юноше  казалось,  что  это  поют  именно  они.  Тонкими
детскими голосами.
     А  потом стеклянная дверца ни с того ни с сего ударила его
по лицу,  да  так,  что  на  глаза  навернулись  слезы,  а  нос
моментально  наполнился  горячей  кровью.  Поезд затормозил так
резко, как никогда не тормозят уважающие себя поезда.
     Кто-то  упал.   На   абитуриента   навалился   здоровенный
полицейский,   возвращающийся   с   ночного   дежурства,  а  на
полицейского   свалилась   сухощавая   женщина    в    джинсах.
Опрокинулась   чья-то  сумка,  по  полу  покатились  вперемешку
яблоки, тюбики помады, коробочки лекарств; ничего  этого  юноша
не  видел  -  весь вагон, казалось, навалился на него, вдавил в
стеклянную дверцу, сейчас расплющит в лепешку...
     Заплакали,  перекрикивая  друг  друга,   дети.   Изощренно
выругался   полицейский,   и  все  мужчины,  бывшие  в  вагоне,
отозвались более или менее крепкими ругательствами.
     - Метро, так его растак...
     - Дрова везет, сволочь?!
     - Откуда у него руки растут, у мерзавца?
     - На палец наступили, блин! Палец сломали, я  это  так  не
оставлю, я ему чего похуже переломаю...
     - Тихо,  детка, сейчас поедем... Сейчас выйдем, ну его, на
автобусе поедем, тихо, тихо...
     И тогда абитуриент, все  еще  не  отлипший  от  стеклянной
дверцы,  услышал  разговор  в кабине. Глухим сдавленным голосом
говорил   машинист,   металлическим    раздраженным    -    его
многочисленные собеседники из динамика.
     - Двадцать седьмой, что у тебя, что у тебя?..
     Неразборчивый ответ.
     - И на ручном тоже? Не открывается?
     Отчаянная ругань.
     - Двадцать седьмой, слушай меня внимательно...
     - На рельсах!.. Ой мама... Мамочка...
     - Двадцать седьмой?!
     Возбужденные  голоса,  говорящие  разом.  Тяжелое дыхание;
снова ругань.
     - Двадцать седьмой, спокойно. Спокойно, ты меня слышишь?..
     - Мамочка... спаси, помилуй... Ой не надо, нет...
     Абитуриент слышал переговоры - единственный из пассажиров;
провинциал, пятый раз в  жизни  попавший  в  метро,  он  стоял,
прижавшись  ухом  к  стеклянной  двери,  и  губы его сами собой
ползли к ушам. Вряд ли со стороны это было похоже на улыбку.
     Пассажиры начали задыхаться. Поезд стоял, притока  воздуха
не  было,  кто-то  пытался  открыть  окна,  кто-то  обмахивался
ладонью,  кто-то  испуганно  уговаривал  ребенка;   полицейский
наконец  отодвинул  абитуриента  от  двери  и  сильно  постучал
кулаком о железный косяк:
     - Да в чем дело, заснул он там? Лень  открыть  рот,  людям
сказать, в чем дело?..
     Будто  отвечая  на его раздражение, в динамиках послышался
шелест. И сдавленный голос, совсем не похожий на ласковый тенор
диктора, об®являющего остановки -  сдавленный  невнятный  голос
пробормотал обеспокоенным людям:
     - Граждане  пассажиры,  управление  метрополитена приносит
извинения за неудобства, возникшие... будут  устранены.  Минуту
терпения... терпе...
     И в этот самый момент абитуриент, привалившийся к стене, и
полицейский,  бессильно сжимающий дубинку, и сухощавая женщина,
сидящая  на  полу,  и  еще  одна,  тщетно  пытающаяся   собрать
раскатившиеся из сумки вещи, и еще одна, с плачущим ребенком на
коленях,  и  много десятков пойманных в ловушку мужчин и женщин
услышали сперва тихий, а потом все более наглеющий смех.
     Так смеются, не  разжимая  губ.  Не  откровенный  хохот  -
торжествующий, издевательский, исполненный наслаждения звук, от
которого  все  содержимое  поезда  -  от щенка, перевозимого за
пазухой толстого веснушчатого мальчишки, до  самого  машиниста,
носящего  гордое  звание  "двадцать  девятый"  - все эти люди и
звери, включая юного абитуриента, впали в панику, граничащую  с
помешательством.
     Этот тоннель еще не помнил таких звуков. Такого отчаянного
крика.   Такого   звона  разбиваемого  стекла;  самые  сильные,
наделенные   непомерным   инстинктом   самосохранения,   успели
выдавить   окна,  оттеснить  женщин  и  детей  и  выскочить  из
замкнутого пространства вагонов -  чтобы  тут  же  угодить  под
колеса, потому что поезд пришел в движение.
     Смех  не  стихал.  Он  вырывался из всех динамиков, и там,
снаружи, от этого смеха цепенели стоящие на эскалаторах люди, и
сами  эскалаторы  под  их  ногами  цепенели  тоже;  женщины   в
форменной  одежде  и  полицейские  с рациями метались, не зная,
кого звать на помощь; толпы,  ожидавшие  поездов  на  станциях,
сбивались  в  стадо,  стремясь  как можно дальше отойти от края
перрона - потому что все поезда,  оказавшиеся  на  то  время  в
тоннелях, завели жуткий неудержимый хоровод.
     Абитуриент,  забившийся  в  угол  - а только в темном углу
можно было спастись  от  десятков  тяжелых  ног  -  видел,  как
пролетают  мимо  станции.  Белая вспышка, перемена тона в песне
проводов - и снова крик, и  снова  грохот,  и  полная  темнота,
потому  что  свет  в вагоне давно погас... И вцепившиеся друг в
друга люди. И резкий, острый запах чьих-то испражнений; и смех,
проникающий  даже  в  зажатые  ладонями  уши.  Смех,  вселяющий
покорность. Чувство обреченности. Все...
     "Инцидент  в метро" продолжался двадцать две минуты; потом
женский голос,  смеющийся  в  динамиках,  презрительно  хмыкнул
напоследок - и ушел. Отдалился.
     Потом,   когда  части  гражданской  обороны  спустились  в
тоннели, когда смогли потушить пожары, когда поезда с разбитыми
прожекторами удалось подогнать  к  станциям,  когда  потянулись
наверх носилки с пострадавшими - тогда в потоке едва держащейся
на  ногах  толпы  под  голубое небо сегодняшнего проклятого дня
выбрался юный абитуриент, любитель метро. Он брел по улице,  не
замечая,  что  брюки  его  мокры;  его показания, записанные на
служебную видеокассету, спустя  сорок  минут  попали  на  глаза
Великому   Инквизитору.   Попали   в  числе  множества  других,
одинаково бессвязных и беспомощных.
     Завтра юноша вернется домой.
     А еще  через  неделю  облысеет,  как  бильярдный  шар.  От
жестокого стресса.
     Хотя, если вдуматься, зачем бухгалтеру волосы?..

        x x x

     Старик  нехорошо себя чувствовал - с самого утра. Праздник
оказался под угрозой; однако пятилетний внук, собравшийся  было
устроить  громкий  скандал,  притих после короткого разговора с
матерью. Малыш, чья голова еле-еле  поднималась  над  обеденным
столом,  впервые  в  жизни  смог сознательно сопоставить в душе
"хочу на  праздник"  и  "дедушке  плохо",  и  сделал  выбор,  и
смирился,  и  притих;  старик  растрогался.  Старик взял себя в
руки, положил под язык сильно пахнущую таблетку и  повел  внука
на небывалое зрелище - традиционные гонки воздушных шаров.
     Еще вчера поговаривали, что в связи с последними событиями
в Вижне  гонки будут отменены; еще вчера старик знал, что этого
не случится. Слишком большие деньги летают на  этом  празднике,
слишком  большие  деньги  стоят  за  каждым из рекламных щитов,
слишком  много  уважаемых  стран  прислали  на  праздник  своих
представителей,  слишком  серьезная  вещь - традиция, ее просто
так не отменишь...
     Билеты были куплены заранее. Недорогие, но вполне  сносные
- не  поднимаясь  с  деревянной  трибуны, можно было разглядеть
большую часть поля. А уж мальчишка, стоящий у деда на  коленях,
и  подавно  видел все на свете, а когда шары поднимутся в небо,
зрителями станут и те, кто не купил билета, кто толпится сейчас
за  оградой,  за  частой  -  дань  предосторожности   -   цепью
полицейских со щитами и дубинками. Мальчишка на дедовых коленях
вертел шеей, не зная, куда в первую очередь смотреть - на парад
экипажей,     отдающих     рапорт     Председателю     общества
воздухоплавателей, или на вооруженных дядек в красивой форме, в
касках, со свистками, рациями и пистолетами...
     Старик глубоко вздохнул. Свежий воздух, слабый  ветерок  -
ему  сделалось значительно лучше. Он почти не ощущает сердца, и
хорошо все-таки, что он не позволил  себе  расклеиться.  И  как
безудержно радуется пацан...
     Дали старт.
     Канаты,   до   сих  пор  удерживавшие  на  земле  все  эти
немыслимые цветные сооружения, с видимым  облегчением  лопнули;
трибуны  завопили,  приветствуя  любимцев,  изливая свою бурную
радость  в  синее  безоблачное  небо  этого  дня.  Восторг   от
экзотического   зрелища,  бравурной  музыки  и  хорошей  погоды
обернулся   всеобщей   неопределенной   веселостью;   мальчишка
топтался  на  коленях  деда,  вопя  и  подпрыгивая, зачарованно
провожая взглядом пестрые шары, поднимающиеся все выше -  да  и
сам  старик, вот уже много дней пребывающий в глухой депрессии,
ощутил свежее прикосновение ветра.
     - Пошел! Пошел! "Ястреб" выше всех пошел, смотри, деда!..
     - Итак, дорогие зрители, начался первый этап гонок, и мы с
замирающим сердцем наблюдаем...
     - Деда, смотри, а у того красного хвост!.. А там вертолет,
смотри, деда, там вертолет летает! А смотри-и...
     Небо цвело.
     Шары поднимались выше,  все  выше,  время  от  времени  на
трибуну  падала  тень  -  тогда  дед  в  внуком  видели солнце,
просвечивающее сквозь тончайшую, разукрашенную  всеми  красками
ткань. Разворачивались, причудливо извивались рекламные ленты -
у  толпы захватывало дух от изобретательности устроителей. Шары
парили, то сливаясь с голубизной, то ярко вспыхивая на ее  фоне
- бока  многих  из  них  меняли  свой  цвет  в  зависимости  от
температуры, ветра, еще кто  знает  от  чего;  гремел  оркестр,
кто-то пустил ракету, и его тут же увели за нарушение правил. О
чем-то  взахлеб  кричал  комментатор  -  старик  не слушал его,
зачарованный зрелищем. Уж если мне так здорово, так необычно...
то какими же глазами смотрит на это пацан?..
     В  этот  момент  самый  большой  и  самый   высокий   шар,
представляющий,  кажется,  огромную обувную фирму и называемый,
кажется, "Ястребом" - как этот шар вдруг с®ежился, будто гнилая
груша, и внезапно стал терять высоту.
     Испуганно закричали трибуны; шар опустился так низко,  что
из-под  расписной  корзины  шарахнулись  зеваки  -  по счастью,
далеко за ограждением, там, где не было трибун, где народа было
поменьше;  почти  коснувшись  земли,  шар  вдруг   стремительно
раздулся  снова, и люди завопили уже от восторга - в очертаниях
его ясно проступила клоунск