т уже два дня ее преследуют
телефоны. Телефоны гонятся за ней по пятам,  хватают  за  руки,
бросают  трубками в лицо: набери номер! Набери, и Назар скажет:
Ивга... Лисенок мой, куда же ты...
     Она закусила губу. Голос послышался  слишком  ясно,  чтобы
быть  выдумкой;  может  быть, она способна на расстоянии читать
Назаровы мысли. Может быть...
     - Алло.
     Ивга чуть не вскрикнула. Прижала трубку  так,  что  больно
сделалось уху.
     - Алло, я слушаю.
     Сухой,  напряженный  голос.  Ждал  ли  он звонка? Может ли
догадаться, кто именно сейчас молчит и дышит в трубку?
     Не может не догадаться, поняла Ивга,  холодея.  Не  может.
После случившегося - да кто еще станет звонить и молчать?!
     - Ничего  не  слышно,  -  сказал  скучный  голос Назара. -
Ничего не слышно... Алло. Говорите.
     Она хотела сказать. Уже набрала в грудь воздуха, отчего по
телефонным проводам на много километров полетело  приглушенное:
хха...
     - Ничего  не  слышно,  -  сообщил  Назар.  -  Перезвоните,
пожалуйста.
     Гудки. Гудки, гудки, лезут и лезут из трубки,  как  лапша,
как прутья, которыми в старину наказывали непослушных детей.
     Ивга  очень  осторожно  опустила  трубку  - но выходить из
кабины не стала. Смотрела,  как  скатываются  по  стеклу  капли
неторопливого, медленно начинающегося дождя.
     Площадь   Победного   Штурма   восемь,   квартира  четыре.
Телефон...
     Ей всегда трудно  давались  телефоны.  Как  запомнить  ряд
ничего не значащих цифр?..
     Но этот номер намертво впечатался в башку. Как назло...
     Или это у них визитки такие? Раз прочел - и уже никогда не
забудешь?..
     Дождь  закапал ей за воротник; она невольно втянула голову
в плечи.

     После целого дня бессмысленных  скитаний  она  набрела  на
Дворец Инквизиции.
     Вот  уже несколько часов она кружила, блуждала, заходила в
кофейни на чашечку дешевого кофе, изучала названия улиц и между
тем все сужала и сужала круги;  наконец,  ее  глазам  предстало
высокое,  достаточно новое, но стилизованное под старину здание
с острой, уходящей в небо крышей.
     Ивга встала, как птенец перед  логовом  змеи.  Со  створок
широких  дверей  глядели  медные  гербы  с  косой надписью: "Да
погибнет скверна". Скверна - это я,  поняла  Ивга,  прижимая  к
груди свою сумку.
     Справа  от  главного  входа  помещалась изящная стеклянная
дверка;  рядом  стоял  рекламный  щит,  только  вместо  обычной
рекламы  на  нем красовался сурового вида плакат. Ивга мигнула;
гвоздь в затылке жалобно заныл.
     "Ведьма, помни, что  общество  не  отказывается  от  тебя.
Отрекшись  от  скверны  и  встав  на  учет,  ты  сделаешь  себя
полноправным и законным гражданином...  Упорствуя  во  зле,  ты
обрекаешь  себя  на  горе  и  одиночество... Согласно статье...
свода  законов...  не  состоящие   на   учете...   наказываются
привлечением    к    общественным   работам...   замешанные   в
злодеяниях... подлежат суду Инквизиции..."
     Ивга всхлипнула. Вот, сейчас она откроет милую  стеклянную
дверку   и  вступит  на  путь...  навстречу  прочим  гражданам,
полноправным и законным, таким, как  Назар.  Если  общество  от
меня не отказывается, почему отказываешься ты? Ты что же, лучше
общества?!
     Тыльной  стороной  ладони  Ивга  вытерла скудную влагу под
носом. Ее охватил  какой-то  болезненный  кураж  -  она  успела
подумать, что это приятнее, нежели отчаяние или паника. Сейчас,
не  сходя с места, она возьмет и позвонит Великому Инквизитору.
Вот так, не размениваясь на мелочи... Проклятье, где  телефон?!
Полно же было, целый город телефонов...
     Рука  ее бодро отстучала весь номер от начала до конца - и
только на последней семерке заколебалась. Всего на мгновение.
     Она  надеялась,  что  запомнила  неправильно.  Что  такого
номера не существует, и телефонный робот тут же и сообщит ей об
этом своим противным гнусавым голосом...
     Гудок. Длинный гудок вызова. У Ивги похолодело в животе.
     Сейчас    трубку    возьмет    какая-нибудь    озабоченная
домохозяйка: "Что?! Инквизиция? Помилуйте, не  шутите  так,  вы
ошиблись номером!"
     Сколько  гудков  прошло?  Три  или  пять? Господин Великий
Инквизитор занят, его практически никогда не бывает дома...
     На восьмом гудке она почти успокоилась. Решила для очистки
совести досчитать до десяти - а там и убраться  восвоясьи.  Тем
более,  что  кураж,  толкнувший  ее  к  телефону,  весь  уже  и
повыветрился...
     - Я слушаю.
     Ивга чуть не выронила трубку.
     Холодный,  чуть  усталый  голос.  Отстраненный,  будто  из
другого мира.
     - Я слушаю, да...
     Сладовало   скорее  дернуть  за  рычаг.  Оборвать  опасную
ниточку, которую она по неосторожности протянула  сейчас  между
собой и...
     - Кто говорит?
     Ивга облизнула губы и потянулась к рычагу.
     - Ивга, это ты?
     Она  не  успела  остановить  собственную  руку.  Продолжая
начатое движение,  ее  ладонь  придавила  рычаг,  да  так,  что
железные рожки больно впились в тело.

        x x x

     За  сутки  эпидемии в округе Рянка умерли десять человек и
заболели  сто  восемь;  всю  вину  за  случившееся  справедливо
возложили  на ведьм. Программы новостей, по традиции выходившие
в  эфир  каждый  час,  неустанно  повторяли  один  и   тот   же
скандальный  кадр:  молодая  ведьма,  с  пеной у рта кричащая в
об®ектив:
     - Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..
     Любительская с®емка шабаша. Возмущенная  толпа;  сгоревшее
тело  на  костре посреди площади. Клавдий глотал горячий кофе -
но морщился, будто от лекарства.
     Этот шабаш какому-то сумасшедшему удалось  заснять  еще  в
прошлом году, телекомпания выкупила его за баснословную сумму и
теперь, едва заслышав слово "ведьма", спешит выдать эти блеклые
кадры  за хронику последних событий. Клавдий желчно усмехнулся;
все они имеют очень приблизительное представление  о  том,  что
такое  настоящий  шабаш. И добрая сотня людей отдала бы оба уха
за право запустить руки в видеоархив Инквизиции.
     Тело на костре. Тоже давние  кадры  -  но  там,  в  Рянке,
действительно  кого-то  сожгли, и притом совершенно безвинно. У
окружного штаба Инквизиции  в  Рянке  с  утра  дежурят  пикеты:
"Защитите нас от ведьм!"...
     А  вот  из  какого  сумасшедшего  дома  они  вытащили  эту
истеричку? "Это еще начало, это только начало, вы увидите!"
     Испуганная женщина с ребенком на  руках.  "Ну  что  мы  им
сделали,  этим  ведьмам,  что мы им сделали... Говорят, что все
колодцы... что водопровод тоже отравлен..."
     Клавдий  погасил  экран.  Выудил   из   полупустой   пачки
очередную сигарету; в углу почтительно стоял посыльный. Стоял и
думал,  что  умеет  тщательно  скрывать свои мысли, а между тем
из-под  слоея  вежливого  внимания  на   его   лице   явственно
проступали   растерянность  и  возмущение:  Великий  Инквизитор
лениво расслаблен.  Великий  Инквизитор  бездействует,  закинув
ноги на табуретку, пьет кофе и приканчивает пачку сигарет, в то
время  как эпидемия разрастается, а паника грозит захлестнуть и
столицу тоже...
     Вполголоса проблеял телефон. Звонил  начальник  внутренней
стражи.
     - Да погибнет скверна...
     - Да,    -   Клавдий   щелкнул   зажигалкой,   щурясь   на
синевато-желтый огонек.
     - Их привезли, патрон... Четверых. Прочую  шелуху  отсеяли
еще в окружном управлении...
     - В камеру для допросов.
     - В каком порядке?
     - Все  равно.  По  алфавиту,  -  Клавдий  бросил  трубку и
поднялся.  Встретившись  с  ним  взглядом,  посыльный  невольно
сделал шаг назад; Клавдий кивнул ему, отпуская.
     В приемной маялся куратор округа Рянка. Не желая отравлять
сигаретным  дымом  некурящего  рянкского коллегу, Клавдий вышел
через потайную дверь; куратор маялся  с  утра,  ожидая  вызова.
Клавдий  еще  не  решил,  зачем  он  мучит  этого достойного, в
общем-то, человека; он  примет  решение  после.  И  постарается
забыть, что пять лет назад этот самый куратор готов был костьми
лечь,  но не допустить Клавдия Старжа до его теперешнего поста.
Или, наоборот, постарается вспомнить...
     Камера для допросов традиционно помещается в подвале, куда
от его кабинета пять минут спокойной ходьбы. Вот  и  прекрасно;
значит, Великий Инквизитор благополучно успеет докурить.

                                         (ДЮНКА.
ОКТЯБРЬ-ДЕКАБРЬ)

     На  следующий курс лицеиста Старжа перевели условно, и уже
осенью он сдал два недостающих экзамена  "в  рабочем  порядке".
Его  соседом  по  комнате  был  теперь  Юлек Митец, благодушный
увалень, любимец девчонок, рыцарь с мандолиной; в комнате  чуть
не каждый день было тесно и шумно, и Клав теснился и шумел, как
все.  Он  все теперь делал как все, потому что слишком запали в
душу те слова Дюнкиной сестры: "Имей совесть, Клав... будто  ты
один любил Докию..."
     На   кладбище  удобно  было  ездить  автостопом.  Водители
тяжелых самосвалов вскоре стали узнавать его и останавливались,
даже не ожидая просьбы.
     О его ночных поездках знал только Юлек.  "Клав,  ну  ты...
сегодня  дождь  такой,  может,  ты  бы уже завтра с®ездил, а?..
Ладно, молчу-молчу, ну, я тогда сегодня Линку к  себе  приведу,
ты же не будешь против?"
     Линка - маленькая щуплая девчонка по прозвищу Блоха - была
веселой   курвочкой,  искренне  и  ласково  любившей  всех  без
разбора. В конце осени Клав стиснул зубы и тоже переспал с ней;
трезвый рассудок подсказывал, что именно это  -  первый  шаг  к
исполнению  клятвы.  Он  сделался  мужчиной  и  избавил себя от
сладостно-мучительных подростковых снов;  сны  могли  считаться
изменой  Дюнке,  а пятиминутная возня с веселой Блохой - нет. И
сама Линка была лишь средством,  приспособлением  для  утоления
физической  надобности;  проведя подобную аналогию, Клав ощутил
себя циником до мозга костей.  Вероятно,  теперь  в  его  жизни
будет полным-полно женщин.
     Он  жил,  учился,  улыбался,  изредка  играл  в волейбол -
размеренно,   как   автомат.   Сухая   нормированная   оболочка
прикрывала  от  посторонних  взглядов  его истинную жизнь - ту,
где, кроме Дюнки, не было никого.
     Он ездил на кладбище  по  ночам,  раз  в  два-три  дня,  а
бывало,  и  чаще.  Садился  на низкую скамейку у ограды, ставил
рядом автомобильный фонарь с аккумулятором, купленный по случаю
в магазине повторной продажи - и погружался  в  полузабытье,  в
сон наяву, и там, в этом сне, Дюнка была жива. Была рядом.

     ...Светлый  мир,  по яркости схожий с галлюцинацией. Запах
хвои. Громады  гор  -  будто  замершие,  покрытые  синим  мехом
зверюги;  давняя  поездка  на родину деда, желтый микроавтобус,
ползущий  среди  серого  утра,  котловина,  в  которой  струями
перетекает   туман,   магазинчик,  в  котором  он  купил  Дюнке
деревянную брошь, ее детский страх перед какими-то змеями...
     Новое лицо неизвестной ему  земли.  Срезы  гор,  слоистые,
впитавшие  время,  будто колоссальная губка. Дюнкин неудержимый
восторг, прямо-таки неостановимый, с кувырканием  на  траве,  с
купанием  в  ледяном водопаде; ночная луна, подобная сверкающей
бочке. Незнакомые обоим звезды - цветные,  потрясающе  близкие,
заставляющие думать о вечном...
     Думать  о  вечном. Однажды они взобрались на самую вершину
и, потрясенные, долго стояли, не разжимая рук.
     Этот мир был самодостаточен. Этот мир лежал в своих сколах
и складках, в густой зеленой шерсти, в скользящих лентах мелких
рек, в неподвижном запахе хвои и  времени;  они  стояли  молча,
благодарные, как дети, которых впервые пустили в бальный зал...
     И тогда, переполненный горячим и светлым, которому не было
названия, он впервые коснулся губами ее губ. Потому что не умел
сказать иначе.
     И горы молчаливо подтвердили его правоту.
     Признали  прикосновение  сухих губ - частью великого мира.
Такой же, как дятлы и реки,  белые  спины  овец,  белые  брюшка
облаков,  серебряные  монетки озер на зеленых полях и вросшие в
землю, потемневшие от времени срубы.
     Горы признали его правоту, и Дюнка признала тоже; так  они
и остались в его памяти - величественный мир, отражающийся в ее
удивленных глазах, счастливое осознание некой невыразимой тайны
и вкус ее неумелых губ...

     Он сидел на низкой скамейке у кладбищенской ограды, сидел,
не отнимая ладоней от лица.
     Иногда  видения не приходили, тогда он утыкался в земляной
холмик и плакал от отчаяния - навзрыд, но без слез.
     Старый лум встретился ему только однажды.  Неслышно  вышел
из темноты, заступил дорогу к могиле:
     - Мальчик,  ты  по  неведению творишь зло. НЕ БЕСПОКОЙ. Не
мучь ее и себя, вспоминай о ней  светло,  но  не  нарушай  ЭТОТ
покой своими бесплодными призывами!..
     - Вы  не  сумеете  меня  утешить,  -  сказал  Клав тихо. -
Отойдите.
     Старый лум сжал губы:
     - Ты наделен определенными... возможностями. Не знаю,  кем
ты  станешь,  но...  Твое желание имеет слишком большой вес. Не
желай неразумного.
     С этими словами он и ушел.


     С  наступлением  зимы  Юлек  Митец,  до  сих  пор  покорно
терпевший,  пока Клав "переболеет" и справится наконец с горем,
не выдержал наконец и решил взбунтоваться:
     - Да ты ненормальный! Тебя заклинило прям,  ну  зашкалило,
прям  как  градусник  в  кипятке! Я вот "скорую" к тебе вызову,
пусть транквилизатор вколют! Ты что, не можешь днем сходить,  в
воскресенье, как все люди?!
     Клав  открыл  рот  и  послал  приятеля  в место, откуда не
возвращаются. Юлек смертельно обиделся и замолчал надолго.
     А через неделю Клав простудился-таки и заболел, не сильно,
как раз на недельку в изоляторе; из царства медицины невозможно
было незаметно уйти, и  угрюмый  санитар  Крыл  едва  не  набил
строптивому  больному морду. Лишенный главного содержания своей
жизни, Клав с головой залез под  одеяло  и  в  привычном  бреду
потянулся  к  Дюнке  -  с  невиданной,  исступленной силой. "Не
покидай меня..."
     В день  его  выздоровления  в  лицее  давали  традиционный
зимний   бал;   для  Клава  это  был  удобный  случай  бесшумно
исчезнуть. Сославшись на слабость и головную  боль  -  а  после
болезни  он  был-таки  слаб - Клав отказался составить компанию
Юлеку и его мандолине; случилось так, что под вечер разыгралась
метель, да  такая,  что  даже  фанатичному  Клаву  хватило  ума
отказаться от посещения кладбища.
     Лицеисты  веселились;  Клав  сидел  в  пустой  комнате,  у
залепленного  снегом  окна,  и  на  столе   перед   ним   стоял
замысловатый  светильник  в виде толстой витой свечи. Отражение
лампы  в  черном  оконном  стекле  казалось  настоящей,   живой
свечкой;  над  свечой  сидел  хмурый  мальчик,  считающий  себя
взрослым - его отражение было  таким  же  суровым  и  таким  же
угрюмым. Колотился в окно злой, раздраженный снег.
     ...Ощущение не пришло внезапно. Он поймал себя на том, что
уже несколько   минут   напряженно   прислушивается,  не  то  к
отдаленным звукам веселья, не то к вою  ветра,  не  то  к  себе
самому.  Тоненький  червячок  тревоги сперва чуть шевельнулся в
груди, потом болезненно дернулся, как на крючке,  обдавая  кожу
морозом  куда более жестким, чем тот, что царил за окном. Клаву
показалось, что  стеклянный  огонек  свечки  колыхнулся,  будто
пламя под порывом сквозняка.
     Он  провел  руками  по  лицу.  Посидел  несколько  секунд,
прячась от мира за ненадежной решеткой из  сцепленных  пальцев.
Потом  выдвинул  ящик стола, наощупь выловил пузырек с бледными
таблетками и сглотнул сразу две, не запивая водой.
     Успокоение наступило через несколько минут. Насильственное
успокоение  -  будто  на  его   колотящееся   сердце   накинули
смирительную  рубашку.  Он сонно замигал глазами, потом зевнул,
глядя в темное стекло, опустил голову на руки...
     Новый   толчок   беспокойства   пробился   сквозь   сонное
оцепенение, как нож сквозь вату. Несколько секунд Клав боролся,
потом  встал  и  включил  плафон  под  потолком. Комнату залило
светом до последнего уголка - на душе  у  Клава  было  темно  и
страшно.   Будто  бы,  прикованный  цепью  к  железным  перилам
неведомой лестницы, он слушал мягкие,  медленно  приближающиеся
шаги  по  ступенькам.  Медленно,  но размерено и неуклонно. Кто
идет? Что идет?!
     Он понимал, как глупо будет выглядеть, ввалившись  посреди
вечера  на  бал  - бледный и перепуганный, в линялом спортивном
костюме. Он понимал это и кусал губы - но не гордость и не стыд
задержали его, когда он готов был переступить порог.
     А что это было за чувство - он так и не смог понять.
     Колотился в стекло сухой снег. Ровно горела  электрическая
свеча, и плафон под потолком горел честно и ярко, и в окне, как
в  черном  зеркале,  отражалась  уютная  комната двух прилежных
лицеистов. А с  той  стороны  стекла  белело  лицо,  наполовину
освещенное уличным фонарем, будто луна в ущербе.
     Клав прижал руку ко вздрагивающим ребрам. Проклятые пьяные
шутники, как они взобрались на балкон...
     Мысли  были  не  те  и  не  о  том.  Мысли  были защитные,
инстинктивные, так  птица,  обороняющая  гнездо,  прикидывается
подранком... Клав сделал шаг к окну. Потом еще. Потом...
     Ее  лицо было грустным. Очень печальным, длинным и тонким,
как огонек свечи, со скорбно поджатыми губами, с тенями  вокруг
неестественно огромных глаз. Один взгляд. Длинное мгновение.
     Ветер!..
     Свирепый  ветер,  кидающий  в  стекло  снег,  и стекло-то,
оказывается, заледенело снаружи, покрылось узором, в него никак
не заглянуть - зато уличный фонарь подсвечивает  его  сбоку,  и
сумасшедшему мальчишке в игре теней мерещится невесть что.

        x x x

     Тесное  сводчатое  помещение освещалось одним-единственным
факелом, помещавшимся у допросчика за спиной. Клавдий  протянул
руку  в  темноту  -  невидимый  стражник  тут же накинул ему на
локоть тонкий невесомый плащ.
     Все убранство  допросной  состояло  из  длинного  дубового
стола  и  дубового  же  кресла  с  неимоверно  высокой,  резной
спинкой; усевшись, Клавдий автоматически потянулся за сигаретой
в  нагрудном  кармане  -  рука  его   нащупала   пачку   сквозь
непроницаемый  шелк  плаща.  Клавдий  опомнился  и  набросил на
голову капюшон; легкая ткань, пахнущая нафталином  и  сыростью,
закрыла  его  лицо  до  самых  губ. Против глаз пришлись узкие,
привычные прорези;  через  минуту  Клавдий  перестанет  ощущать
неудобство. Притерпелся.
     Некоторое  время  в допросной камере царила глухая тишина;
Клавдий смотрел прямо перед собой. Встреча с ведьмой не  терпит
легкомыслия;  Клавдий  молчал, по капле впуская в себя Великого
Инквизитора.
     - Вперед, - сказал он наконец.  -  По  одной.  Порядок  не
имеет значения.
     Протяжно заскрипела кованая дверь; ее петли традиционно не
смазывались. Клавдий ждал.
     Молодая.  Не  больше  тридцати.  Запястья  и  щиколотки  в
колодках - значит, те, кто изловил ведьму, сочли ее  достаточно
опасной. Равнодушно-надменное лицо...
     Глаза  Клавдия в прорезях капюшона сузились. Стоящая перед
ним была щит-ведьма, и те, кто запихнул ее в колодки, вовсе  не
были  дураками.  Щит-ведьма,  на  долю  которой  уже  наверняка
выпадали  встречи   с   Инквизицией   -   близкое   присутствие
изготовившегося  к  беседе  Старжа  было  ей мучительно, однако
внешне  это  не  проявилось  никак.   Ведьма   встретила   удар
мужественно  -  и  привычно;  так  огрубевшая  кожа бестрепетно
принимает падающий хлыст.
     - Здравствуй, щит, - сказал Клавдий вполголоса. -  У  тебя
есть имя?
     Ведьма  молчала.  За  ее  спиной  двумя  темными  столбами
высились громилы-стражники.
     Клавдий опустил руку на лежащие перед ним бумаги:
     - Магда  Ревер.  Мне  все  равно,  назвали  тебя  так  при
рождении  или ты сама себя наградила этим именем... Может быть,
хочешь жить?
     Волна  его  напора  накрыла  ведьму  с   головой;   поймав
надменный  взгляд,  Клавдий  ввинтился в него, измеряя "уровень
колодца". Ведьма дернулась, н