, бросил.
     Взрыв  случился  уже сам собой. Брызнули в стороны вопящие
темные фигурки; Ивга шла, глядя, как  разворачивается  пламя  в
траурной  окантовке  жирного дыма, как перетекает из лепестка в
лепесток, живет и перерождается, поднимается к небу...
     Она  шествовала,  едва  касаясь  подошвами  земли.   Огонь
ложился  ей  под  ноги,  пульсирующий  по  краям, неподвижный в
зените; она прошла сквозь рыжий  костер,  и  пламя,  от  начала
времен  пожиравшее  ее  детей,  не посмело коснуться ее стоящих
дыбом огненных волос.
     Она шла. Черный дым неслышно вплелся  в  ночь  и  сделался
частью процессии.
     Времени  не было. Были тонкие мембраны секунд, которые она
прорывала в строгом согласии с ритмом; спустя минуту - а  может
быть,  час  -  впереди  показался  новый  заслон,  и  ноздри ее
дрогнули.
     - Остановись, ведьма.
     Она выскользнула из  большого  мира  и  воцарилась  внутри
собственного  малого тела - ложного тела, потому что настоящее,
распластанное по лицу земли, еще не собралось воедино.
     - Остановись, ведьма... Ты не пройдешь.
     Среди  ночи  поселились  фальшивые  непрошенные  звезды  -
желто-зеленые,   мигающие   маячками   службы   "Чугайстер".  В
величественный   ритм   шествия   вплелся   другой,    нервный,
захлебывающийся ритм чужого танца. Убивающего танца.
     - Стоять!!
     Она   не  сбавляла  шага.  И  не  смеялась  больше,  когда
навстречу  ей  из  темноты  цепью  шагнули  люди  в  поддельных
звериных  шкурах, с серебром на шее и груди, с бешеным ритмом в
глазах.
     ...Невидимые нити, захлестывающие жертв. Как  пульсирующие
шланги,  забирающие  жизнь.  Как  черные присоски, вытягивающие
душу...
     Белые  глаза  ручных  фонариков.  И  на  одном  -   желтый
солнечный фильтр; Ивга невольно поморщилась.
     - Ты... Ты?!
     Ивга  растянула  губы.  Так могло бы оскалиться небо за ее
спиной - беззвучной, одинокой, бледной молнией.
     Цепь дрогнула  и  распалась.  Им  достаточно  было  одного
взгляда на ее лицо.
     - Силы небесные...
     - Назад! Назад, Пров!..
     Он  один  не  двигался.  Оцепенел, нанизанный на иголку ее
неподвижного взгляда.
     - С дороги, Пров! Уйди с ее дороги!!
     Все громче, громче, громче ухал  барабан.  Рокотало  небо,
натянутое  на  деку.  Та,  что  шагала сейчас по дороге, была в
своем праве. Безраздельном и полном.
     И, не сбиваясь с  шага,  она  переступила  через  упавшего
человека.
     И  спустя  секунду - спустя тонкую мембрану, прорванную ее
телом - забыла и больше никогда не  вспомнила,  и  не  задалась
вопросом, остался ли он в живых.

        x x x

     Самым трудным оказалось выбраться из города, и он кружил в
полной  темноте,  об®езжая  завалы,  минуя развалины, кашляя от
вездесущего дыма; дух,  сравнимый  лишь  с  запахом  бойни,  то
удалялся,  то  приближался  вновь  - пока под колеса "графа" не
легла наконец бетонная, прямая, почти свободная дорога, и тогда
Клавдий  Старж,  никогда  не  гонявший  машину,  со   спокойной
совестью вдавил педаль в пол.
     Впереди, чуть правее, полыхала ферма - свет от чудовищного
костра  упирался  в  небо,  искры  ложились на ветровое стекло,
прижимались к нему с потоком ветра, вспыхивали в последний  раз
и  оборачивались  черными  хлопьями  копоти;  далекое  огненное
чудовище стояло, опершись руками  в  бока,  разметав  по  ветру
неопрятную    бороду,   и   провожало   взглядом   единственную
осмысленную точку на всем  протяжении  трассы  -  несущегося  в
неведомое "графа". Клавдий неприятно оскалился.
     Мира больше не существовало. Ничего, что он привык считать
средой  своего  обитания,  больше  не существовало; привычное и
незыблемое  поднялось  на  дыбы,   над   человечеством   висела
опрокинутая  воронка,  медленно проворачивался черный смерч, и,
захваченные  его  чудовищным  притяжением,  по  воздуху  летели
законы  и  привязанности, устои и обычаи, живые коровы, обломки
зданий, вырванные с корнем деревья, вырытые из могил гробы...
     Клавдий давил и давил на педаль, а, когда дальний свет фар
выхватывал впереди препятствие - опрокинутую машину,  брошенный
беженцами  скарб или распластавшееся на дороге тело - до хруста
стискивал  зубы  и  сливался  с  машиной,  послушной,   верной,
безропотно готовой на любой маневр...
     Потом он понял, что уклоняется от направления, и свернул с
дороги.  Путь  ему  освещала  горящая  бензоколонка,  и горящий
поселок, и догорающая  в  отдалении  рощица;  маневрируя  между
пожарищами,  он  вскоре  выбрался  на другую дорогу, грунтовую,
развернулся на ней и снова вдавил в пол послушную педаль.
     Машину трясло. Машина уже стонала; с некоторых пор Клавдию
не давал покоя сверлящий взгляд, и он не сразу  сообразил,  что
это смотрит, не мигая, низкая желтая луна.
     Дорога  сделалась  совсем  уж  разбитой,  и  ему  пришлось
сбавить ход, чтобы  не  свернуть  раньше  времени  шею.  Из-под
обломков  какого-то деревянного строения вырвалась белая курица
и, явно лишившись рассудка, кинулась на ветровое стекло машины,
ударила по нему  крыльями  и  клювом,  не  жалея  разлетающихся
перьев, с ненавистью глядя на окаменевшего за рулем человека...
     У  колодца  сидел,  запрокинув  голову,  мертвец.  Смотрел
студенистым, неподвижным взглядом; Клавдий отвернулся.
     Через полчаса разбитая  дорога  вывела  "граф"  на  осевое
шоссе, бетонированное, Клавдий, кажется, даже помнил номер этой
дороги;   дух   матери-ведьмы   был  здесь  настолько  ясным  и
определенным, что Клавдий счел возможным остановиться.
     Карты ворохом лежали на соседнем сидении;  он  безошибочно
выбрал    единственную,   военную,   стандартную,   бесстрастно
размеченную квадратами.  Развернул,  включил  свет;  опять-таки
безошибочно   нашел   в   переплетении   трасс   тот  крохотный
перекресток, на котором тихо стоял сейчас запыленный "граф".
     Низкая луна заглянула в карту  через  его  плечо.  Он  еле
удержался, чтобы не загородиться от нее ладонью.
     Сосредоточился.  Дух  ведьмы, густой запах смерти проникал
сквозь  стекло  и  железо  -  но  стратегическая  карта   умела
противостоять  самому  сильному  нажиму,  она сама по себе была
страшна,  потому  что  имена  человеческих   поселений   прочно
соседствовали  на  ней с равнодушными знаками, символизирующими
не просто смерть - неминуемое, мгновенное, полное  и  ничем  не
заслуженное разрушение...
     Тупо глядя в карту, Великий Инквизитор Вижны молча помянул
его сиятельство, покойного герцога.
     И   вытащил   из  внутреннего  кармана  пиджака  маленькую
прямоугольную коробочку с узким окошком.
     Как сильно он ошибется? На полкилометра, на  километр,  на
пять?
     Заденет ли Вижну?
     Кто  там  еще  остался, в окрестностях точки, обозначенной
бледным серым  кружком,  с  аккуратной  надписью  курсивом  "с.
Подральцы"?
     В  углу  окошка  пульсировал  значок.  Пульт  дееспособен.
Где-то там, глубоко под землей, куда не достигает  взгляд  этой
жуткой  луны,  где-то  там сидит отупевший от недосыпа офицер в
наушниках и ждет, ждет, ждет...
     Возможно, он еще не знает, что его Командующий мертв. А  и
знал  бы  -  это  не  имеет  значения,  машина  войны не должна
зависеть от единичной человеческой жизни...
     Земля вздрогнула.  Или  плод  воспаленного  воображения?..
Нет,  вздрогнула  еще  раз,  и  Дух  Матки  сделался на порядок
сильнее. У Клавдия на мгновение захватило дыхание; рядом с этим
существом  все  инквизиторы  мира  бессильны,  даже  сумей  они
об®единиться,  даже  ухитрись  он,  сделавшись неким "батькой",
втянуть их волю в себя...
     Он засмеялся. Хрипло  и  глухо,  но  искренне.  Почти  без
горечи.
     Подральцы.  Отчего  он  так  уверен, что она в Подральцах?
Ненужный вопрос - его обоняния всегда вполне хватало для  того,
чтобы  отыскать  в  окрестностях  бойню.  Другое  дело,  что он
никогда на бойню не стремился  -  что  ж,  теперь  у  него  нет
другого выхода...
     Подральцы.  Это место, где ее инициировали... Суки, они ее
инициировали, выдернули в свой мир, который "не такой", а  она,
видите  ли,  осталась  прежней,  это  мир  виноват...  Сволочи,
мерзавки, зачем...
     Он бездумно, механически измерил  взглядом  расстояние  от
Подральцев  до  серенького перекрестка, на котором стоит сейчас
"граф". Километров пять. Как  там  говорил  покойный  герцог  -
"только сами постарайтесь держаться подальше"?
     Собственно  говоря,  у  него есть время. Он может оставить
себе время,  полчаса,  например,  машина  еще  вполне  способна
давать  двести  километров,  и дорога хорошая, он успел бы уйти
подальше, а там влезть в какую-нибудь щель...
     Ему вдруг смертельно захотелось спать.
     Он представил себе, как, пережив в щели отдаленный удар  и
сотрясение   земли,   выбирается   потом   из  своего  убежища.
Стряхивает пепел...
     - Холодно, - сказал он шепотом.
     Картина  повторилась   снова,   замедленно,   в   деталях:
отрывается железная дверца... Шелестят комья земли, принесенные
ветром...   Рассветное   небо,  мир,  свободный  от  ведьм,  от
матери-ведьмы...
     ...Как все-таки Атрик Оль сумел справиться, у него ведь не
было ядерных ракет в шахтах, как он ухитрился, как...
     Клав,  жалобно  сказала  Дюнка.  Клав,  у  тебя   болит...
кажется, это сердце, Клав.
     Мне   скоро   сорок   пять,  сказал  он  мрачно.  Чему  ты
удивляешься, Дюн. Тем более, что оно болело и раньше.
     Может быть, это обидно, но Инквизиция в нашем  мире  -  не
самая сильная сила, Клав, сказал господин герцог. Как-никак, со
времен Атрика Оля прошло четыреста лет...
     Да,  это  обидно.  Он  всегда  считал  себя  сильнейшим из
инквизиторов - да так оно и было. Он уступал кому-то  в  умении
плести  интриги,  кому-то  -  в  таланте администратора... Зато
силой он не уступал никому, это понимали и Фома из  Альтицы,  и
Танас  из  Ридны,  и  герцог  это понимал тоже... Клавдий Старж
мечтал сравняться в доблести со славным Атриком Олем - а вместо
этого давит на кнопки, будто трусливый и бессердечный  политик,
и  наносит  удар  чужими руками, и какой удар, грязный, подлый,
бесчеловечный...
     А все потому, что упустил  свой  шанс.  Не  зарезал  рыжую
девочку  серебряным  кинжалом.  Не  заточил  ее  в  подземелье,
позволил пойти своим путем, позволил инициироваться,  все,  что
он сделает сейчас, есть исправление его же ошибки...
     И, уже не колеблясь, он приложил большой палец к пластинке
сенсора.  Долгую секунду ничего не происходило, и волосы на его
макушке  готовы  были  подняться  дыбом,  когда,  наконец,   на
прямоугольном экране мигнула скупая надпись: код...
     Луна  не понимала, что происходит. Луна таращилась все так
же сумрачно и злобно. Луна испугается потом, ПОСЛЕ.
     Он набрал код. Он получил допуск и, тщательно  сверяясь  с
картой, ввел координаты села Подральцы.
     А   потом,   сверяясь   уже  с  циферблатом,  ввел  время,
благоразумно оставив  до  предполагаемого  удара  длинный  час.
Шестьдесят минут.
     А  потом долго и тупо смотрел на мигающую красным надпись,
сигнал о том,  что  приказ  будет  принят  к  исполнению  после
повторной идентификации через сенсор и нажатия красной кнопки.
     Но  красную  кнопку  нажимать  не  стал,  а  вместо  этого
аккуратно вложил коробочку во внутренний карман, завел машину и
тихонько,  очень  медленно  двинулся  вперед  -  туда,   откуда
исходило дыхание Матки. В сторону села Подральцы.

        x x x

     В    преддверии    полуночи    шествие   достигло   своего
величественного пика. Небо, обернувшееся барабаном, гремело,  и
каждый  торжественный  удар  оборачивался взмахом темно-красной
лоснящейся ткани; на пути у Ивги обнаружилась  низина,  круглая
выемка    с    мягкими   травянистыми   склонами,   с   жестким
асфальтированным дном,  с  исполинским  зданием  в  центре.  На
здании  была  темная  стеклянная  крыша,  а  неподалеку полыхал
костер из  сложенных,  будто  дрова,  автомобилей.  В  страшном
желтом  свете  метались,  скользили  по кругу, вертелись, будто
увлекаемые водоворотом, свободные обезумевшие лошади.
     Ритм замедлился; Ивга остановилась.
     Глухое  ржание.  Сбивчивый  топот  копыт,   еле   слышный,
отдаленный, летящие комья земли, отсвет пожарища; Ивга прикрыла
глаза.   Кони   исполняли  величавый  танец.  Парадный  проход,
развевающиеся гривы, мокрые спины, выкаченные глаза...
     Ивга ступила вперед, позволяя воронке увлечь и себя  тоже.
Захватить,  понести  по  спирали,  к  центру,  к  оси, к столбу
смерча, вертящего ленты неугасающего костра. Играющего  там,  в
вышине,  среди  звезд,  забавляющегося ворохом железного лома и
троицей  легковых   машин,   избегших   костра,   снесенных   с
асфальтовой стоянки...
     Кони  кружились все медленнее, некоторые уже просто брели,
понурив головы, опустив до земли  светлые  гривы;  Ивга  остро,
почти болезненно ощутила, что ее новое тело уже здесь.
     - Матерь! Заново рожденная мать!..
     Море  нежности.  Море горящих глаз. Море прикосновений, то
легких и еле  заметных,  то  болезненно-сильных,  но  одинаково
сладостных, горячих, искренних; праздник обретенного смысла.
     Ивга содрогнулась.
     Смерч, вовлекшие ее в воронку, теперь покорился ей. Слился
с ней, втянул ее в себя, встал у нее над головой, и, запрокинув
лицо, она видела сквозь вертящуюся полую трубу - звезды...
     Любовь  исходила  от  нее, как от исходит от летней речной
поверхности утренний пар. Как исходит запах  от  разгоряченного
человеческого  тела.  Как  исходит  свет  от  луны. Сама собой,
естественно и просто, сама собой.
     Она не различала их лиц. Они все были одинаково -  ЕЕ,  ее
дети  и  частички  ее  сущности, клетки ее нового тела, пальцы,
волосы, глаза. Она с удивлением ощущала, как  оживает;  чувство
было  таким  острым,  что  она не выдержала и позволила себе на
минуту выскользнуть обратно, в оболочку рыжеволосой девушки,  в
глазах которой дважды отражался диск луны.
     Она  миновала распахнувшиеся перед ней стеклянные створки,
ощутила на лице дуновение огромного кондиционера, усмехнулась и
пожала плечом.
     Темнота лопнула. Здание  осветилось,  целиком,  до  самого
стеклянного купола, до самого дальнего закоулка, здание утонуло
в веселом электрическом свете, самоуверенном свете вечного дня,
понятия  не  имеющем  о  желтой луне, свечах и чадящих факелах.
Очнулись и загудели, поползли вверх и вниз резиновые  лестницы,
взметнулись  крылья  вентиляторов,  загорелись мелкие синеватые
экраны, наставленные тут и там,  и  в  ближайшем  из  них  Ивга
увидела  маленькую-себя,  с  неподвижным  белым лицом, горящими
глазами и шаром огненных волос,  среди  которых  нет-нет  да  и
вспыхивала миниатюрная коленчатая молния.
     Ивга   засмеялась.   Картинки  накладывались;  рыжеволосая
девушка  явилась  непрошенной  хозяйкой  в   покинутый   людьми
супермаркет.  А  она-настоящая,  чье  тело сейчас формируется в
воронке посреди степи, в рамке из  обезумевших  лошадей  -  она
явилась непрошенной хозяйкой в этот большой мир...
     Хотя, как она теперь знает, не так-то он и велик.
     Она  шла  среди  прилавков  и  стеллажей,  среди  пестрого
разнообразия тряпок и динамиков, кукол, кожи, хрома  и  никеля,
фарфора,  зеркал,  ярких коробок и живых цветов; на двуспальной
кровати,  пахнущей  льном  и   лаком,   лежали,   раскинувшись,
вольготно сплетя страницы, бесстыдный порнографический журнал и
прекрасно   изданный  анатомический  атлас.  На  дне  надувного
детского   бассейна   стояла,   соприкасаясь   головами,   пара
темно-красных  рыбок-меченосцев;  Ивга  шла,  и  вместе  с  ней
двигался  центр  огромного  круговорота,   смерча,   вращавшего
лошадей  по внешнему кругу воронки. Над ее головой стоял темный
столб, вытягивающий  вверх  языки  огненных  прядей;  время  от
времени  смерч  захватывал  что  придется, срывал со сверкающих
полок,  по  спирали  увлекал  свою  игрушку   вверх,   пробивая
прозрачный  свод,  обрушивая  на  бегущие  в  панике эскалаторы
мелкие стеклянные осколки и отблески света луны. Те,  что  были
ЕЕ  детьми, повиновались смерчу тоже - их неостановимо влекло к
ней, тянуло, к центру, к черному столбу смерча, частью которого
она теперь была; они двигались, как лошади на краю воронки - по
кругу, по спирали, завороженные, ежесекундно  приближающиеся  к
обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что
имеет ценность - к матери...
     Смерч  играл  множеством  маленьких  зеркал.  Смерч осыпал
супермаркет бликами - это дамские пудреницы бессильно открывали
створки, будто жемчужницы, принуждаемые  ножом,  разевали  рты,
роняли  белые  кружочки  пуховок,  наполняли  воздух мельчайшей
пылью, взблескивали зеркалами...
     Сверхценность, подумала Ивга, любуясь полетом ненужных, но
таких  красивых  вещей.  Сверхценность  -  та,  что  становится
единственной...
     Неожиданное  слово  вернуло ей некое подобие воспоминания;
свет факела и руки человека, мужчины, руки с тонкими шнурочками
вен, с нечитаемой сеткой судьбы на узких ладонях...
     Смерч завернулся туже и вырвал воспоминание из ее  головы.
Вырвал  и  выбросил  в одну из черных лучистых дыр в стеклянном
потолке.
     Она поднялась на круглый подиум, туда, где  в  одиночестве
возвышалось  исполинское  кресло  с высокой резной спинкой. Она
шагала медленно  и  величаво,  будто  боясь  уронить  корону  -
короной ей был черный вращающийся столб.
     - Заново рожденная мать!!
     Она вскинула руки.
     Свет  погас;  луна  смотрела  сквозь  разбитый  стеклянный
купол, и далеко, может быть,  на  другом  конце  света,  ударил
колокол.
     - Заново рожденная мать!!
     - Ко мне, дети мои. Ко мне.
     На самом деле она не произнесла ни звука - но смерч над ее
головой  стал  раздуваться,  из  столба  превращаясь в конус, а
потом в шар; подхваченное  неистовым  вращением,  сорвалось  со
своих  мест  все,  что  вот  уже много лет верило в собственную
незыблемость.
     Все эти предметы, до сих пор считавшиеся ценными, все  это
месиво   железа   и   ткани,   стекла  и  пластмассы,  все  эти
переплетения проводов и веревок взвились в  воздух,  увлекаемые
издевательским  хороводом;  среди обломков летали, кувыркаясь и
хохоча, ее дети  -  ей  казалось,  что  она  собственной  рукой
размешивает  в  воздухе  это  варево.  Смерч рос и разрастался,
срывал покрытие со стен, вырывал блоки, вертел обломки кирпичей
- и наконец выдавил остатки стеклянного потолка и выплюнул  все
это  в  лицо  луне, и луна на минуту померкла, затянутая черным
слоем дыма и пыли.
     Кресло,  на  подлокотник  которого  опиралась   Ивга,   не
потеряло    даже   сухого   розового   лепестка,   давным-давно
опустившегося на сидение. Кресло не потеряло ни пылинки; Ивгина
одежда не развевалась, ее  нос  ощущал  свежий  запах  ночи,  и
сквозь  оголившиеся  ребра стен она видела лошадей - круговорот
подхватывал их, проносил над землей  и  опускал  снова,  и  они
поднимались  на  ноги  и продолжали движение, будто заведенные,
боясь сбиться с ритма...
     Над ее головой теперь не было летающего  хлама.  Дети  ее,
смеющиеся,  с  летящими  по  воле  смерча  волосами и платьями,
протягивали к ней руки  и  ежесекундно  приближались  -  долгой
сладостной дорогой, по кругу, по спирали.
     Тогда   она  уселась,  вскинула  голову,  выпрямилась,  не
касаясь резной спинки прямой напряженной спиной. Закрыла  глаза
и ясно представила судьбу, ожидающую этот мир.
     Прекраснейший  из  миров.  Царство вечного движения, конус
колоссального вихря, царствующий смерч...
     И звезды.
     Она счастливо засмеялась, и смех ее был подхвачен  сотнями
голосов.

        x x x

     Давление  Той, что шествовала где-то впереди, забивало ему
дыхание и парализовало силы. Времени до удара оставалось  сорок
минут,  а  приказ  на пульт все еще не был подтвержден, и узкий
экран темной коробочки все  еще  требовательно  ми