я, что доведи-ка пароход до точки.
   К сожалению, я из тех типов, которые ради острого словца не  пожалеют
и отца; потому на языке так и завертелось, что, мол,  пароход  до  точки
уже дошел. Но тут я сдержался.
   - Доведу, Фома Фомич, - сказал я. - И чего тут вести-то его? Тут он и
вообще сам бы доплыл. Через сутки шлепнемся на якорь у Анны-корги в Мур-
манске. Все хорошо будет. Вам подмена приедет. Я за эти  сутки  вам  еще
кое-какие сдаточные бумажки напечатаю.
   Фома Фомич немного оживился:
   - Возьми-ка сдаточный акт. В папке на столе сверху лежит.
   Я нашел бланк акта.
   - В графе "Состояние корпуса" знаешь что, значить, надо  будет  напи-
сать?
   Графа эта сформулирована в типовом  бланке  так:  "Состояние  корпуса
(указать вмятины, гофрировку и т. д.)".
   - Ну? И чего вы тут хотите написать?
   - Напиши: "Смотри акт осмотра корпуса от 3 апреля 1975 года при доко-
вании в порту Ленинград".
   - Фома Фомич, сегодня двенадцатое сентября,  и  позади  у  судна  два
сквозных плавания по Арктике. Какой дурак у вас будет  принимать  старый
акт вместо существующего ныне корпуса?
   - Конечно, - согласился Фомич, - все они перестраховщики, я и сам это
понимаю. А все одно напиши, как я сказал. Дальше не твое дело.  Приедет,
значить, такой перестраховщик, как наш Стенька Разин. Я нынче  Тимофеичу
говорю: "Принеси сертификаты на спасательные плотики!" Он на  пятнадцать
минут глаза в потолок уставил, потом мне - мастеру!  -  говорит:  "Я  за
них, за эти сертификаты, расписывался и потому вам отдать не могу, пото-
му что я тогда без них останусь". А? Вот спирохета, мать его в... Я ему:
"Спишу с приходом и еще с проколом в дипломе". А он мне, значить, что?
   Задав этот вопрос окружающему пространству, Фомич надолго  задумался.
От храпа Галины Петровны, плавного на зыби  покачивания  судна,  тусклых
туманных гудков и просто от усталости меня повело в сон.
   - Ну, а он что? - спросил я, стряхивая сонливость.
   - А он: "Вот как уйду с флота, ничего не буду делать,  кроме  как  на
вас вульгарные доносы писать; каждый, говорит, день по  бумаге  буду  на
вас писать, пока вам шею не свернут". Я его, гадюку,  на  доске  Почета,
значить, каждый год пригревал, а он мне?.. Или вот симпатия ваша, второй
помощник. Знаете, как про меня в Александрии выразился прямо при агенте?
"Вы, говорит, типичный представитель тех людей, которые в  парламентских
государствах существуют только за счет налогоплательщиков". Так и  выра-
зился. Во, загнул! Память-то у меня, значить, еще есть.  Слово  в  слово
запомнил. Он, симпатия ваша, моряк хороший, спорить не буду, не Стенька,
из тех... из этих, ну, как сказать... Вот молодой был, посылают на какое
дело, я спрашиваю: "На какое дело посылаете? Мне с собой десять  человек
брать или трех ребят?" Вот он из, значить, тех трех, но  зачем  на  меня
так обидно выразился? Что, я всю жизнь не своим трудом прожил? Что,  это
не я в сорок втором на фронте в партию вступил?
   - Правы вы во всем, Фома Фомич, - сказал я. - Трудная и сложная штука
жизнь. А сейчас я на мост пойду. Туман все-таки. Вы спокойно отдыхайте.
   - Я и про его шуры-муры с Сонькой знаю, - сказал Фомич. - Вот отбился
я от нее, не послали ее на "Державино", а теперь сам себе подмену запро-
сил... Да. Иди, Викторыч, иди. И у Кильдина всегда кораблей  много  кру-
тится. Поосторожнее там.
   - Есть, - сказал я.
   - Позывные поста, кажись, "Восход", помнишь?
   - Они уже двадцать лет "Восход", Фома Фомич. Отдыхайте спокойно.
   Расхаживая из угла в угол по рубке, я думал о том, что если посчитать
все убытки, которые принес, приносит и будет еще приносить  Фомич  госу-
дарству своими всегда законными уклонениями,  стояниями,  отстаиваниями,
страховками и перестраховками, то они, пожалуй, превысят стоимость "Дер-
жавино" вместе со всей сосново-лиственничной начинкой  плюс  караван  на
палубе. Но все у него по нулям, и никто никаких официальных претензий  к
капитану Фомичеву предъявить не может. И помрет он с  такой  чистой  со-
вестью, как лапки у морских чаек.
   Миновали Канин Нос, и моя старушка "Эрика" потребовала, чтобы я наде-
вал на нее чехол и укладывал в чемодан. Она просится  туда,  как  пес  в
привычную конуру. Устала, хочет отдохнуть. Но разрешить это  машинке  не
могу: печатаю для Фомича сдаточные бумажки.
   И все больше крепнет во мне мысль о том, что пора завязывать с морями
навсегда, и уже без дураков навсегда.
   Известно, что хороший капитан должен уметь сохранить в глазах команды
чуточку тайны, как умная жена умудряется сохранить для мужа в  себе  ка-
кую-то частицу тайны до самой смерти.
   Так вот, пора и мне покидать флот, чтобы он оставил для меня  в  себе
чуточку неизведанного и таинственного, чтобы морская работа - водить ко-
рабли - не до конца потеряла бы для меня юношескую привлекательность.
   Еще один рейс со Спиро Хетовичем - и мне концы.
   Потому - к черту курсы повышения квалификации. Через  неделю  я  буду
свободным художником. Хватит поддаваться на подначки друзей:  "Ты  заси-
делся на берегу, штаны протер, пыль с ушей отряхни..." и т. д.
   Ладно, решение увольняться принято. Если решение принято, оно  выпол-
няется. И это почти всегда мой закон, хотя я и не самый волевой  человек
на свете. Ах, все "я" да "я"!..
   Только почему бы не отболтаться на курсах? Два месяца  с  сохранением
последнего оклада. И новенькое что-нибудь узнаешь из радионавигации  или
об определениях места по спутниковой  аппаратуре...  Нет!  Если  решение
принято, оно выполняется. И тогда будем рубить  сразу.  И  заявление  об
увольнении по собственному желанию подаю сразу с приходом.
   И, чтобы закрепить решение, я печатаю на старушке "Эрике"  заявление,
ибо написанное пером не вырубишь топором.
   Напечатанное пером я тут же рву в мелкие клочья. Потому что  это  ти-
пичный перегиб. Обычный, типичный для меня перегиб - от слабости.
   Является третий штурман - тот самый парень, который стенал по  поводу
трех часов выходного времени в Игарке и не давал желудку Спиро  Хетовича
толком усвоить вульгарную свинину. Третий или  четвертый  штурман  самые
несчастные, потому что они еще и главные судовые машинистки.
   Третий приносит выписки из журнала и характеристику. Сочинил все-таки
Фомич мой служебно-психологический портрет:
   "...В условиях тяжелого и опасного арктического рейса по трассе  Сев-
морпути в навигацию 1975 года, самоотверженно трудясь на  боевом  посту,
тов. Конецкий В. В. показал себя грамотным судоводителем, имеющим доста-
точный опыт по управлению судном. Добросовестным отношением к своим обя-
занностям способствовал успешному, безаварийному  завершению  рейса.  За
время работы показал себя требовательным командиром как к  самому  себе,
так и к подчиненным, способствовал  поддержанию  судовой  дисциплины  на
теплоходе и выполнению требований техники безопасности..."
   Так и вжарил Фомич: "Самоотверженно трудясь на боевом  посту".  Какой
боевой пост? Где война? И где "опасный арктический рейс"?
   И ведь я далеко не уверен в том, что здесь нет  определенного  юмора,
что здесь только чистой воды дундукизм. Далеко не уверен... Ох, не прост
Фома Фомич Фомичев. И память у него даже при отшибленных мозгах все  еще
отменная: слово в слово вжарил.
   Укладываю в папку всякие рейсовые бумажки, дневник, страховочные  до-
кументики. В конце рейса это так же приятно делать, как рвать черновики,
заканчивая книгу.
   14.09. 00.00.
   Полночь. Прошли Териберку.
   Кометный хвост северного сияния в черной пропасти небес.
   Красота северных сияний так же недоступна  живописи,  как  и  красота
льдов при солнце, синей воде и штиле. И неверно, что из  льдов  и  стужи
"чист и свеж наш вылетает май".
   Красота отстраненности. Она должна существовать сама по себе. Попытка
пропустить ее через человеческое сердце бесплодна, ибо космический холод
подобной красоты исчезает, согревшись в человеческом сердце. А без  кос-
мического холода это уже какая угодно, но не та красота.  Врубель  умуд-
рялся не пропускать ту красоту сквозь свое сумасшедшее сердце. Во всяком
случае, он пытался делать это. Недаром же всю жизнь писал Демона.
   Мы на подходе к Кильдину. В рубке  особая  приходная  тишина.  Молчит
Рублев. Молча определяется и наносит точки на карту Саныч.  Молча  горят
сигнальные огоньки на пультах. Молчит "Державино". Все, кто не на вахте,
спят и видят приходные сны.
   И в этой тишине из рации:
   - Судно, идущее к норду от Сундуков, ответьте "Восходу"! Судно,  иду-
щее к норду от Сундуков, ответьте "Восходу"!
   Беру микрофон:
   - "Восход"! Судно, идущее к норду от Сундуков, теплоход  "Державино"!
Следуем от Карских Ворот на вход в Кольский залив. Как поняли?
   - "Державино", вас поняли. Продолжайте следовать!
   Сундуки - это такие злобные и коварные камни на восточной оконечности
острова Кильдин. Сундуки. А напротив на материковом берегу скалистый мыс
Три Сестры. Сестры даже зимой черные.  Ветер  сдувает  с  отвесных  скал
снег. Сестры чернеют и сквозь туман, и сквозь метель. Между Сундуками  и
Тремя Сестрами рейд с веселым названием Могильный.
   "При проведении аварийных работ на СРТ-188 утрачены: калоши "слон"  -
восемь пар,  мотопомпа  МП-600  -  две  штуки,  вельбот  спасательный  -
один..."
   Прибой бил траулер о камни. От ударов из вскрывшихся трюмов  выбрасы-
вало рыбу и соль. Передвигаться по накренившейся палубе во тьме и мокро-
те было скользко и трудно. А здесь еще эта проклятая соль. Рыбаки не из-
расходовали ее в рейсе, и теперь соль тоннами выкидывало из трюмов. Про-
боины были под фундаментом главного двигателя, машинное  отделение  было
затоплено, определить размер повреждений днища было невозможно, перенос-
ная мотопомпа МП-600, когда мы попытались спустить ее в машинное отделе-
ние, застряла на трапе; о заводке пластыря нечего было  и  думать,  пока
судно не сдернут с камней; добраться к пробоинам  в  машинном  отделении
было невозможно, даже если бы у нас были водолазы; вельбот,  на  котором
мы пришли на траулер, минут тридцать попрыгал под бортом, потом  оборвал
все концы - по четыре фалиня с носа и кормы - и исчез в бурунах под  бе-
регом Кильдина; и мы остались куковать на этом траулере, пуляя в  небеса
ракеты всех цветов, пока они не кончились...
   Очень не хотелось помирать. И вот тогда: "О, так это и  бывает?  Нет!
Только не со мной! Я еще буду рассказывать обо всем этом! Еще буду вспо-
минать все это! Нет, я-то не поскользнусь, нет! На мне резиновые  бахилы
с нарезной подошвой! Я молодец, что не надел валенки! Резина,  если  да-
вишь ею сильно и прямо, не скользит, и я не поскользнусь! Я еще буду все
это вспоминать!" Но не всегда можно ступить прямо и сильно, когда лезешь
по внешней стенке ходовой рубки и видишь, как волна первый раз хлестнула
в дымовую трубу ниже тебя. Но видишь плохо, потому что ресницы смерзают-
ся, руки коченеют, одна варежка потеряна, а сердце все чаще  дает  пере-
бои, легкие в груди сдавлены страхом и  усилием  мышц,  теснящих  ребра.
Легкие не могут вздохнуть, сердце зашкаливает, тогда слабнут ноги, им не
помогает резина, скользит подошва по мокрой, обледенелой стали...
   Кукуя на тонущем траулере, мы, чтобы, вероятно, хоть немного  приглу-
шить страх, орали "Голубку". Была в те времена модная такая песенка, ку-
бинская. Сейчас ее редко исполняют.
   Да, прав Стас. Жизнь - сплошная литературщина, и в ней  часто  бывает
"как в кино". И именно как в плохом, бездарном кино, где  нет  драматур-
гии, а есть случайные совпадения, на которых и держится фабула.
   "...Всюду к тебе, мой милый, я прилечу голубкой сизокрылой..."
   Когда отчаянный капитан-лейтенант Загоруйко (имя не помню) подошел за
последней партией людей к тонущему траулеру, я уже временами терял  соз-
нание, но все-таки умудрился прыгнуть в шлюпку и сразу  получил  вальком
весла в лоб. Загоруйко снимал нас на обыкновенной весельной  "шестерке".
Гребцам в прибое и на зыби да еще среди торчащего из бурунов  железа  не
до тонкостей было...
   - Судно, идущее к норду от Сундуков!  Теплоход  "Державино"!  Сбавьте
ход! Потяните резину на траверзе Кильдина! Из залива  супертанкер  выла-
зит!
   - Я "Державино"! Вас понял, "Восход"! Мы не торопимся!
   - Добро!
   Нам и так пора наступила сбавлять ход, чтобы застопорить  машины  для
приемки лоцмана в заливе. Раскрутил дед керосинку.
   Три тысячи шестьсот семьдесят семь раз мы насиловали дизеля во льдах.
И теперь уж - в нормальной обстановке - следовало  относиться  к  ним  с
сестринской нежностью. И потому ход начинаем сбавлять по десятку  оборо-
тов, а чтобы не приближаться к устью залива, отворачиваем мористее.
   - Ложись на чистый норд, - говорю я Дмитрию Александровичу.
   - Право помалу! Ложись на чистый норд! - говорит он Рублеву.
   - Есть право помалу! Есть на чистый норд! - репетует Рублев.
   Все нынче у нас четко и без шуточек.
   Звонит Иван Андриянович. Как начали сбавлять обороты, так дед сразу и
проснулся. Ведь он опытный морячина: если начали сбавлять обороты,  зна-
чит, подходим к заливу и к месту приемки лоцманов, то есть втягиваемся в
узкость, а в узкости старший механик должен сам быть в машине. Интересу-
ется, почему я его не предупреждаю, что входим в узкость. Объясняю что и
как, рекомендую отдохнуть еще минут сорок.
   Сияние в черной пропасти небес перемещается к зениту, слабеет и мерк-
нет.
   - На румбе ноль!
   - Так держать!
   - Есть так держать!
   Делать абсолютно нечего. Иду в радиорубку. Маркони -  главный  храни-
тель музыки: магнитофон, проигрыватель, пластинки и записи в его заведо-
вании. Спрашиваю, есть ли на борту "Голубка" в исполнении Шульженко.
   - Чего это вас на музыку потянуло?
   - Сантименты. Молодость вспомнилась.
   - К концу рейса всегда что-нибудь неподходящее вспоминается.  "Голуб-
ка" есть. На обороте "Простая девчонка". Вы сами найдите. У меня  сейчас
Ленинград будет, а при сиянии проходимость аховая, будь они неладны, эти
полярные штучки...
   Нахожу на полке-стеллаже "Голубку" и ставлю на проигрыватель. Хорошо,
что полный штиль и не качает. Сажусь на вращающееся кресло  второго  ра-
диста и слушаю голос молодой Клавы Шульженко. Рядом пищит  из  приемника
морзянка и стучит на машинке маркони. Он в наушниках - Шульженко ему  не
мешает. Да и громкость я сделал слабенькую.
   По корме остров Кильдин. Апатиты, Петрозаводск, Ленинград, набережная
Лейтенанта Шмидта. По носу Северный полюс.
   Тарам-там-там... Тарам-там-там...
   Когда из Гаваны милой отплыл я вдаль, Лишь ты угадать сумела мою  пе-
чаль... Заря золотила ясных небес края, И ты мне в слезах шепнула:  "Лю-
бовь моя!"...
   - Викторыч, дали "добро" на вход, - это Саныч докладывает.
   - Ложись прямо на остров Торос.
   - Есть.
   Поворот в Кольский залив в миле от островка Торос.
   Приемка лоцмана у Тюва-губы.
   Лоцман оказывается старым знакомым и однокашником Саныча. Обычный для
однокашников обмен информацией: "Севка утонул  в  Находке...  Держиморда
деканом в мореходке у рыбников... Ваньку с  третьего  этажа  выкинули...
Вася Пуп в капитаны быстро вышел, на Южную Америку  работал,  сейчас  на
этаж ниже смайнали - погорел на чем-то... Про старушку  анекдот  знаете?
Ну, как она со второй полки в вагоне упала? Упала  и  крестится.  У  нее
спрашивают: "Бабуля, ты чего это сверзилась?" - "Тарзан, голубкъ,  гово-
рит, мне приснился. Совсем как живой, и требует: подвинься, мол, с тобой
лягу... Вот я и подвинулась..."
   В пять утра 14 сентября отдали якорь в трех кабельтовых от Анны-корги
на рейде Мурманска.
   Слабый рассвет.
   Все. Круг замкнулся.
   Приехали.
   Спиро Хетович, рассматривая близкий берег в бинокль: "А вот  в  трид-
цать девятом здесь у Апатитового причала пыли было по колено, но деревья
росли..." И под самый занавес - мне: "Отдайте,  пожалуйста,  электрочай-
ник, он за мной числится..."

   ЗАНАВЕС
   * 1
   * 2
   * 3
   * 4
   * 5
1
   16 мая 1978 года. 02.00. Время местное.
   Широта 59deg.51,1 северная.
   Порт Ленинград. Причал на Петроградской стороне.  Какой-то  остров  в
дельте Невы. Я живу здесь, но названия острова не знаю.
   И вот швартуюсь к причалу безымянного острова, то есть ставлю точку в
рукописи этой книги. Я швартуюсь с отдачей обоих якорей и подаю на бере-
говые кнехты все судовые концы: здесь предстоит задержаться  надолго.  Я
делаю работу по швартовке в полном одиночестве, ибо экипаж  судна  "Вче-
рашние заботы" сегодня уже далеко.
   Из приемника - ночной концерт по заявкам рабочих с трассы  БАМа.  Они
решили открыть рабочее движение поездов на Чару в этом году.
   Концерт "ночной" только для меня. Для строителей восточной части БАМа
и горняков Наминги он утренний. И вся передача называется "С добрым  ут-
ром!". И песню поют с таким же названием.
   Скоро два с половиной года, как я не был в море. Много льдов  натаяло
и опять намерзло на трассе Северного морского пути за это время.
   Грустная штука ночная музыка, даже если она веселая.
   "Эх, - думаю я, слушая ночной концерт, - эх, услышать бы сейчас,  как
чухает дизель, когда выйдешь на крыло, дав полный ход; услышать, как  он
набирает обороты и судно начинает подрагивать, а дизель ведет себя будто
собака, пробежавшая километр или страдающая одышкой, и  высовывает  язык
дыма, и часто-часто дышит... Услышать бы все это еще разок, Викторыч..."
   Я думаю о себе, как вы видите, слишком по-хемингуэевски.
   Возможно, потому, что заканчиваю одинокое дело.
   "Писательство - одинокое дело", - сказал Хемингуэй. И еще  написал  в
письме другу: "Больше всего он любил осень...  Желтые  листья  на  топо-
лях... Листья, несущиеся по горным рекам со  сверкающей  на  солнце  фо-
релью... А теперь он навеки слился с этим".
   Слова из письма превратились в эпитафию - выбиты на постаменте  бюста
Хемингуэя в штате Айдахо в местечке Кетчем, возле тропинки,  по  которой
он любил гулять семнадцать лет назад.
   Быть может, я еще так по-хемингуэевски думаю потому, что узнал о  его
смерти в день выхода из диких пространств северного Забайкалья после ко-
мандировки вдоль пятьдесят пятой параллели семнадцать лет  назад.  Сколь
все-таки огромна жизнь, и сколько в нее вмещается...
   И еще думаю, что смесь дневника с вымыслом -  взрывчатая  и  опасная,
как гремучий газ. Ведь, честно говоря, я в этой книге первый раз,  пожа-
луй, и кое-что плохое, неопрятное о флоте писал. И  вдруг  кто  признает
себя в старпоме Арнольде Тимофеевиче Федорове, или в драйвере  Фомичеве,
или в шаловливом гидрографе? Но и не того боюсь, что кто-то,  себя  уга-
давший, мне в подворотне шею намылит, а того, что в пароходствах заинте-
ресуются, начнут прототипов искать. И вполне невинным,  незнакомым  даже
мне людям жизнь испорчу, карьеру поломаю, ибо нарушаю многие табу. Есть,
например, каноническая заповедь: про покойников или хорошее, или ничего.
Но кое-кто из моих героев уже покойники!
   Или есть заповедь: про живых капитанов говорить и писать  только  как
про покойников - опять или хорошее, или ничего. Вероятно, такая традиция
сложилась в связи с тем, чтобы не подрывать авторитета всех бывших,  су-
щих и будущих капитанов; все капитаны  априори  мудры,  толковы,  смелы,
добродетельны. И тут морской писатель попадает в адский круг: про живого
капитана нельзя ничего плохого, потому что он живой; а когда он  помрет,
то про него нельзя ничего плохого, потому что он покойник, - в таком аду
сам бес копыто сломит!
   Или возьмем вопрос терминологии. Сколько в этой рукописи  друзья  на-
подчеркивали спецморских терминов! А ведь, как я уже объяснял, в наш не-
доверчивый век автору приходится тянуть в книгу, завоевывая  ваше  дове-
рие, не только терминологию, даты, подлинную географию и время  событий,
но и подлинный, натуральный документ - и за хвост его тянуть, и за  уши.
Ведь скажи я сейчас громогласно: "Дорогие товарищи  читатели!  Ничего-то
из здесь написанного на деле не существует: ни  Фомы  Фомич