тебе не стыдно?
   - Шо бачылы очи, то и казала, - засмеялась Люба.
   Я вспомнил, как она стояла у черной дыры люка и  казалась  мне  более
одинокой, нежели собака, забытая возле гастронома. Следовало по  примеру
Печорина ухватить ундину за косу одной рукой, а другой  за  глотку.  Но,
черт побери, у моей ундины и косы не было.
   - Плохо кончишь, Люба, - сказал я. - Кто так жизнь начинает, тот обя-
зательно плохо кончит, одумайся.
   - Много видели, да мало знаете, а что знаете - так держите под замоч-
ком, - сказала она на нормальном русском языке, как в школе на уроке ли-
тературы.
   "Ну, или орел, или осел и решка!" - решил я и сказал:
   - Ничего не остается делать, как провести экспертизу. Я  требую  дос-
тавки меня в милицию, лучше в медвытрезвитель. Если вы меня не  достави-
те, я сам туда доберусь. И так ли, иначе ли вы будете отвечать за клеве-
ту.
   Просьбу уважили без всяких добавочных требований. Через минуту я вле-
зал в "раковую шейку", переоборудованную из годного на все  руки  "гази-
ка". Устраиваясь на жесткой скамье, я пробормотал  себе  под  нос:  "Ну,
братец, назвался груздем - полезай в кузов..."
   Кузов "раковой шейки" содрогался на ухабах и снеговых заносах  ночных
керченских улиц хуже торпедного катера на шестибалльной волне в Баренце-
вом море. Когда так трясет, или качает, или швыряет на волнах, я предпо-
читаю стоять, но в кузове милицейского "газика" не  встанешь.  Вероятно,
это сделано для того, чтобы ты привыкал к глаголу "сидеть".
   В приемном холле вытрезвителя ни одного образа ни в одном углу не бы-
ло - как известно из "Тамани", дурной знак.
   - Чего ты  его  сюда,  ко  мне  привез?  -  бегло  скользнув  по  мне
профвзглядом, спросил дежурный лейтенант  у  того  милиционера,  который
сопровождал меня из диспетчерской.
   - Сам просил, - сказал милиционер. - Не хочет признавать, что  выпив-
ши. А Петр Степаныч и пломбировщица видели, как спирт пил. И все диспет-
чера утверждают, что пьяный. Вот документ от них за четырьмя  подписями,
- и он передал документ дежурному.
   Лейтенант внимательно просмотрел документ.
   Милиционер, который привез меня, вышел из комнаты.
   - Пили? - спросил лейтенант.
   - Три часа назад бутылку портвейна на троих, - сказал я. - А обвиняют
меня в больших грехах. Вы сами видите, что я не пьян. Это мне и надо за-
фиксировать.
   Пожилая фельдшерица (в белом халате поверх шубы) сидела и слушала или
не слушала.
   - Проверьте! - строго сказал лейтенант.
   - Идите сюда! - сказала фельдшерица.
   На улице фыркнул "газик" и уехал.
   - Дыхните, - сказала фельдшерица и подставила мне сложенные  лодочкой
ладони.
   Я дыхнул. Она понюхала.
   - Ну? - спросил лейтенант.
   - Выпивши. Так он и сам сказал.
   - Идите отсюда! - вдруг сказал лейтенант.
   - Нет. Так не пойду. Мне нужно, чтобы вы написали, что я не пьян. Ме-
ня обвиняют, что...
   - Степанов, я его отпускаю, а он не хочет. Видел таких из тверезых? -
спросил лейтенант рядового сотрудника.
   Тот пожал плечами.
   - И еще я убедительно попрошу вас, товарищ лейтенант, - сказал  я,  -
доставить меня в порт на машине. В Керчи я первый раз, ночь,  города  не
знаю, судно под погрузкой, а я на вахте.
   Между прочим, я только в тот момент вспомнил, что плюс ко всему я еще
и на вахте. Злость отбила память на мелочи.
   - Речевое возбуждение у него, - сказал лейтенант. -  Заметил,  Степа-
нов? Интересно ему у нас, да, Степанов? Еще поговорите? Или все сказали?
   - Наш брат - нынешний человек - суетлив и действительно суесловен,  -
сказал я, ведя себя так, как нынче вел себя наш доктор с солдатом-погра-
ничником, то есть высокомерно и глупо. Ведь от меня действительно пахло,
и этого факта было вполне достаточно, чтобы отправить меня в  кутузку  и
сделать козлом отпущения за любые преступления мира. - И потому нынешний
человек, - продолжал я, уверенный в своей нравственной чистоте, - не по-
лучает настоящего удовлетворения от общения с другим человеком, даже ес-
ли этот другой очень умный и образованный человек, ежели тот не является
лицом, обладающим властью. С человеком же, который власть имеет,  разго-
варивают уже с неподдельным интересом, хотя он и глуп, как пуп.
   - Степанов, он меня дураком считает, а? - сказал  лейтенант  рядовому
милиционеру.
   - Вы меня неправильно поняли, - сказал я. - Я только заметил,  что  с
вами интересно. Но мое судно под погрузкой, а я грузовой помощник  капи-
тана. Мы через денек  снимаемся  на  Ливан.  Повезем  арабам  технику  и
стальной прокат. Без меня там таких дров наломают... Кроме того, я  член
Союза писателей и...
   - Степанов, если гражданин себя Шолоховым назовет, посади его в  душ,
- сказал лейтенант и зевнул. - А сейчас помоги пьяному раздеться и  веди
в камеру. Спиртом от него так разит, что с души воротит.  Небось  чистым
матом закусывал?
   - Наши алкоголики лучшие в мире! - сказала фельдшерица, кого-то цити-
руя или повторяя известное присутствующим высказывание.
   Лейтенант засмеялся. И я, дурак, тоже. Я все еще тупо не понимал, что
Хрунжий капкан на мне захлопнул.
   - Раздевайтесь, - сказал Степанов.
   - Для вас эти шутки плохо кончатся, - сказал я лейтенанту.
   Он только рукой махнул - слышал он тут угрозы и похлестче.
   - Раздевайтесь. До исподнего, - сказал Степанов.
   Как камень, брошенный в гладкий  источник,  я  встревожил  керченское
портовое спокойствие и, как камень, сам пошел ко дну. Это было  илистое,
холодное, омерзительное дно. Я погружался медленно, захлебываясь в зыбях
человеческой лжи и несправедливости. Зыби уже смыкались над головой.
   На короткие мгновения пытался увидеть все  происходящее  со  стороны,
представить, как спустя годы буду рассказывать приятелям новеллу с  наз-
ванием, с названием...
   Под натужными воспоминаниями и попытками глядеть на  происходящее  со
стороны неотрывно стоял страх. Какой уж юмор, когда душа полна страха!
   Объяснение с капитаном, отношение в отдел кадров,  персональное  дело
на партсобрании, запись в личное дело - и захлопнут визу.
   Шапка, ватник, куртка, брюки, рубаха...
   Каждый предмет одежды оказался связан с моим  человеческим  естеством
интимными связями.
   Я остался в исподнем, голый до пояса и в носках.
   Фельдшерица сонно читала книгу, лейтенант ухмылялся, рядовой Степанов
хмурился. Последнему, мне хотелось на это надеяться, не нравилось проис-
ходящее.
   - Ну, пойдем, моряк, отдохнешь, - сказал он.
   - Босым я никуда не пойду, - сказал я.
   Хотя меня заставили поджать хвост и хотя меня трясло, как  собаку  на
морозе, как Каина, но эта дрожь из нервной и ознобной стала превращаться
в слепое дрожание души. В таком состоянии я вижу впереди как в  перевер-
нутый бинокль - с четкостью фотовидеоискателя начинают работать  зрачки.
А все, что не прямо по направлению взгляда, расплывается  в  красноватой
мути. Я видел стол, лейтенанта, телефон рядом с ним и графин на подокон-
нике. И я бы забыл великую истину: "Спорить с милицией или патрулем  мо-
жет только салага!" И я бы взялся за графин, если бы Степанов не дал мне
две калоши сорок девятого или шестидесятого размера.
   - Обуй. И не переживай. Утро вечера светлее, - сказал Степанов.
   Возможно, он уберег меня от непоправимого.
   Далеко не в первый и, скорее всего, не в последний раз  переступил  я
порог милицейской камеры.
   Двадцать шесть лет назад  в  континентальном  городе  Фрунзе  потерял
гражданскую девственность, украв стакан урюка у старой киргизки или вед-
ро угля на сортировочной, - точно не помню. И  услышал  сакраментальное:
"В камеру! Утром заговорит!" Била малярия, рядом валялся на грязных дос-
ках пола пьяный безногий солдат, в углу сидела на корточках и разговари-
вала сама с собой, нажевавшись мака, спекулянтка рисом.
   С тех пор знаю, как медленно бледнеет за решеткой под потолком окошко
на рассвете. И знаю, что рано или поздно все это кончится. Нужно  только
стиснуть зубы и не делать глупостей.
   Внешний вид и интерьер заведений подобного рода весьма  интернациона-
лен. В том смысле, что в самых разных странах удивительно схож. Мне при-
ходилось (по делам, к счастью) заглядывать и в американские, и французс-
кие, и английские полицейские участки. И впечатление такое, будто один и
тот же художник трудился над их оформлением.
   Но в Керчи я попал не в обыкновенную, а в вытрезвительную камеру. Там
стояло шесть металлических коек, застеленных байковыми  одеялами,  и  за
ночевку на них брали десятку. Насколько известно, в гостинице  "Украина"
в Москве за десятку можно получить люкс.
   К чести города Керчи, четыре койки клиентов не имели. Вероятно,  день
получки миновал давно.
   Без всякого блеска горела над дверью синяя лампочка. В ее свете  рас-
хаживал по камере здоровенный громила. Он завернулся в простыню и смахи-
вал на римского патриция. Когда дверь за мной захлопнулась, коллега при-
валился к притолоке и уставился в глазок. Любопытства ко мне он не выка-
зал.
   Громиле было лет пятьдесят. На левом боку и  левой  руке  зияло  нес-
колько фантастических по величине старых шрамов.  Перегаром  от  коллеги
попахивало, но пьян он не был. Или уже проспался, или я не  был  первым,
попавшим в это богоугодное заведение по некоторому недоразумению.
   Второй коллега находился, прямо скажем, в плачевном состоянии.  Лежал
он не на чистой и симпатичной койке, а на полу; скрипел зубами, как  то-
карный станок; пена засохла на губах, взгляд  был  мутный,  покойницкий;
общее выражение лица и поза выказывали крайнюю степень отчаяния и муки.
   Я облюбовал койку в углу, сдерживая острейшее желание  заметаться  по
камере, рвать и ломать, биться башкой в стенку и орать. Процедура разде-
вания - именно эта процедура - травмировала мою нежную психику. Все  ос-
тальное можно было пережить без особых стрессов. Я знал, что  утром  они
должны меня выпустить в любом случае. И тогда я сразу прямым ходом  пом-
чусь в горком. Планы мщения, один другого прекраснее  и  сокрушительнее,
так и калейдоскопили в моем воображении! Я понимал, что даже непрофесси-
ональный в вопросах алкоголизма и пьянства секретарь горкома,  посмотрев
на меня утром и поговорив со мной, поймет, что этот человек не мог  быть
пьян до вытрезвительного состояния четыре-пять часов назад. Но я знал  и
другое: факт ночевки вахтенного штурмана в вытрезвителе никаким  поздним
реабилитантством не вытравишь из памяти товарищей кадровиков. Да и  сами
морячки такие штуки забывать не умеют: нет дыма без огня, и т. д.
   - Курить охота, - сказал громила-патриций, оторвался от глазка и  лег
поверх одеяла на койку рядом со мной, потер фантастические шрамы и мирно
зевнул.
   - Автомат? В упор, что ли? - спросил я.
   - Пулемет, - рассеянно ответил громила.
   Он не врал и не шутил.
   Древний и чужой спал за стенами вытрезвителя город. Низкорослые дома,
ограды из булыжников, черепичные крыши, еще оставшиеся  кое-где.  И  ме-
тельный ветер выкрутасит по улочкам, сотрясает окошко за решеткой,  бьет
в стекло обледеневшими ветками акации, доносит слабые гудки буксиров или
локомотивов...
   Ветры вихрят с Азовья, торосят льды в проливе. На студеном мелководье
сбита, утоплена, искорежена навигационная обстановка - буи, вехи,  баке-
ны; чертыхаются сейчас гидрографы, ждет их впереди нудная работа...
   Хорошо все-таки, что судьба с детства приучила к казенным домам.
   Хорошо все-таки в тепле и в чистой койке, когда  за  окном  метель  и
штормовой ветер.
   Ну вот, друг ситный, думал я, пошел ты в моря и океаны  на  охоту  за
мифами, не можешь ты без мифов, не сидится тебе на Петроградской  сторо-
не, - получай теперь обычную реалистическую прозу, изучай ее в  Тмутара-
кани, в Тмутаракани, в Тмутаракани...
   - Не спи, кум, - сказал громила.  -  Тебе  утром  башку  надо  чистую
иметь, а так заспишь и не выспишь.
   - Тоже верно, кум, - сказал я и открыл глаза.
   Перед важным делом лучше вовсе не спать, нежели  спать  коротко.  Это
космонавты умеют спать в любой миг по самоприказу и получать таким мака-
ром свежесть. А я таким макаром получаю вялость.
   Для утреннего визита в горком и  поисков  справедливости  лучше  было
обойтись без сонной опухлости. И так физиономия после двух недель адской
работы в Керчи напоминала печеное или гнилое яблоко.
   Громила сел на койке. Он был лыс, и синий блик бродил по его корявому
черепу. Морщины уже давно обжились на его лице, нашли свои точные места,
закрепились, обозначая склонности, пережитые страсти, пороки и  святости
сложными, трудными для быстрой расшифровки  иероглифами.  Из  иероглифов
глядели темные маленькие глаза и усмехались довольно безмятежно.
   - Давно облысел? - спросил я.
   - Начавши пить, по волосам не плачут, писатель.
   - Что, слышал, как они меня сделали?
   - Слышал. Прижала тебя супруга-жизнь, кум. Взяли тебя ребята в  ерши.
Ну, Стас вроде чуть очухался. Давай-ка его в постельку уложим. Мне одной
рукой несподручно было. Еще отбивается, а здоров як бык.
   - Здоровей тебя?
   - Куда мне. Страшной силы человек Стас.
   Страшной силы человек был очень тяжелым, но никакого сопротивления не
оказал.
   Он уткнулся в подушку и заплакал.
   - Воды ему надо, - сказал я. - Весь рот запекся.
   Громила пошел к дверям и постучал аккуратно, согнутым пальчиком. Отк-
рыл Степанов.
   - Сведи до лейтенанта, Павло Михалыч, - попросил громила.
   - Иди, - сказал Степанов.
   Они, видно, давно были спокойно знакомы.
   В дверях опять щелкнул ключ.
   А меня повело метаться из угла в угол. Калоши спадали, метаться в них
было невозможно. И потому удалось взять себя в руки и уложить в койку, и
заставить вспоминать что-нибудь постороннее, прошлое.
   Представилась вахта в Мраморном море, когда я получил  радостную  те-
леграмму о том, что в Керчь мне летит подмена.  Нервная  была  вахта.  И
подмену потом не прислали...
   Бывает, что с первых минут вахты не чувствуешь  уверенности  в  месте
судна. Принял все нормально, а внутри необъяснимые  и  нечленораздельные
сомнения. И стало казаться, что старик "Челюскинец" задумал набедокурить
в море с холодно-красивым названием - Мраморное. Дело в том, что  берега
этого моря вовсе и не мраморные,  они  расплывчато-глиняно-холмистые,  и
радар плохо берет их. А здесь радар вообще вышел из строя. Дно Мраморно-
го моря ровное, приметные глубины ухватить эхолотом невозможно. На опре-
деление по радиопеленгам времени не было - сплошь встречные  и  попутные
кораблики. Четыре часа беспрерывных расхождений при  малой  видимости  и
неуверенности в месте. И еще под самый конец вахты вдруг прямо по  курсу
и в непосредственной близости ударил в глаза прожектор, через  несколько
секунд - еще раз. Я заорал: "Право на борт!" И тут ударила третья вспыш-
ка где-то совсем уже под форштевнем. Судно увалилось с семидесяти девяти
градусов на девяносто пять, а с правого борта несся обгоняющий танкер. Я
висел с левого крыла мостика, чтобы увидеть лайбу, с  которой  сверкнули
прожектором, но так и не увидел ничего. Потом метнулся на правое  крыло,
увидел танкер в кабельтове  на  правом  крамболе,  заорал:  "На  прежний
курс!"
   Застопорить машину нельзя было, потому что прямо в кильватер шло  еще
одно судно. Оно держалось за нами уже два часа, и его штурман  привык  к
равности наших скоростей, он обязательно впилил бы нам в корму, сбавь  я
резко ход... Отвратительная вахта. И нужно было вспомнить именно ее! Как
будто мне не хватало веселья и без таких воспоминаний.
   Громила вернулся с водой для Стасика и куревом для нас, спросил:
   - Знаешь, кто тебя сюда упек?
   - Все вместе.
   - Точно. Дежурный диспетчер - твоего стивидора двоюродный брат.
   - А, черт с ними. Меня девка ихняя обидела крепко.
   - Любка?
   - Ты в порту работаешь?
   - Случаем бываю. Мы со Стасом по руде спецы. Когда руду отгружают,  в
порту работать приходится. Они тебе в портвейн спирт намешали. Заметил?
   Нет, я этого не заметил. Мне любой  портвейн  так  омерзителен,  что,
будь он хоть с амброзией, я, кроме отвратительного  портвейного  запаха,
ничего не ощущу. И потому я и выпил-то этой подлой смеси не больше  ста-
кана.
   - Тут тебе и повезло. Вывернешься, кум. Лейтенантику уже дежурный  по
городу звонил. Там тебя ищут с парохода, шум поднимают.
   Я знал, что меня будут искать, но факт-то! Факт ночевки в вытрезвите-
ле уже свершился!
   - А Любка - курва. Не одного морячка под монастырь подвела. Послушная
девка. Вот они ее и используют в разных нужных случаях.
   - Давай познакомимся, - предложил я.
   - Лысый Дидько. Такое прозвище. Домовой поздешнему.  Срок  отбухал  -
вот Домовым и назвали.
   - Пожалуй, тебя и без срока можно было так прозвать. Здоров больно.
   Выяснилось, что сейчас он уже слабак, а вот до войны, в юности,  под-
нимал быка на плечи.
   - Брал за рога, покручу башку туда-сюда, он смирится, стоит как овеч-
ка, тогда я ему под брюхо лезу и этот фокус показываю...
   Мне вспомнилось "Камо грядеши?" Сенкевича и Урс, который  сворачивает
быку голову. Я посмотрел на шею сосуществователя и поблагодарил  природу
за то, что она дает сильным людям добродушные характеры.
   - Добрый ты человек, кум, да? Даже с похмелья злости в тебе нет.
   - Это ты верно. Добрый. Только вот он, - и громила  ткнул  пальцем  в
затихшего немного Стасика, - куда как добрее. Я еще в давнее время  сел.
Нет, не думай, за дело сел. По справедливости. А Стас вольным там  рабо-
тал. Техникум заканчивал и в пятьдесят втором нами  командовал.  Трудная
работа, а?
   Мы закурили с Лысым Дидько по второй беломорине. И у меня немного по-
легчало на душе и от сознания, что ребята с парохода начали поднимать за
меня полундру, и от беседы со славным человеком.
   Стас был наследственным алкоголиком, знал о недопустимости  для  него
вина вообще, до тридцати лет не пил совершенно. С подчиненными  не  пил.
Они его уважали. Когда Лысого расконвоировали,  Стас  взял  его  к  себе
жить. Лысый к тому моменту уже решил, что жизнь кончена, а Стасик его  к
жизни вернул. И Лысый тоже закончил горный техникум. Потом на шахте слу-
чилась авария, пострадали люди. И Стас первый раз выпил. К этому моменту
он женился. Очень любил жену. У нее было двое пацанов-близнецов от  дру-
гого человека. И когда Стас запил, то у него началась мания ревности. Он
чуть не убил жену, попал в отделение, там выпросил бумаги,  чтобы  напи-
сать жене письмо. Ему дали школьную тетрадку. А у Стаса, очевидно, начи-
нался алкогольный психоз. Он писал на тетрадочной странице извинительные
слова жене и умолял ее не изменять ему. Написанные слова с бумаги  исче-
зали. Он писал их снова и снова. Они опять и опять исчезали. Он  впал  в
буйство и так бил себя в грудь кулаком, что сломал левую ключицу.  Потом
выломал дверь и пытался бежать к жене. Просто он каждый раз  переворачи-
вал страницу, исписав ее, и видел чистый лист. Но  тогда  ему  казалось,
что это проделки жены, что она не хочет получать от него письма.
   Думаю, патологическая ревность у алкоголиков - следствие опостылевше-
го сознания вины перед женщиной за пьянство. Вина может быть и не  осоз-
нана, но она давит, от нее муторно, она терзает. И, чтобы облегчить тер-
зания от виноватости, надо и в женщине найти  вину,  уравновесить  свою.
Вина измены больше вины пьянства. Потому пьяница может уже не только ви-
ниться, но даже бить женщину или убить ее. Построение всех  этих  силло-
гизмов происходит, конечно, бессознательно и именно в тех случаях, когда
пьяница истинно любит женщину, то есть особенно сильно страдает  от  тех
мучений, которые ей доставляет.
   Всю эту предысторию Стасика Соколова рассказал мне тогда в Керчи  Лы-
сый Дидько. Оказалось, что он сам выпил немного и в вытрезвитель пробил-
ся вместе со Стасиком, чтобы не оставлять друга одного. Стас был в Керчи
в командировке. Жена от него ушла. И Лысый собирался  уговорить  Стасика
остаться в Керчи и жить с ним.
   Довольно длинный рассказ сморил Урса, и он выруби