чеек в канаве начнет журчать вокруг меня, а лопухи расскажут мне  вся-
кие интересные вещи!
   - Мы тоже будем рады расстаться с тобой, Булыган,  -  хором  отвечали
ему сознательные булыжники.
   В полдень люди отодвинули с дороги загородки и  пустили  на  мостовую
тяжелые машины - утрамбовки.
   Утрамбовки были ленивые машины. Они никогда никуда не торопились. Они
едва-едва крутили громады колес, но под  этими  колесами-цилиндрами  все
булыжники делались одного роста. Под этими колесами тонким голосом писк-
нул Булыган и глубже всех других вдавился в землю, и  треснул  при  этом
пополам.
   - Ой! - вздохнули добрые булыжники. - Бедный Булыган!
   - Так тебе и надо! - сказали не очень добрые булыжники.
   - Ты перестал быть булыжником, ты просто битый камень теперь, -  ска-
зал, подумав, Старбул. - И это хорошо, потому что теперь  ты  не  будешь
позорить наше звание. Но мне искренне жаль тебя.  И  постарайся  понять,
что и самый простой камень тоже может служить хорошо и честно  работать,
хотя он уже и не булыжник.
   Так сказал мудрый Старбул, а Булыган замолчал  навсегда,  потому  что
простые камни не могут разговаривать.
   К вечеру утрамбовки кончили ползать по мостовой. На смену им притащи-
лись машины, которых булыжники никогда раньше не видели.
   Эти машины тоже были ленивы и никуда никогда не  торопились.  Из  них
тек на спины булыжников теплый мягкий асфальт.
   К утру вся дорога покрылась им, а булыжники никак  не  могли  понять,
что случилось. Они ждали, когда опять начнет светать, покажется солнце.
   Солнце, однако, не показывалось. Было душно.
   - Какая душная долгая ночь! - удивлялись булыжники. - Надо спать:  во
сне время проходит незаметно. Какая странная ночь сегодня!
   И они опять засыпали и все реже и реже просыпались. А когда  просыпа-
лись, то видели только черное над собой. То есть они не видели ничего.
   Потом они перестали просыпаться. Зачем просыпаться,  если  ничего  не
видно вокруг?
   Только Старбул все не спал. Он был старый. Старые любят подремать. Им
трудно долго не дремать. Но Старбул не спал и все думал.
   Он лежал в темноте и тишине, потому что  другие  булыжники  перестали
просыпаться и разговаривать между собой, и думал о длинной ночи, о  тра-
винках, которые почему-то перестали шевелиться даже на обочине мостовой.
   "Может, травинки умерли? - думал Старбул. - Умерли так, как они  уми-
рают на зиму? Но почему? Ведь еще не холодно!"
   Так он думал.
   И все вокруг было тихо. Совсем тихо.
   И вдруг, когда Старбул уже решил, что ему ничего не понять и  поэтому
тоже следует заснуть, он что-то услышал.
   Это был слабый, едва слышный звук: "Ш-ш-и-х! Ш-ш-орх!"
   Потом опять: "Ш-ш-орх! Ш-ш-и-х!"
   И каждый раз, когда раздавался этот звук, темнота начинала давить  на
спину Старбула. Очень слабо давить и совсем ненадолго, но все-таки...
   "Это несутся автомобили, - понял Старбул. - Они... они едут! Они едут
над нами!"
   Он хотел закричать об этом,  разбудить  все  булыжники  мостовой,  но
сдержался и стал слушать и думать дальше.
   "Нас чем-то закрыли. Чем-то очень гладким, потому что никогда  раньше
по нам так быстро и с таким слабым нажимом не проносились машины", - по-
нял Старбул. И еще он понял,  что  никогда  не  увидит  солнца.  Никогда
больше дождик не будет мыть ему спину, а ветер сдувать песчинки  и  гла-
дить его шрамы и конопатинки. Травинки перестали шевелиться потому,  что
они не могут жить без солнца и воды.
   "Мы все больше никогда не увидим солнца, - думал старик  булыжник.  -
Но зачем мне говорить об этом другим? Разве им станет легче?  Пусть  они
спят и во сне ждут утра. Так им будет покойнее. Ведь хотя они и не знают
правды, но все одно работают, даже во сне. Мы продолжаем делать дело, но
нас не видно. Скоро все наверху забудут о том, что здесь лежим мы - ста-
рые булыжники - и держим на спинах гладкую темноту".
   Так думал Старбул, и ему все больше и больше хотелось  спать.  Потому
что зачем бодрствовать, если ничего не видно вокруг?
   И он заснул.
   А над ним было светло, и по асфальтовому шоссе мчались машины".

   ПОПЛЫЛИ ИЗ ПЕВЕКА В ИГАРКУ
   РДО: "В/СРОЧНО Т/Х "ДЕРЖАВИНО" СЛЕДУЙТЕ  САМОСТОЯТЕЛЬНО  РЕДКОМ  ЛЬДУ
ЧЕРЕЗ ПРОЛИВ МЕЛЕХОВА ДАЛЕЕ ЧЕРЕЗ 7110 16033 7133 15800 7138 15600  7216
15300 ОТКУДА ЧЕРЕЗ ТОЧКУ 7200 15100 ДОЛЖНЫ ВХОДИТЬ В ПРОЛИВ ЛАПТЕВА  ЮЖ-
НЫМ ВАРИАНТОМ ВДОЛЬ ИЗОБАТЫ 8 МЕТРОВ".
   Закончили выгрузку в 02.00, оформили документы и  отошли  на  рейд  в
03.09 22 августа.
   Приказу следовать самостоятельно Фома Фомич сопротивлялся с такой  же
мрачновато-смертельной решительностью, с какой все судовые буфетчицы по-
чему-то сопротивляются ношению белого чепчика...
   Когда говоришь по "Кораблю" (по УКВ), нажав тангетку,  то  собеседник
никакими силами тебя прервать не может, ибо ты его не услышишь  до  того
самого момента, пока сам, своей волей, тангетку не отпустишь. Вот эту-то
техническую тонкость Фомич использует на всю катушку.
   Удачно протянув резину таким манером с тангеткой часа четыре  и  вто-
рично доведя диспетчера порта Певек до попытки пробить головой сейф, Фо-
мич было уже решил, что ему разрешат не следовать самостоятельно и дожи-
даться "Комилеса" на якоре в бухте, но...
   РДО: "НЕМЕДЛЕННОСТЬ ВЫХОДА КОЛЫМУ  ПОДТВЕРЖДАЮ  ТЧК  РУКОВОДСТВУЙТЕСЬ
ПОЛУЧЕННОЙ КАЛЬКОЙ ДАЛЕЕ ПРОЛИВОМ МЕЛЕХОВА ДАЛЕЕ ЗАПРОСИТЕ  РЕКОМЕНДАЦИИ
КНМ ЛЕБЕДЕВА КНМ ПОЛУНИН".
   - Против лома нет приема, если нет другого лома, -  пробормотал  Фома
Фомич.
   И в этот момент (очень неудобный, неподходящий момент  для  подобного
вопроса) Галина Петровна спросила у супруга:
   - Это правда, что если чайка сядет в воду, то будет хорошая погода?
   - Вообще-то, значить, правда, - ответил разъяренный неудачей Фома Фо-
мич, - но и среди них падлы попадаются! Сядет такая на воду, а погода-то
и плохая!
   Такую грубоватую реакцию Фомы Фомича можно еще объяснить тем, что он,
по его собственному выражению, "репу ломал" всю ночь на предмет какой-то
где-то на нашем пути примерзшей ко дну Восточно-Сибирского моря  подвод-
ной стамухи и какой-то еще неприятной радиограммы с какого-то непонятно-
го парохода.
   Да! Чуть не забыл, что Фома Фомич за свое более чем  полувековое  су-
ществование так и не познал природу и назначение кавычек. Потому  назва-
ния судов он всегда пишет без кавычек, чем иногда запутывает даже себя.
   Но  самым  ужасным  для  Фомича  бывает  вариант,  когда  радиограмма
действительно путаная и угадать ее философский  смысл  надо  интуитивно.
Так, например, однажды ему принесли радиограмму, в которой вместо подпи-
си отправителя стояло два слова  "ПРОШУ  ПИНСКИЙ",  причем  ни  о  какой
просьбе разговора в тексте не было. Этот мучительный  случай  закончился
только через двое суток, когда, придя в очередной порт, Фомич узнал, что
там есть мелкий начальник Прошупинский...
   Когда Фомич встречает в эфире коллегу, то сразу что-нибудь вспоминает
из прошлого, ибо за долгие годы со многими работал или  общался  раньше.
Это такие воспоминания: "Значить, этот-то, кажись, это  он  в  пятьдесят
шестом мне белье сдавал без процентовки, не на дурака нарвался..."  Или:
"А этот вторым механиком на "Коломне"... полтонны картошки у меня с ноч-
ной вахтой съел, а высчитать так и не удалось с него... Ишь  холодильник
отрастил - на одни брюки два метра надо, - жрет, как трактор..."
   Восточно-Сибирское море Фомич упрямо называет  "Новосибирским".  И  в
разговоре с капитаном порта Певек тоже так называл.
   Еще о наивности Фомича. Он двадцать раз в Арктике и, например,  впер-
вые узнал, что летом не бывает северных сияний, - какая-то симпатичность
в таком безмятежном неведении обо всем, что лично Фомича не касается.
   Итак, в жутком Певеке дела закончены - судно обработано.  "Обработать
судно" звучит странно. Но смысл выражения простой - такой же, как,  нап-
ример, в выражении "обработать квартиру" на воровском жаргоне.  То  есть
ее обчистить.
   Сдали груз более-менее ничего. Не хватило двухсот двадцати банок кон-
сервов и нескольких мешков сахара.
   Консервы воровали и жрали прямо в трюмах, бросая за борт пустые  бан-
ки, певекские грузчики. Саныч припутал одного, но  тот  потом  удрал,  а
бригадир не назвал фамилии.
   С 12.00 до 18.00 вдоль острова Айон по узкой щели между  семибалльным
льдом и берегом, в сплошном тумане при сильном солнце  -  самое  омерзи-
тельное сочетание, ибо ничего не видно.
   Много плавающих ледяных полей метров по сто пятьдесят - двести и  от-
дельных внушительных глыб.
   Около ноля вошли в сплоченный лед.
   Уже ночь. Тьма.
   За нами шел "Булункан". Фомич все науськивал его пройти вперед.  "Бу-
лункан" местный, назначение на Колыму, осадка четыре метра,  может  оги-
бать мыс Большой Баранов в четырех кабельтовых. Под берегом полынья  чи-
ще. Выбрались в нее, пропустили "Булункан" вперед. Там (хорошо видно  по
радару) свинья псов-рыцарей - ледяной мешок.
   "Булункан", не будь дурак, не полез, шлепнулся на якорь. Мы, конечно,
тоже.
   Я послал РДО на Чекурдах Лебедеву, что, мол, застряли, ждем рассвета,
видимости, указаний.
   Нашел туман, еще более глухой.
   Под килем восемь метров, кромка в полутора милях, одно любознательное
любопытствующее поле все норовит  приблизиться  и  познакомиться.  Очень
настырно и навязчиво оно это делает.
   Фома Фомич о "Булункане": "Как бы его первым подтолкнуть. Вот  он  за
мыс пройдет, нам скажет, что да как, тогда и мы пойдем..."
   Разин: "В войну у нас одному командиру и  старпому  крепко  припаяли.
Они не прошли, а кто-то прошел. Надо ждать, но  только  так,  чтобы  кто
другой не прошел..." Утро. Развиднелось.
   "Булункан" уже ползает у подножия Большого Баранова.
   Фомич: "Плыть-то оно, значить, нужно бы... Но, значить, первая  запо-
ведь-то какая? В лед не входить - вот она, первая заповедь-то... И мы не
пойдем. Вот когда "Булункан" окончательно за мыс проникнет и нам скажет,
то... Нет, значить, первая заповедь: в лед без приказу не входить, само-
вольно, значить, не положено..."
   А есть пока один приказ: идти к Колыме и потом к Индигирке  самостоя-
тельно...
   Полдень.
   Солнце. Ясность. Огромное небо. Тумана нет и в помине.
   "Высокое" или "низкое" небо не зависит от высоты облаков. И при обла-
ках оно бывает иногда огромным, а при чистом зените - низким. Почему не-
беса распахиваются, не знаю.
   Над мысом Большой Баранов они распахнулись в голубую необъятность.  И
абсолютный штиль. И холодная стеклянная прозрачность вод вокруг льдов. И
белизна льдин. И зелень их подножий. Вот все-таки опять  обнаружена  зе-
лень в Арктике.
   И зелень ледяных основ сквозь прозрачную стылость вод не мертва. Гля-
дя на такую изумрудно-салатную зелень, способен понять, что и вся  жизнь
родилась из океана.
   Оранжевые лапки и клювы крупных полярных  чаек.  На  каждой  мачте  и
стреле сидит пассажир - чайка. Это те, которые насытились, безбилетники.
У полярных чаек особенное - какое-то приветливое, самую чуточку испуган-
ное отношение к судну...
   Когда "Булункан" уже вошел в реку и говорил с диспетчером Колымы, Фо-
мич решился соваться в лед у Баранова. И мы поплыли. И  мне  показалось,
что в самых глубинах своего опасливого, но морского (!) сердца Фомич об-
радовался тому, что пошел в лед. Но все-таки его сердце было,  вероятно,
похоже на чаячьи лапки - оно часто поджималось и переступало  по  ребрам
его грудной клетки, точно так, как это делают полярные чайки на льдинах.
   Необходимо отметить, что тетя Аня резко и броско похорошела и  серьги
каким-то особенным блеском сверкают в ее ушах.
   Близко места, над которыми я летал на разведку.
   На путевой карте есть приписка: "Место высадки де Лонга". Его  могилу
на карте я не нашел.
   Сутки нормального плавания в сильно разреженном льду.
   Делать двум судоводам в такой простой ситуации на мосту нечего.  И  я
мирно спал на диване в штурманской рубке.
   Пока на вахте был Дмитрий Александрович, я видел хорошие  сны.  Потом
заступил старпом. Я встал, спустился вниз, попил чай с сухим хлебом и не
менее сухим сыром (среда) и опять завалился на диванчике в штурманской.
   И был разбужен нечеловеческим по накалу испуга и значительности  воп-
лем старпома: "Виктор Викторович, снег!"
   Еще не уразумев, что там за словом "снег", я слетел с дивана и влетел
в рулевую осколком шрапнели, успев в этом полете все-таки заметить время
по часам над штурманским столом - 05.15.
   Оказался обыкновенный снежный заряд и, естественно, резкое уменьшение
видимости, но при включенном радаре и чистом море никаких оснований  для
нечеловеческого вопля не было...
   А Тимофеич смотрел на меня, как невероятно глупая, но невероятно вер-
ная собака, поднявшая хозяина с постели в пять пятнадцать  утра  бешеным
лаем в адрес хозяйской дочери, возвращающейся с гулянки.
   Всю следующую неделю - до траверза Хатанги - точное повторение  того,
чем я уже утомил вас, описывая дорогу на Восток.
   Лед, лед, лед, лед, мы идем по Арктике... Лед, лед, лед, лед, мы идем
по Арктике... Интересно, был ли Киплинг женат?.. Лед, полынья, лежание в
дрейфе, лед, прибрежная полынья... День, ночь, день, ночь,  мы  идем  по
Арктике; день, ночь, день, ночь - все по той же Арктике...
   В проливе Лаптева несколько тяжких мгновений при вроде бы  неизбежном
навале на "Гастелло". Пронесло чудом.
   Вообще-то, конечно, Арктика середины навигации другая, нежели в нача-
ле. Имеется в виду не сама Арктика, а наша деятельность в ней.
   Начало навигации - это период с изрядной долей  показухи,  это  много
статей в газетах и вспышка энергии.
   Сейчас Арктика - льдина, которая перевернулась вверх брюхом, то  есть
вместо заснеженной белизны вдруг показалась грязь и тина от всех  мелей,
на которых эта льдина сидела. Ледоколов не дозовешься, самолеты разведки
уже все поломались и не летают неделями, корабликов набилось уйма, вожжи
управления  ослабели,  организация  оказалась  полулиповой,  все   пошло
по-российски - то есть извечным "давай-давай!"...
   На траверзе Хатанги получили приказ ожидать атомную "Арктику".
   Бездеятельный дрейф в ожидании ее скрашивал Шериф. Он все чаще  делит
с нами тяготы морской службы. И растет с такой скоростью, как будто воз-
душный шарик надувают велосипедным насосом.
   В Певеке Саныч носил щенка к ветеринару, бедняге вкатили укол от  бе-
шенства. Он получил на этот предмет справку с печатью и зазнался, и дер-
жится так, что напоминает мне меня самого в детстве. Помню, когда еще не
умел читать, то ходил по улицам, держа перед глазами развернутую газету:
читаю, мол, даже на ходу - такой грамотей. И вот один язва-мужчина  взял
да и перевернул газету перед вундеркиндом на сто восемьдесят градусов  -
я держал ее вверх ногами.
   Шерифа Саныч собирался назвать Аполлоном или Аполло - в честь  амери-
канских покорителей космоса. Потом решили, что это непочтительно по  от-
ношению к героям. А я еще добавил, что у одного сумасшедшего есть  расс-
каз, который ведется от лица собаки-боксера, и звать боксера  Аполлоном,
и что такое имя подходит только для интеллигентских собак, а не для чис-
токровной чукотской лайки. И тогда по закону ассоциативного мышления его
назвали Шерифом - тоже американское.
   В 16.00 явился Арнольд Тимофеевич и заныл на тему щенка, ибо  обнару-
жил в ватервейсе кал, и что если еще раз обнаружит, то по законам и  по-
ложениям имеет право щенка выкинуть.
   Саныч попросил извинения и сказал, что немедленно после  сдачи  вахты
пойдет и уберет. Умеет держать себя в руках второй помощник. Хотя сегод-
ня получил какую-то неприятную РДО от жены.
   Угрозы старпома выкинуть щенка пугают и меня. Это просто сделать так,
что никто и не увидит: свалился, мол, щен по глупости за борт - и  концы
в воду. И Саныч теперь закрывает каюту, когда уходит куда-нибудь без Ше-
рифа.
   Дело и в том, что щенок начал гавкать. И с каждым днем громче. И  вот
он, чувствуя врага в старпоме, гавкает даже тогда, когда  тот  транзитом
следует мимо. Мало того, Шериф начал лаять по ночам, когда слышит, как в
соседней каюте переворачивается с бока на бок Спиро. И  Санычу  пришлось
смастерить щенку миниатюрный намордник. Попробуйте своими  руками  наде-
вать душевному, обаятельному, пушистому существу - собачьему  ребенку  -
намордник! Саныч сперва хотел запирать щенка на ночь под полубак, но по-
том мы решили, что такое еще больше Шерифа травмирует и обидит.
   Внутрисудовая мелкая политика и даже дворцовые перевороты не для дуб-
лера капитана. Я прикомандированный. И в интриги Арнольда Тимофеевича со
щенком тоже не совался. Но попробуйте избежать склок в квартире, если  в
кухне у единственной плиты день изо дня толкаются Спиро, Фомич, Ушастик,
тетя Аня и вы.
   И я тоже сорвался, ибо Шерифа полюбил, причин для раздражения на Спи-
ро скопилась полная запазуха. Нужен был только повод.
   Арнольд Тимофеевич при обострении ледовой обстановки, как я  уже  сто
раз говорил, уюркивает с мостика в штурманскую  рубку.  Когда  кризисная
ситуация разряжается, он возникает на мосту.
   Иногда у меня даже мелькает подозрение, что Спиро плохо видит  вдаль.
Быть может, этим объясняется его стоическое сопротивление приказу  выхо-
дить на крыло и смотреть вперед при движении в тумане и тяжелом льде?
   И нынче, когда подошла "Арктика" и начали движение, он исчез.
   Я с левого борта проворонил  ледовый  выступ  правой  бровки  канала,
поздно прибавил ход, в результате судно не зашло на  поворот  в  ледовую
щель с достаточным радиусом циркуляции, чудом проскочили, но  чпокнулись
сильно.
   И сразу появился старпом:
   - Намучился с радиопеленгами. Один другого забивает. Понасовали ради-
омаяков - и не разберешься с ними. Вот в тридцать девятом -  было  всего
два! Не спутаешь...
   - Арнольд Тимофеевич, вы ведете себя преступно, - сказал я. - Я сниму
вас с вахты, если вы еще раз уйдете в штурманскую при движении в тяжелом
льду.
   - Вы позволяете себе со мной так разговаривать, потому что я  беспар-
тийный! - прошипел Арнольд Тимофеевич.
   Доктор, который от безделья околачивался в рубке, прыснул. Все знают,
что карьерные неудачи старпом объясняет беспартийностью. И потому у него
на душе в смысле карьеры покойно, вообще-то.
   - Простите, - сказал я. - Но от своих слов я не откажусь. Если  обри-
совать ваше поведение Службе мореплавания, то дальше Мойки вы больше  не
поплывете.
   - А если обрисовать парткому, что вы слушаете антисоветские китайские
передачи, то и вы далеко не уплывете, -  многозначительным  и  холодным,
как вода на Колыме, шепотом сказал Арнольд Тимофеевич.
   Мы были близко от Колымы. Потому и пришло такое сравнение.
   Дело заходило слишком далеко, чтобы я мог позволить себе роскошь  бе-
зответности.
   - Зарубите себе на носу! - заорал я. - Зарубите себе на лбу! Что  это
будет ваш последний рейс, если вы не будете вести судно! Марш на крыло!
   Он только ошалело закосил на меня глазом.
   Когда человек с перепугу бежать уже не может,  прыгать,  ясное  дело,
тоже не может и говорить не может, то ему одно остается - ошалело и дико
косить глазом. И это производит впечатление на слабонервных.
   Ведь самые жуткие портреты - когда взгляд в три четверти.
   Вот автопортреты, например, взять. Жуть берет от некоторых.  Художни-
ки-авторы чаще всего смотрят с бессмертных полотен зрачком, загнанным  в
самый угол век, в офсайт.
   И старпом, когда его прихватываешь, также оказывается всегда  к  тебе
боком и бросает дикий, злобный взгляд, именно загнав зрачки в самый кор-
нер глаз.
   Когда я оторвался, он вылез на правое крыло и торчал там  битый  час,
хотя мы скоро вошли в мелкобитый лед и ему как раз можно было  бы  и  не
торчать там.
   Рублев сделал вид, что не слышал моего неуставного вопля. И  для  ук-
репления во мне такого ощущения с ходу принялся рассказывать о  семейной
жизни.
   Первая жена архангелоса была из деревни. Звали Рыжая. До  Рублева  ей
было как до лампочки, но необходима