Рублев голосом стармеха:
   - У нас тогда нюансы были по нулям, валы  стучали  в  машине  оглуши-
тельно, а поршни цилиндров купались в масле!
   И я хохотнул, как обыкновенный  мальчишка,  потому  что  это  любимая
присказка деда в щекотливые моменты, когда щекотливые для  стармеха  мо-
менты надо перевести в юмористическую плоскость.
   - Ну и чего вы расхохотались-то на этого  попугая?  -  опять  голосом
Ивана Андрияновича спросил Рублев.
   И я не сдержался и прыснул пуще прежнего. И тут обнаружил рядом нату-
ральные уши натурального стармеха, а не рожу Рублева,  которого  и  след
простыл, как будто имитатора сдуло южаком за дальность видимого горизон-
та.
   Ивана Андрияновича Рублев уважает и побаивается.
   - Прости, Андрияныч, - сказал я. - Надо машину готовить. А второй ме-
ханик мне в этой маленькой просьбе отказал. Без твоего  личного  приказа
готовить не хочет. Если веревки порвем, таких дров  на  рейде  наломаем,
что все прокуроры оближутся.
   Иван Андриянович, покряхтывая со сна и тихо  чертыхаясь,  минуты  две
изучал пейзаж рейда и гидрометеопейзаж сквозь залепленные мокрой  грязью
окна рубки.
   Ветер давил от ста тридцати градусов, был типа длительного упрямо-ту-
по-тягомотного шквала, при ясном небе, под девять баллов.
   Кораблики на рейде вытянули якорь-цепи  в  струнки  и  сами  казались
струнками, только потолще - контрабасными, например.  "Ермак"  уставился
огромным парусом ооновской надстройки на ветер и ходил на якоре, как за-
думчивый сом на спиннинге. Краны на причале вроде как покачивались, хотя
это уже обман зрения был.
   А на горушке правее городка  неподвижно  лежало  плоское,  тяжелое  и
чем-то жутковатое облачко - точно как в Новороссийске в  буру.  Картинка
от черноморской отличалась только тем, что в Певеке чайки и в такую  по-
году не боятся садиться на волну.
   Убедившись в том, что обстановка достаточно безобразная, Иван Андрия-
нович гавкнул по телефону второму механику то, что требовалось по приго-
товлению машины, а затем  поинтересовался,  почему  я  не  мог  тактично
объяснить ему нюансы прямо в каюте, когда он лежал в теплой  постели,  и
на кой черт потребовалось его из постели извлекать, - он бы и  из  каюты
мог позвонить этому прохиндею и вообще разгильдяю и лодырю, то есть вто-
рому механику.
   - А потому, - объяснил я, - что иди-ка ты сам, Андрияныч, в машину  и
сам там приглядывай. И поднял я тебя только потому,  что  не  хочу  тебе
неприятностей. Тут такой нюанс. До глубокой  ночи  по  телевизору  через
"Орбиту" показывали волейбольный матч между японцами и  нашими.  Женский
матч, между прочим. И никто из твоих маслопупиков и  механиков,  естест-
венно, спать не ложился. И кроме того, половина под  газом.  Возьми  вот
бинокль и посмотри на бак.
   - А там я чего не видел? - спросил Иван Андриянович. - Чего  там  мои
маслопупики делают? Душ принимают?
   - Не мотористы там, а боцман, то есть профсоюзный вожак,  -  объяснил
я. - Добавочные концы заводит. Ты посмотри, посмотри. Интересно. В  цир-
ке-то давно не был?
   - Тут такой нюанс, что я и без бинокля вижу, - мрачно сказал вриопом-
полит, бросив беглый зырк прямо по носу.
   Да, наш толстяк боцман совершал на баке, заводя добавочные концы, та-
кие кульбиты, стойки на кистях и задние сальто, что не только любой цир-
кач, но и любой орангутанг ему бы позавидовал.
   - Шеи они там не посворачивают, Викторыч? - поинтересовался стармех.
   - Вполне возможно, - утешил я его. - Но еще хуже, если концы не заве-
дем. Сейчас я их заставлю во главе со Степаном Разиным бухты старых тро-
сов в корме за борт вместо кранца засовывать. Рублев посоветовал.
   - А он-то хоть трезвый, трескоед этот?
   - Да.
   - Все ясно, Викторыч. Спасибо, что поднял. Пошел в машину.
   За поддержание порядка на судне, то есть за порядок службы,  отвечает
старший помощник. Потому, когда Арнольд Тимофеевич явился с бака и доло-
жил, что концы заведены, я тактично намекнул ему, что пароход скоро раз-
валится и что ему пора прибрать толпу к рукам.
   - У них деньги есть, - прогнусавил он, подтирая рукавом нос. - Я  го-
ворил! Я говорил, что нельзя на стоянке им деньги выдавать!
   Ну, о чем будешь разговаривать с  человеком,  который  бесстыдно  де-
монстрирует бессилие гальюнщика, а не хватку и твердость старпома!  Ведь
на военной службе, где власть осуществить проще, нежели  на  гражданском
флоте, он небось только и делал, что твердил "ежовые рукавицы". А  здесь
суровая действительность показывает крупным планом, что магические слова
утратили творческую силу, и Арнольд Тимофеевич  поневоле  воздерживается
от них, когда надо спуститься в низы к выпившим и недовольным им  людям;
и потому большую часть свободного времени в Певеке он сидит,  закрывшись
и выпучив глаза, а следовательно, и не имеет случая и возможности  выка-
зывать административные таланты, то есть буквоедствовать в зачете выход-
ных дней дневальной Клаве, обозвавшей его ослом.
   В последнем абзаце я по примеру Рублева обокрал Салтыкова-Щедрина.
   Южак продолжал крепчать, судно било о стенку, хотя  ветер  был  чисто
отжимной.
   Волновая толчея в бухте металась под ветром, как стадо овец под  кну-
том пьяного пастуха, то есть в самые разные стороны, и бежала не  только
под ветер, но и, отражаясь от противоположного берега, возвращалась  об-
ратно и била нас о причал.
   Я по всем видам радиотелефонной связи пытался  вызвать  диспетчерскую
порта, чтобы прояснить прогноз. Андрияныч уже доложил,  что  машины  бо-
лее-менее готовы, и, если дело шло к урагану, следовало подумать о  том,
чтобы отдавать концы и, пользуясь отжимным направлением ветра,  выскаки-
вать в море. Но диспетчерская глухо не отвечала.
   Очень не хотелось, но я облачился в штормовик, опустил уши у шапки  и
отправился в диспетчерскую сам, выбирая путь за опорами кранов, за  выг-
руженными штабелями грузов, за  бетонными  блоками  строящегося  склада,
чтобы иметь прикрытие от сумасшедшего ветра, чтобы он не сдул  несколько
десятков килограммов моей плоти в серую  мешанину  волновой  толчеи  под
причалом вослед за фуражкой Бобринского.
   Ночная пустынность была вокруг, все и вс[cedilla] попряталось от вет-
ра и спало в порту Певек, используя такую прекрасную непогоду  для  спо-
койного отдыха.
   Ветер обвивал прикрытия, как лиана баобаб, и доставал со всех сторон.
   Возле здания диспетчерской валялся и трепыхался, забившись углом  под
крыльцо, кусок железа, явно сорванный с крыши этого  заведения,  которое
оказалось абсолютно, по-лунному безжизненным.
   Я обошел два этажа и не обнаружил ни одного человека! Вот какие нервы
у наших полярников. Они не такие штуки здесь видели, чтобы сидеть в дис-
петчерской, коли работы в порту по случаю  южака  прекращены.  Они  нор-
мально наярили по домам.
   А в кабинетах отдыхали от эксплуататоров пишущие машинки, арифмометры
и старомодные счеты. На подоконниках цвели цветочки. И всюду горел впол-
не бессмысленный свет.
   Зря я совершил путешествие сквозь бушующие стихии в эту обитель  спо-
койствия. И, обозвав себя крепкими словами, сделав это  вслух,  от  всей
души, чем вызвал эхо в пустых коридорах, я отправился обратно на  родное
"Державино".
   Надо быть моряком, чтобы знать, как уютно и прекрасно чувствуешь себя
на судне, вернувшись после штормового путешествия по  земной  тверди,  и
каким райским теплом дышат грелки, и какой вообще  аркадией  оказывается
твоя прокуренная каюта. И какое наслаждение подержать  руки  под  струей
горячей воды и заодно помыть раковину умывальника - для соединения  при-
ятного еще и с полезным.
   Само же путешествие мое не было  вовсе  бесполезным.  Я,  конечно,  и
раньше знал о местных ветрах типа боры здесь, но именно безмятежная пус-
тота ночной диспетчерской и поведение других судов убедили  в  том,  что
все нормально, что ветер в ураган не перейдет и нечего дергаться  и  ду-
мать об отходе от причала.
   О чем я и сказал Андриянычу, когда он явился  с  предложением  попить
чайку, если уж я его поднял.
   Дело шло к утру, ложиться спать смысла не было, и мы неторопливо  по-
пили чайку. И я услышал рассказ, как роте Ушастика был дан приказ  взять
какую-то деревню. И они ее взяли малыми потерями, почти без боя, и,  как
все настоящие солдаты, обрадовались такому положению вещей -  окопались,
и даже костерки в окопах тихонькие развели: мороз был большой.
   И вот подвозят им боезапас ездовые на лошадках и орут, что в  следую-
щей деревне, куда отошли немцы, есть две копны сена,  цельненьки,  стоят
за околицей, и что надо бы и ту деревеньку взять, потому что боевые кля-
чи уже неделю не жравши и под ветром качаются.
   А тут такой нюанс: командир роты был из кавалеристов и лошадей  любил
и жалел; и вот он тактично пошел по рядовым бойцам и провел симпозиум на
тему: "Согласны они взять еще одну деревеньку или нет?" И раз такое  де-
ло, то воины и согласились, и взяли, и лошадок покормили.
   - Неужели без приказа свыше, без штабов всяких пошли и взяли? - усом-
нился я. - Ведь за такую самодеятельность ротному могли ноги  повыдерги-
вать.
   - Обошлось...
   Вот так мы провели время до завтрака, а после завтрака  по  мою  душу
явился книголюб-пропагандист с просьбой выступить перед читателями мест-
ной библиотеки. Конечно, я согласился. Тем более и  пропагандист  понра-
вился. Мы с ним целый час прорассуждали о Тейяр  де  Шардене  и  об  ис-
кусстве.
   Дочь пропагандиста четвертый раз поступает в Гнесинское, хотя, по его
собственному выражению, "тупа к музыке и вместо божественного дара имеет
по-матерински крепкий лоб".
   Объяснив мне этот нюанс, несчастный отец ушел служить в золотодобыва-
ющую промышленность. А я глядел в окно каюты ему вслед.
   Южак продолжал свирепствовать. Гаки портальных кранов мотались  никак
не маятниками Фуко. И все вообще напоминало Новороссийск до какой-то уже
даже странно неприятной повторимости тяжелого сна.  Штормовать  в  порту
для моей психики куда хуже, нежели в море. Терпеть не могу сильный ветер
на берегу.
   И вот под вой певекского южака вспомнилось, как я пошел за  "Справкой
о приходе судна" в управление Новороссийского  порта  в  разгар  тяжелой
многодневной боры. Такая справка нужна для оформления морского протеста,
а протест должен быть подан в течение первых суток после прихода. Потому
и пришлось переть по лунно-безлюдным закоулкам  и  улицам  в  управление
порта.
   Пока добрался до управления, бора сделала из меня и моей психики  от-
бивной бифштекс. А в вестибюле сидела старуха охранница. Из  уже  ничего
не понимающих в окружающей действительности старух,  старух  с  крысиной
настороженностью ко всему на свете, с некрасивой немочью,  злобностью  и
фельдфебельской жаждой власти (подобной той, которую использует  смотри-
тельница ночного общественного нужника, выпихивая на обледенелый  ночной
тротуар ослабшего сердцем помирающего пьяницу, хотя он молит оставить до
утра, потому что деваться ему некуда).
   И вот я сцепился с такой старухой в вестибюле управления Новороссийс-
кого порта: она, не помню под каким предлогом и по какой причине, решила
не пропустить меня в портнадзор.
   Многодневная бора! И как люди в Новороссийске существовать могут?
   У меня случился тогда первый и, слава богу, пока последний припадок с
потемнением в глазах и полной потерей контроля над собой.  От  патологи-
ческой ненависти к старухе и омерзения. Детали не помню.  Помню  только,
как начали подниматься руки и потянулись к ее  жалкой  глотке.  Это  был
настоящий припадок, это была настоящая, без примесей, достоевщина. Я мог
ее задушить тогда.
   Но нашелся какой-то бог, кто-то заорал внутри: "Ты сходишь с ума!  Ты
сходишь с ума! Ты сходишь с ума!" И вспухший мозг как-то опал. И я  даже
как-то физически ослабел. Старухи-то, когда сознание окончательно прояс-
нилось, в вестибюле уже не было. Она, верно, крысиным чутьем  почувство-
вала, что к чему, и смылась с девичьей проворностью в  неизвестном  нап-
равлении... И потом мне было стыдно и страшно самого себя. Ведь  я,  ко-
нечно, представил всю жизнь старухи, всю боль в ее ревматических  ногах,
опущенном после голодух желудке и доброй сотне всяких других мест и  по-
думал, что в оккупацию она, быть может, нашик раненых прятала или  в  их
колонну свой хлеб кидала, и те-де, и те-пе...
   Вот что такое многодневная бора на суше, о, как расшатывает она  нер-
вишки. Никогда ни в какой ураган на море я не ощущал даже ничего похоже-
го на тогдашнее затемнение в мозгах. Ведь в штормовом океане иногда даже
петь хочется...
   Певекский южак злобен, как новороссийская бора, но короток. Он исчер-
пал себя к полудню. А когда я отправился на встречу  с  читателями,  был
уже полный штиль.
   До начала мероприятия посидел возле библиотеки на детской площадке.
   Качели, турники, качалки.
   Только деревьев нет.
   Детство без зелени берез и пуха тополей. Во всем остальном  певекские
дети - обычные дети. Веселые, румяные, красиво одетые. И в том  они  еще
обычны, что один похорошее, другой посреднее, третий - вылитый питекант-
роп. И каждого своя судьба ждет. В соответствии с тем, как он на детской
площадке резвится. Один отчаянно качается на ржавых качелях или на  дос-
ке, а другая куда-то на крышу сарая лезет и стремится туда  с  настойчи-
востью Дарвина, а третий к качелям подойти боится - заяц будет...
   В библиотечном зале были накрыты столы - кофе, коньяк;  свет,  чисто,
уютно, и даже живые ромашки в изящных вазочках.
   Читатели дьявольского порта и библиотекарши "тянут" в современной ли-
тературе так, что меня кидало и в пот и в краску -  современную  беллет-
ристику знаю плохо, а вопросов уйма.
   И я решил лучше почитать книголюбам свою собственную сказочку про бу-
лыжники. Она тем хороша, что ничего короче я в жизни еще не сочинил:
   "Они лежали тесными рядами и всегда чувствовали плечи друг друга.
   Они были булыжниками и все вместе назывались мостовой.
   Каждый день булыжники работали до поздней ночи. По  их  спинам  ехали
машины, громыхали ободья телег, шагали люди. Воскресений для них не  бы-
вало.
   Булыжники любили свою работу, хотя от нее у них часто шумело в  голо-
вах.
   Только глубокой ночью, когда засыпали люди, забирались в гаражи маши-
ны и, опустив на землю оглобли, замирали телеги, на  дороге  становилось
тихо. Тогда можно было и булыжникам или подремать, или  поболтать  между
собой о том и другом.
   Иногда ночью моросил дождик и мыл булыжникам усталые спины. Иногда их
поливали из длинных шлангов молчаливые люди в белых передниках - дворни-
ки. Дворники, вообще говоря, самые главные начальники над булыжниками.
   Потом прилетал ветер, сушил на спинах и боках булыжников воду,  обду-
вал песчинки.
   Всем на мостовой это было приятно. И  булыжники  любили  предутренние
часы, когда можно было болтать между собой, смотреть на медленно светле-
ющее небо и чувствовать, как потихоньку начинают  шевелиться  возле  них
травинки.
   Потому что, как бы тесно ни лежали в мостовой булыжники и как бы мно-
го ни ездили по ним машины, травинки - маленькие,  тонкие,  но  живые  -
всегда находили лазейку и чуточку высовывались из земли.
   Когда начинал падать снег и мороз пробирался глубоко в землю, травин-
ки переставали жить. Но до самой весны булыжники вспоминали своих трави-
нок, и жалели их, и ждали, когда они опять начнут шевелиться.
   Булыжники были хорошими, честными работягами,  и  они  хотели  знать,
сколько кто наработал за день. Поэтому молодые считали все машины и  те-
леги, которые проезжали по мостовой. Ночью молодые  сообщали  эти  цифры
старым. Старые не считали. Старые забывают арифметику и потому не  любят
считать.
   Старые по ночам вспоминали прошлое и рассказывали о нем молодым.
   Они говорили, что главная гордость булыжника - лежать на главной  ко-
лее, там, где работы больше всего.
   Потому что зачем лежать на мостовой, если тебе нечего делать? Для че-
го?
   Но не все всегда думают одинаково. Да это, наверное, и скучно -  всем
всегда думать одно и то же.
   На самой обочине торчал из земли большой и очень, очень  твердый  бу-
лыжник по прозвищу Булыган. Он был красивый - весь в блестках слюды, го-
лубой с розовым отливом и очень гладкий.
   Булыган торчал из земли выше всех других булыжников. И очень важничал
от этого.
   Никто не ездил по его спине. Все обходили и объезжали его. Потому что
кому охота спотыкаться?
   Как-то один пьяный человек зацепился за него ногой  и  упал.  Человек
рассердился и долго пинал Булыгана по голове каблуком сапога, а  Булыган
только смеялся над ним.
   Он вообще смеялся над всем и над всеми. А больше всего -  над  своими
братьями, которые лежали на главной колее и много работали.
   - Вы глупые и серые булыжники! - кричал по ночам Булыган. - Вы камен-
ные тупые головы! Неужели вам не надоело подставляться под вонючую рези-
ну шин? Неужели вам нравится брызгаться искрами под  железными  ободьями
колес? Неужели вам не надоело смотреть на лошадиные копыта сквозь подко-
вы? Ведь шипы на подковах так больно царапаются! Вылезайте, как я -  по-
выше из земли, - и все начнут вас объезжать и обходить. Тогда  вы  долго
будете молодыми и красивыми, такими, как я!
   - Перестань! - обрывал Булыгана очень, очень старый булыжник по проз-
вищу Старбул. - Перестань! Мне стыдно слушать твои слова!
   Старбул уже сто лет работал на разных дорогах. Он был весь в морщинах
и щербинах, в конопатинках и шрамах. Старбул помнил еще те времена, ког-
да по дорогам ездили в каретах, а женщины носили такие длинные юбки, что
подолами гладили булыжникам головы.
   Все на мостовой очень уважали и любили Старбула за мудрость  и  чест-
ность.
   Старбул и в старости трудился больше других - и  глубже  всех  других
ушел поэтому в землю.
   После строгих слов старого булыжника Булыган ненадолго умолкал и  все
старался перевеситься набок, чтобы скатиться с обочины в канаву. Там,  в
канаве, тек ручеек, росли тенистые лопухи. И Булыган хотел попасть туда,
уйти от трудолюбивых братьев подальше. Но щебень крепко держал Булыгана,
и скатиться в канаву ему все не удавалось. Разозлившись, он опять  начи-
нал издеваться над другими булыжниками и портил им настроение.
   Он кричал Старбулу такие плохие слова,  как  "заткнись,  старый!",  и
после этих слов Старбул умолкал. Потому что нельзя  упрекать  старого  в
том, что он стар. Ведь это не грех и не преступление -  быть  старым.  И
это совсем не весело сознавать.
   Старбул умолкал, потому что ему было горько и  обидно  слышать  такие
плохие слова от совсем гладкого булыжника. "Портится,  портится  молодое
поколение", - думал Старбул.
   Так жили на мостовой булыжники и не знали, что ожидает их в будущем.
   А люди, которые ездили и ходили по мостовой, говорили, что  пора  уже
покрыть дороги асфальтом, чтобы твердые булыжники не портили шины машин,
и чтобы не звякали рессоры в колдобинах, и чтобы красивее все  стало  на
дороге вокруг.
   Сперва люди только говорили об этом, а однажды перегородили  мостовую
деревянными загородками и повесили на загородки круглые железные бляхи с
красными восклицательными знаками посередине.
   Было лето. Солнце ярко светило. Голубое небо и  солнце  отражались  в
булыжных спинах. Тишина стояла над дорогой.
   - Что такое? - удивлялись булыжники. - Почему так тихо? Почему солнце
светит, а никто не ездит по нам сегодня?  Старбул,  что  вы  скажете  об
этом? Может, нам дали воскресенье?
   - Подождите, я думаю, - отвечал Старбул. Он не любил  торопиться.  Но
когда пришли рабочие люди и стали сыпать на мостовую чистый  мягкий  пе-
сок, Старбул сказал:
   - Судя по всему, друзья, нас будут ремонтировать. Нас поваляют с бока
на бок и пересыпят новой щебенкой. Лежите спокойно.  Все  будет  хорошо.
Грейтесь на солнышке...
   - Ха-ха-ха! - немедленно загоготал Булыган. - Наконец-то я  попаду  в
канаву! Люди не оставят меня и дальше торчать здесь и мешать  им.  Скоро
ру