принимал, ехал я не из Института  кра-
соты, а из Михайловского в Пушкинские Горы, "Волга" на крышу не перевер-
нулась, и потому сам на попа не встал, череп сохранил в целости, но  ма-
шину разбил вдребезги и, вместо волевого сопротивления неудачам и  неве-
зению, раскис, бросил работу, налег на согревательные  напитки  -  благо
морозы стояли жуткие.
   Как до Юрия Дмитриевича дошли с Псковщины обо  всем  этом  слухи,  не
знаю, но вдруг получил от него письмо: "Виктор,  по  агентурным  данным,
твоя литература дала полный задний и отдала оба якоря. В этом году у нас
намечается большой перегон на Север, и есть  возможность  устроить  тебя
старшим помощником капитана на одно из судов. На эту тему я уже  говорил
с морагентом в Питере. Деньги платят приличные. Нужно вспомнить "Правила
предупреждения столкновения судов в море". Мои  литературные  дела  тоже
плохи - повесть обкорнали с двух концов. Жму твой плавник. Ю . Д.".
   ...Сейчас передо мной школьное сочинение от 1 октября 1921 года.  Бу-
мага традиционно пожелтела, многочисленные орфографические  ошибки  под-
черкнуты красными чернилами и видны хорошо, текст выцвел.
   "Что я больше всего люблю на свете. Я больше всего на свете люблю па-
роходы. Пароходы для меня все. Когда я хожу по Неве, то я останавливаюсь
перед каждым судном и осматриваю его, как величайшую  редкость  в  мире.
Один раз мы с Кокиным и Дубинским пошли на Неву, чтобы покататься на па-
роходе. Это было втайне от наших матерей. Мы взяли с собой хлеба.  Ветер
был огромный, и было очень холодно..."
   Когда Юра Клименченко писал это сочинение, ему было одиннадцать  лет.
Тринадцати лет он нанялся юнгой на яхту "Революция", суденышко попало  в
шторм, мальчишка жестоко укачался, зарекся плавать,  но...  в  следующий
рейс пошел.
   Мы познакомились в поезде "Владивосток - Москва" в пятьдесят  третьем
году. И я завидовал его капитанскому виду, трубке, дальним  плаваниям  и
дару рассказчика. Я, конечно, знать не знал, что в первый день войны его
судно было захвачено немцами, а сам он интернирован и четыре года провел
в концлагерях.
   Сейчас передо мной, кроме мальчишеского сочинения,  праздничные  "ме-
ню", которыми тешили себя интернированные моряки и которые  играли  роль
как бы подпольных листовок: "С Новым 1943 годом! Меню. Бутерброды с кро-
вяным паштетом. Страсбургский пирог (из крови  и  картофеля).  Фруктовое
желе "Вюльцбург" (это название лагеря. - В. К.). Световые эффекты. Елка.
Танцы. Музыка". Внизу рисунок - пароход под красным флагом и  с  красной
полосой на трубе, - они верили, что поплывут под флагом Родины.  А  ведь
это был еще только сорок третий год! За один такой  рисунок,  найди  его
немцы...
   Юрий Дмитриевич - автор и текста и рисунка. И он пронес "меню" сквозь
все и вся. В лагере моряки отмечали дни рождения жен выпуском  таких  же
листовок. Свои дни рождения не отмечались - только жен. На одном  "меню"
нарисована женщина, сидящая на диване с  газетой  "Правда"  в  руках,  -
опять расстрел на месте. Потому, вероятно, и в  перечне  блюд  на  самом
первом месте - "запеканка с кровью".
   Когда, после получения от Юрия Дмитриевича письма, я прибыл в  проку-
ренную комнату штаба Экспедиции спецморпроводок  для  сдачи  техминимума
капитану-наставнику Ленинградского отряда Клименченко, он заставил расс-
тавить плюсы и минусы над синусами и косинусами в одной довольно сложной
формуле из мореходной астрономии.
   В будущем перегонном рейсе астрономия нужна была мне, как киту  аква-
ланг, но капитан-наставник был непреклонен. Ведь когда он  начинал  пла-
вать, моряки были ближе к Солнцу, Луне, звездам, нежели в нынешний  кос-
мический век. Светила и Время были дороже драгоценностей.  Моряки  знали
повадки первых вечерних звезд, по неуловимому дрожанию звезды в  зеркале
секстана интуицией чувствовали рефракцию. Они узнавали звезду даже в ма-
леньком окошечке среди густых туч, и звезда помогала им и вела их  через
море, как некогда волхвов через пустыни Египта. Звезда соединяла прошлое
и настоящее. А прекрасная - маленькая и скромная  -  Полярная  звездочка
тысячелетия честно работала для моряков, легко указывая им широту.
   Теперь летают навигационные спутники - звездочки, сделанные на  Земле
руками людей. И мощные волны радиомаяков проносятся над океанами,  давая
морякам свои пеленга. И радары смотрят сквозь ночную тьму  и  туманы.  И
эхолоты щупают дно. И то Время, которое раньше  везли  с  собой  моряки,
храня его как величайшую драгоценность, укутав его в полированное  дере-
во, в бархат, - хронометр, - теперь вообще можно не везти с собой, пото-
му что сигналы Времени летят над  планетой  каждые  несколько  минут.  А
все-таки было что-то значительное,  символическое  в  том,  как  берегли
прежние моряки Время на борту своих судов, в бурях и штилях, на севере и
в жарких морях. Полезно вспоминать о Времени чаще. Полезно  смотреть  на
вечные звезды. Полезно знать, отчего  Солнце  бывает  при  закате  таким
пронзительно, жутко красным...
   Конечно, и сейчас молодого моряка учат астрономии. И будут учить  еще
долго. Но близость к звездам уходит, как ушли в прошлое скрипучие парус-
ники. Сейчас многие уже считают, что нет смысла тратить время, отправляя
молодых людей в учебные плавания на парусниках. Лучше использовать время
на изучение электроники и полупроводников. Конечно, полупроводники такая
же интересная и романтическая частица Вселенной, как и далекий  Альдеба-
ран. Конечно, во всем вокруг найдется достаточно прекрасного для  ума  и
чувств пытливого человека. Но только нельзя ничем заменить тот шум,  ко-
торый рождается в глубине деревянной корабельной мачты, когда  в  паруса
ровно давит ночной бриз. Этот шум говорит о вечных тайнах природы  прос-
тыми словами одинокой сосны.
   06.00. Ровно на последних минутах вахты вышли изо льдов  и  распроща-
лись с "Мурманском".
   Напоминаю старпому, что надо проверить и продуть лаг -  давно  им  не
пользовались.
   Думал, Спиро сам пойдет. Он посылает  курсанта-практиканта,  который,
как и любой порядочный курсант, знать не знает ничего в электронавигаци-
онных приборах. И честно в этом признается. Тогда выясняется, что  стар-
пом сам не знает даже того, где на "Державино" шахта лага!
   И вот ничего не знающий нудак все-таки  посылает  другого  ничего  не
знающего продувать лаг. Занятная сцена (особенно для меня, который  тоже
знать не знает, где там у них продувается лаг).
   Прогноз - шторм девять баллов от юга и юго-востока. Суда, идущие  под
берегом, будут прикрыты, а нам влупит по первое число - проложили  курсы
возможно мористее. И вот у Фомича очередные мучения: идти под берегом  -
там банки и проливы узкие; идти мористее - вжарит и будешь трепыхаться в
свободном пространстве, как поплавок, - мы пустые  идем,  в  балласте...
Все следующие сутки - гонки с "Гастелло" и "Устюгом" за место под  солн-
цем Игарки. Кто вперед придет, тот первый под погрузку,  тот  раньше  на
две недели дома, - гонки клиперов из Китая на Лондон.
   И у Фомича ретивое взыграло. В шесть принимает вахту у меня  и  гово-
рит: "В восемь будет сто пятьдесят восемь  оборотов!"  И  действительно,
выдавил из Ушастика целых сто шестьдесят.
   Но тут в коленках у него появилась дрожь.
   Есть на карте корректорская правка красной тушью.  Среди  тридцати  -
сорокаметровых глубин корректура "25". Так вот Фомич  прокладывает  курс
правее острова Столбового, ибо опасается, что  это  "2,5"  метра,  а  не
"25".
   Солнце. Голубизна. Штиль.
   И два силуэта судов, уходящих влево, срезающих угол, а  он  терзается
над картой, где вдобавок есть и следы прошлых прокладок...
   Так и не пошел человеческим путем, то есть за "Гастелло" и "Устюгом"!
   Объясняет всем на мостике:
   - Мне что, мне карьеру не делать... Это молодым, молодые рвут  и  ме-
чут, вот, значить; а кто из моих-то одногодков больше других рвал да ме-
тал, так, значить, где они? А уже и нет их, этих-то, кто карьеру  метал,
- померли уже, значить... Это молодые пусть, значить...  На  сокращенный
экипаж, значить, рвутся или чего... - разглагольствует Фомич.
   Он слушает переговоры судов по радиотелефону об очереди на погрузку в
Игарке, о правилах связи с берегом, о получении денег.
   И комментирует:
   - Так, значить, мы последние придем, а раз последние - чего  нам  те-
перь-то? Это вы - кто первые - шевелитесь, а мы посмотрим... - И он глу-
боко счастлив тем, что придет последним, что впереди куча других,  кото-
рые и утрясут все сложные вопросы отношений с берегом, и уточнят  ситуа-
ции с портом, а ему пока можно чесать щеку, стоя в пижаме на мостике,  и
разглагольствовать об отсутствии карьерных побуждений.
   Но сквозь разглагольствование пропечатывается  что-то  грызущее  его,
мучающее.
   Да, страхолюбие не подарит ни на миг покоя; покой страхолюбам даже не
снится. Но оно ничего общего не имеет с четким осознанием страха в себе.
   В последнюю встречу Юрий Дмитриевич сказал, что больше  не  пойдет  в
море: решение окончательное и бесповоротное.
   - Почему?
   - Я начал бояться, Вит[cedilla]к.
   - А раньше никогда и ничего не боялись?
   - Это другой страх. Ты его еще узнаешь.
   - Тогда для пользы дела пару слов.
   - Шли на баре в Обь. И вдруг - страх. Обстановка вполне нормальная. Я
раз двести там ходил в тумане и в шторма. Что за черт! Сказал  старпому.
Он повел судно. Я ушел в каюту. Все, Вит[cedilla]к.  Больше  плавать  не
имею права. И обманывать себя не буду. Это - возраст, Витенька.
   И больше в море он не пошел.
   Я клянусь его памятью, что этот разговор был и все это правда.  Разве
скажет такое слабый?!

   ЕНИСЕЙ, ИЛИ "СУСАННА И СТАРЦЫ"
   30 августа вошли в устье Енисея.
   До Игарки около суток. Там погрузимся досками и - домой.
   Европейские речки добрее моря. Когда с зимнего моря входишь  в  Маас,
Эльбу, Везер или Шельду, то кажется, что сразу можешь  услышать  мычание
коровы и что все морские передряги остались позади. Конечно,  такое  не-
долго кажется - фарватер по какой-нибудь Западной Шельде  сложный,  -  и
хотя идешь всегда с лоцманом, но и сам смотришь в оба,  чтобы  не  выва-
литься из какого-нибудь белого сектора маяка и чтобы красный буй у кром-
ки банки Спийкерплат оставить справа...
   Входить в западноевропейские речки вечером при хорошей погоде,  вооб-
ще-то, приятное дело. Близко мелькают на автострадах фары машин, разноц-
ветными окнами светят жилые дома, небоскребы, красуются в лучах  подсве-
чивающих прожекторов шпили соборов и башни церквей...
   А лоцман - какой-нибудь мсье Пьер - болтает о том, что инфляция  рас-
тет и ему скорее всего придется отправиться в Кению:  там  лоцмана-евро-
пейцы зарабатывают пока прилично.
   Зима. Холодно. Но мсье Пьер одет в легкую курточку. И ты удивляешься,
как и почему европейцы не умеют или не желают замечать  зиму,  хотя  она
достаточно дрянная, промозглая и гриппозная. Европейцы переживают зиму в
легких куртках и с рюмкой бренди в  желудке,  но  обязательно  подняв  у
куртки воротник и укутав глотку здоровенным шарфом...
   Енисей доброй рекой не назовешь. Он суров, как и то стылое море,  ко-
торое осталось по корме. И ожидать мычания коровы с его далеких  берегов
не придет в голову. Подсвеченных соборов и небоскребов тоже  здесь  пока
не увидишь.
   Приняли двух лоцманов у Карги. Оба молодые, веселые, здоровенные и не
дураки пожрать.
   Лоцман только советчик. Ответственность с капитана не снимается, будь
у тебя на борту хоть сотня лоцманов. Если куда вляпаешься, то судить бу-
дут тебя: "Судно всегда несет ответственность за  возможную  ошибку  ис-
пользуемого им лоцмана".
   Но с лоцманами, конечно же, легче дышать и этак  немножко  спадает  с
тебя напряжение.
   Фомич (после обряда взаимных представлений):
   - Вот, значить, прошу извинения, и в Тикси, и в Певеке, и на  Диксоне
мы никакой рыбки вообще не обнаружили. Не будете так  любезны,  значить,
сообщить, как тут - река у вас большая, замечательная река!  -  так  где
посоветуете насчет рыбки поинтересоваться?
   Оказывается, в Дудинке кое-какую рыбку  еще  можно  сообразить,  а  в
Игарке - только щука холодного копчения. Дудинку мы минуем без  останов-
ки. Потому щука вызывает у Фомича интерес и некоторое удивление:
   - Она, вероятно, очень, значить, жесткая?
   Оказывается, наоборот: мягко-раскисшая.
   - А с грибочками в Игарке как? - интересуется Фомич.
   Оказывается, в Игарке уже были заморозки и с грибочками дело табак.
   Лоцмана не очень оживленно поддерживают разговор. Надоели им рыболюбы
и грибоеды; небось на каждом проводимом судне хоть по одному Фоме  Фоми-
чу, но есть.
   Загрустивший Фомич произносит свое знаменитое:
   - Вот те, значить, и гутен-морген...
   И отправляется в каюту, чтобы сообщить супруге печальные новости.
   Около часа ночи. Тьма кромешная. На  нас  прет  мощь  огромной  реки,
пресная и бесшумная мощь.
   У левого окна - вахтенный лоцман. У правого - подвахтенный,  которому
почему-то не спится. У радара в позе командира  подводной  лодки  (возле
перископа на всплытии) - Дмитрий Александрович. На руле - Рублев.
   Я по извечной привычке хожу взад-вперед и из угла в  угол  по  рубке,
автоматически огибая во тьме всякие препятствия.
   Разговор о проблемах здоровья. Попутно обсуждается, какая из  дикторш
телевидения симпатичнее: которая ведет журнал "Здоровье" или которая за-
ведующая "Музыкальным киоском".
   - Чушь все это со здоровьем, - говорит вахтенный лоцман. - В  послед-
нем журнале "Наука и жизнь" я вычитал, что с одной бутылки пива  человек
получает столько энергии, что может бежать трусцой тридцать пять  минут.
В таком случае позавчера я должен был только на пиве бежать шесть  часов
подряд. И не трусцой, а галопом. Потом я две рюмки коньяка принял и  мог
бы играть в настольный теннис один час и сорок минут. А учитывая то, что
я еще кружку браги выпил, то мог один час и двадцать минут горным туриз-
мом заниматься. И все это без жратвы. Правда, эту чушь немцы выдумали.
   - А главная чушь, - говорит подвахтенный лоцман, - это в необходимос-
ти движения. У меня отец всю жизнь здесь в Енисее отлоцманил.  Какое  уж
тут движение у организма, а он до девяноста лет протянул.
   - Виктор Викторович, разрешите, я свои соображения о замкнутом  цикле
жизнедеятельности выскажу? - спрашивает с руля Рублев.
   В кромешной тьме далеко впереди по курсу подмигивают  створные  огни.
Мы идем по реке с мощным течением, и рулевому, вообще-то говоря, положе-
но молчать, чтобы не рассеивать внимание. Но я слишком хорошо  знаю  та-
ланты Рублева и разрешаю.
   Однако вахтенный лоцман относится к этому иначе.
   - Вася, - говорит он напарнику, - встань-ка сам на руль, если рулево-
му поболтать захотелось. Можно, мастер?
   Мне, конечно, не видно во тьме рубки выражение физиономии Рублева, но
я знаю, что сейчас это выражение счастливого теленка.
   Подвахтенный лоцман Вася становится на руль.
   И... наконец-то Рублев добирается и до Виктора Викторовича Конецкого.
   Я даже как-то вздрагиваю, когда слышу рядом собственный голос, с этим
моим дурацким мягким "л" и дурацкой присказкой: "понимаете ли".
   - Замкнутый цикл жизнедеятельности, понимаете ли,  гениальная  штука,
это вам не фунт изюму. И я, понимаете ли, не возражаю, чтобы научные ра-
ботники или, ясное дело, космонавты, понимаете ли, пили  продукты  своей
жизнедеятельности. Им, как я, понимаете ли, догадываюсь, за это  неплохо
платят...
   Первым прыскает Дмитрий Александрович. Лоцмана же еще плохо знают мою
манеру говорения и пока выжидают.
   Подлец Рублев продолжает:
   - Понимаете ли, без замкнутого цикла, конечно,  далеко  в  космос  не
улетишь, но я лично, понимаете ли, пить продукт жизнедеятельности ни  за
какие коврижки не буду, потому что, понимаете ли, я не научный работник,
а простой эксплуатационник...
   - Ну же ты и задрыга, Рублев, - говорю я.
   В ответ:
   - А вот, товарищи, в отношении бездвижения для организма, я, понимае-
те ли, без телевизора все это наглялно вижу. Возьмем современную утку  в
магазине. Бог мой! И что там в этом создании, понимаете ли, от мышц  ос-
талось? А? Ни одной, понимаете ли, мышцы в этой вонючей утке, а сплошной
так называемый жир. Вот вам наглядное, понимаете ли, свидетельство,  что
такое вольерное содержание скота. Простите, понимаете ли, я  оговорился,
не скота, а уток. Заплатишь, понимаете ли, пять рублей сорок семь  копе-
ек. Потом переводишь этот утиный жир в чад на кухне часа полтора,  пони-
маете ли. Потом, понимаете ли, часа два  квартиру  вентилируешь,  потом,
понимаете ли, жевать в ней нечего. А корень, понимаете ли, в  чем?  А  в
том, что эта несчастная утка всю жизнь провела без движения...
   Я много раз слышал свой голос и по радио, и с магнитофона, и даже  по
телевидению, и каждый раз удивлялся, как это люди меня могут терпеть; но
в исполнении Рублева это звучит просто потрясающе.
   Хохочут уже оба лоцмана, не выдерживает и сам  Рублев,  полувисит  на
локаторе Дмитрий Александрович.
   Затем Рублев вопрошает:
   - А вот кто из вас знает, почему Фома Фомич ванны боится?
   - Ты лучше расскажи, как Фома Фомич в Лувре был и на древнегреческого
Геракла любовался, - просит Дмитрий Александрович.
   - Не, это потом, - говорит Рублев. - Это я теще расскажу.
   Если бы не было на флоте таких людей, как наш Копейкин, думаю  я,  то
все мы, конечно (прав Сиволапый!), неизбежно оказывались  бы  в  дурдоме
после одной только разгрузки в порту Певека.
   Мои глубокомысленные размышления прерываются нечеловеческим, но женс-
ким воплем. Потом мы слышим, как где-то на трапе бьется посуда. Судно не
качает, плывем в реке, и происходящее совершенно непонятно.
   - Аньку опять кто-то снасильничал? - гадательным голосом  запрашивает
тьму Рублев.
   И, черт побери, он оказывается прав.
   Анна Саввишна несла нам бутерброды и чайник с  кофе,  а  из  душевой,
благо ночь глухая, в совершенном неглиже вылез третий механик  и  столк-
нулся с тетей Аней тет-а-тет.
   В Тикси на голую тетю Аню набросились одетые  мужчины.  А  тут  голый
мужчина набрасывается на одетую тетю Аню.
   И тарелки с нашими бутербродами и наш растворимый кофе обрушились  на
распаренного механического Адама. Спасаясь от девственницы, третий меха-
ник задраился обратно в душевую.
   Все это мы узнаем потом, а пока только прислушиваемся к звону бьющих-
ся тарелок и воплям.
   Наконец тьма рассекается острой полоской света из дверей.  Вместе  со
светом и с его скоростью в рубку влетает Анна Саввишна.
   - Ой, голубчики, ой, что это на пароходе деется!
   - Закрывай дверь, дура, - говорит вахтенный лоцман, - мы  на  поворот
заходим, а ты нас прожекторами слепишь.
   Тетя Аня захлопывает дверь. И в еще более глухой тьме, которая всегда
бывает после неожиданного света, мы слышим ее, тети Ани, но молодой  на-
пев:
   Калинушка с малинушкой - лазоревый цвет, Веселая беседушка - где  мой
милый пьет...
   Ну, ясное дело, понимаете ли, это поет уже Рублев.
   - Янот бясхвостый, - следует на этот куплет уже настоящий голос  тети
Ани. - Одних тарелков на пять рублей разбила, а он хихикает.
   - Успокойтесь, Анна Саввишна, - говорю я, хотя еще не  знаю,  что  на
трапе голый третий механик совершил наскок на нашу буфетчицу.
   Вот так продолжает течь жизнь лесовоза "Державино", когда мы, преодо-
левая силой трех тысяч лошадей течение, заходим на поворот  в  очередную
излучину огромной, мощной, даже чудовищно мощной реки.
   Енисей иногда почему-то напоминает мне Орион.
   - А пожрать все-таки принеси, - говорит подвахтенный лоцман тете Ане,
- но если с ковра бутерброды обратно поднимать будешь, я на тебя в  Вер-
ховный Совет пожалуюсь.
   - Да что вы, мальчики, - бормочет во тьме Анна Саввишна, -  сейчас  и
новую кофю заварю, и бутербродов наделаю.
   - Только дверь за кормой быстрей захлопывай, - просит вахтенный  лоц-
ман.
   Опять острый свет из дверей пронзает тьму рубки.
   - Вася, ты все