цу каждого рейса  начи-
нает тянуть на классику и цитирование! В записных же книжках Чехова нич-
тожно мало цитат - две-три всего, включая строку из Лермонтова.
   О штормах Антон Павлович заметил  так:  "Юристы  должны  смотреть  на
морскую бурю как на преступление".
   09.09. 18.00.
   Опять наперекор всем прогнозам - полный штиль.
   Фомич капитально закемарил, испытывая глубокое удовлетворение по  по-
воду покоя. Хотя следует немедленно идти по штилю на Диксон  и  садиться
там на башку танкеру "Апшеронск", если уж мы ради приемки топлива совер-
шили весь этот марш-бросок.
   ...Штиль был абсолютный и мягкий - как будто на кухне погоды  сварили
для нас кисель из голубики и подали его на стол Енисейского залива с мо-
локом...
   10.09. 10.45.
   Стали на якорь в бухте Диксона.
   Грязный прошлогодний снег в лощинах. Он задержался здесь на все лето,
как недобрый гость в передней за шторой. И ждет своего часа. И  час  его
близок...
   Как только вошли на рейд Диксона, так Фомича обуяла тоскливая необхо-
димость швартоваться к танкеру "Апшеронск"  (за  тридцатью  тоннами  ди-
зельного топлива). Недавно тонны эти были любы и милы Фомичу,  ибо  дали
ему возможность удрать со штормового моря. Теперь  они  превратились  во
врагов.
   Фомич боялся швартоваться к танкеру, который "водило" на якорях.  Для
начала он зарезервировал себе левый борт  танкера,  сославшись  на  свой
крен в левую сторону. Потом у него появилась  мысль  уговорить  капитана
танкера подойти к нему, Фомичу. И Фомич так открытым текстом и сказал  в
радиотелефон, что не пожалеет бутылку, вернее "полбанки", но "Апшеронск"
принял это за грубоватую и туповатую шутку.
   Ну кто это будет готовить машины и сниматься  с  якоря  для  передачи
тридцати тонн топлива зачуханному лесовозу за "полбанки"?
   В 18.15 благополучно ошвартовались к "Апшеронску"  с  отдачей  левого
якоря, включили стояночные огни и палубное освещение. И Фомич, подумав и
пожевав губами, приказал палубное освещение выключить.  "Если,  значить,
лампа лопнет, то взрыв может произойти", - так он объяснил и мотивировал
свое решение.
   За этот рейс мои глаза уже давно вылезли из орбит, но после заявления
Фомича они покинули и мой лоб.
   - Слушайте, - сказал я. - Но у танкера-то горит  палубное  освещение!
Всю его танкерную жизнь горит! И он еще не взорвался!
   - Ну и пусть у него горит, а у нас, значить, лучше пускай не горит, -
сказал Фома Фомич, добавив, что он, значить, очень извиняется...
   Но это не значить, что мы с ним были недовольны друг другом во  время
швартовки, - нет, мы работали душа в душу и понимали друг друга с одного
взгляда.
   Очень холодно, и я на контрапункте вдруг вспоминаю стыковку теплохода
"Невель" и танкера "Аксай" у берегов жаркой Анголы. И как  португальский
военный катер, который за нами вел наблюдение, бегал передохнуть в  бух-
точку Санта-Мария.
   Из лоции мы знали, что там есть несколько рыбачьих хижин. И все  зву-
чали для меня "Голоса из рыбачьих хижин". Так называется поэма  великого
португальского поэта Герры-Жункейру.
   Поэмы я не читал, но несколько строчек встретились в чьей-то книге  и
запали в память:
   Ночами, о море, рыдаешь ты в горе, Гремя, содрогаясь; И в холод, и  в
бурю - всегда На водах твоих несутся суда, Под песни бесстрашных  матро-
сов качаясь...
   Потом судьба свела с живым пиренейским писателем  Луисом  Ландинесом,
который каким-то чудом вырвался от Франко или Салазара и очутился в зим-
ней Малеевке под Москвой. И я потряс его знанием португальской и испанс-
кой поэзии при помощи этих пяти строк. Потрясенный Ландинес подарил  мне
роман "Дети Максима Худеса", написав на первой странице пожелание:  "Хо-
рошего ветра в попу". Так я узнал, что по-испански "попа" означает "кор-
ма". Странными путями расширяешь свой словарный запас.
   У берегов Анголы в тропической духоте я с безнадежной завистью  вспо-
минал зимнюю Малеевку, морозные ели, снега под луной,  замерзшую  Верту-
шинку и поход с Ландинесом за пивом в Рузу.
   А на Диксоне, конечно, вспоминаешь  тропическую  жару  и  мечтаешь  о
ней...
   Когда начали приемку топлива, явились Иван  Андриянович  и  начальник
рации. И сказали, что записывают все самые выдающиеся чудачества Фомиче-
ва и хотят, чтобы я делал то же. А потом надо будет отдать все это  пси-
хиатру.
   Это говорилось без юмора и без злобы. Они оба боятся, что Фомич угро-
бит судно, после смены части  экипажа  в  Мурманске.  Они  считают,  что
раньше - до автомобильной аварии - он был более нормальным  человеком  и
не таким самоубийцей-перестраховщиком. Последняя капля - выключение  па-
лубного освещения на период приемки топлива - это чистой воды бред пара-
ноика, вообще-то говоря. Но этот параноик отлично объяснил стармеху свою
затею с "полбанкой" для танкера: "Если, значить, он к нам подходить  бу-
дет и стукнет, то по закону он и отвечает, а если мы к нему будем подхо-
дить и стукнем, то, значить, мы отвечаем".
   Отшвартовались от "Апшеронска" в 22.00 с великими трудами  и  ужасами
(надуманными), а потом начались ненадуманные: не горели створы  на  ост-
ровке Сахалин - есть такой в бухте Диксона. На южном выходе из бухты  не
горел буй.
   Выходили северной дыркой - очень узкая и коварная дырка.
   Выводил судно Фомич. В полной темноте. Работал уверенно и  даже  спо-
койно.
   Зато радист шипит и брызжет, так  как  его  завалили  подходными  РДО
(снабжение, стирка белья, списки смен плюс  частные  телеграммы),  а  ни
Мурманск, ни Ленинград их не берут.
   На траверзе острова Белый торжественное объявление о сдаче книг в су-
довую библиотеку.
   12.09. 07.00.
   Семь часов в тумане, дожде, мороси. А семь часов вахты  вместо  шести
выпали мне потому, что отвели назад время.
   Рефрен: "Суда, идущие на восток от Карских ворот! Я теплоход  "Держа-
вино"! Кто слышит? Прошу ответить!"
   Скорость в тумане я сбавлять не стал, жарили полным. Льда в  западной
части Карского моря уже не встретишь, радар работал отлично. Но для  не-
которой перестраховки кроме звуковых туманных сигналов  мы  испускали  в
эфир еще вопли.
   Около десяти утра туман и морось прочистились. И скользнули мы в арку
Карских Ворот при отличной видимости и солнце.

   "О ГОЛУБКА МОЯ..."
   - С сорок пятого меридиана накрывается, значить, нам полярная  аркти-
ческая надбавочка, - напомнил Фома Фомич. - Вот те и гутен-морген - весь
вышел, весь один и семь десятых пруцентов.
   Мы приближались к этому диалектически прекрасно-гадкому меридиану, то
есть из Азии перевалились в Европу.
   И Фомич со вздохом приказал:
   - Тимофеевич, запишешь этот нюанс в журнал. Третий штурман пусть  вы-
писку сделает. Для расчетного отдела пароходства. Начнут  там,  значить:
сутки сюда, сутки обратно, мать их в... Любят бумажки, только бы им  бу-
мажки всякие для зацепки. С души воротит, как про них подумаешь...
   - Арнольд Тимофеевич, скажите, пожалуйста, третьему, чтобы он  и  для
меня копию выписки сделал, - сказал я старпому.
   - А тебе это зачем, значить? - насторожился Фома Фомич.
   - А затем, что с данного вот момента я, согласно  приказу  начальника
пароходства, заканчиваю свое вам дублерство, - объяснил я. - Давайте об-
нимемся на прощанье, и я спать пойду.
   - Как это, значить, извините, понимать: "обнимемся, и спать пойду"?
   - А вы, Фома Фомич, хотите поцеловаться со мной, что ли? - спросил  в
ответ я.
   Фома Фомич задумался.
   И я тоже как-то так беспредметно задумался, глядя на небеса по курсу.
Там над горизонтом сгрудились облачка, как кролики в светлом углу  клет-
ки. Они грелись в лучах низкого солнца и только чуть-чуть шевелили  уша-
ми.
   "Все морское - только через земное, - уже осознанно подумал я. -  Все
морское - только через земные ассоциации, образы. Прямое, непосредствен-
ное изображение, передача морского не получается и никогда  не  получит-
ся".
   - На "Жигули" мои вроде покупатель нашелся, - вдруг изрек Фомич. -  И
чего вам спать ложиться, когда до обеда один час остался?
   - Ладно. Не буду ложиться, - согласился я. - А вы, Фома Фомич, харак-
теристику на меня сочините к Мурманску. И благодарность в приказике неп-
лохо бы. Так, мол, и так: за образцовое поведение, выдающуюся  трезвость
и моральную устойчивость. Намек поняли?
   - Сами характеристику пишите, значить, на то и писатель. А я подпишу.
   - Не выйдет, Фома Фомич. Я человек скромный.  Напишу,  что  к  "своим
обязанностям относился серьезно" - и все. А мне надо для  биографии  че-
го-нибудь более героическое. Запузырьте  так:  "В  условиях  тяжелого  и
опасного арктического рейса, самоотверженно трудясь  на  боевом  посту",
ну, и так далее.
   - Не буду, - упрямо сказал Фомич. - Вам характеристика  нужна,  а  не
мне. Потому сам и пиши.
   Бог знает, куда зашли бы наши препирательства, если бы  этот  спор  о
беспорочном зачатии девы Марии не прекратила Галина  Петровна,  позвонив
на мостик и попросив супруга вниз.
   Внизу Фомич здорово задержался. И, как потом выяснилось, по серьезной
причине.
   Еще утром у него произошел с супругой скандальчик. Озверевшая от бар-
хатного сезона в Арктике Галина Петровна с тоски и безделья начала укла-
дывать свои чемоданы в середине Карского  моря.  Такое  занятие  женщины
(некоторые) любят даже безотносительно к нужде, то есть  к  приезду  или
отъезду куда-нибудь. У Галины Петровны повод был, ибо рейс приближался к
концу. Но есть морское поверье, что собирать шмутки, пока якорь не отдан
или швартовы не закреплены, не следует. Фомич немного суеверен и укладку
чемоданов пресек в корне, выбросив все уложенное  обратно  в  рундуки  и
шкафы каюты. Конечно, Галина Петровна, как доложил Ушастик,  сопротивля-
лась, по его выражению, "будто корова, когда ей хвост ломают".
   В Мурманске на отходе эта бедная женщина была пухленькой и  даже  еще
миловидной. Ныне она почернела и превратилась если не в корову,  которой
хвост ломают, то в уссурийскую тигрицу.
   Уходя на мостик, Фомич закрыл  все  шкафы  и  рундуки,  куда  вывалил
шмутье супруги, на ключи, чтобы она без него не начала  обратно  уклады-
ваться, но... шкафы-то и рундуки он закрыл, а заветный ящик  в  столе  с
самыми ценными своими бумажками первый раз за рейс и не запер.  Что,  на
мой взгляд, да и на взгляд физиолога Павлова, вполне естественно: услов-
ный рефлекс на запирание при уходе заветного ящика  у  Фомича  уже  пол-
ностью разрядился, пока он вертел ключами во всех других шкафах и рунду-
ках, атакуемый еще при этом с разных направлений Галиной Петровной.
   Сменять меня Фомич прибыл на мост с опозданием в десять минут и  поп-
росил за это извинения.
   Видок у него был встрепанный.
   А мы как раз наконец услышали разговор какого-то впереди идущего суд-
на с встречным, которое только что прошло Карские  Ворота.  Ну,  обычный
разговор. Одно спрашивает про лед в Карском, другое  интересуется  види-
мостью в Воротах и т. д.
   Встрепанный супругой Фомич, нацепляя треснувшие очки и разыскивая ка-
рандаш на штурманском столе:
   - А вот мы, значить, тоже ихние информации себе на карандаш. Возьмем,
значить, на карандаш, а то слышать-то что? Слышать, значить, одно, а ка-
рандаш и бумажка - уже и совсем другое...
   Пока он все это разглагольствовал, то вокруг уже ничего и не  слышал,
и встречные суда все друг другу успели сказать и закрыли связь.
   Фомич - у всех, кто в рубке:
   - А что они?.. Чего?.. От Оленьего сто пятьдесят? А где Олений-то? Эт
как сто пятьдесят? Пеленг, что ли? Это от его  если,  так  пеленг?  Или,
значить, вот этак?
   Я:
   - А хрен его знает - пеленг или дистанция: вы же, Фома Фомич, записы-
вали, а не я!
   Фомич (забормотав очень глубокомысленно):
   - Как так "хрен его знает"? А нам, значить, где  получается  информа-
ция?
   Я:
   - Вот я и говорю, что хрен его знает, где теперь наша информация!
   Раньше он сам с собой не разговаривал. С предметами - разговаривал (с
конфетой, например), но не сам с собой.
   В данном случае дело было плевое, никакой информации нам не  требова-
лось, потому что видимость была хорошая и все вообще было прекрасно.  Но
даже если Фомичу какая-то информация нужна была,  то  он  мог  выйти  на
связь и попросить суда ответить на волнующие его вопросы. Ведь  если  мы
слышали их разговоры, то и они бы нас услышали, но Фомич так был  встре-
пан, что даже до такой элементарной вещи допереть не  мог.  Старпом  же,
встрепанный в Игарке и Енисее Фомичом, может быть,  и  мог  бы  ему  это
подсказать или просто-напросто сам выйти на связь с судами, но молчал  в
углу.
   И я помедлил в рубке, чтобы дать Фомичу обрести  рабочую  форму.  Вот
тогда-то он мне и объяснил причину опоздания на вахту, присовокупив, что
с женщинами, значить, ни в море, ни на земле не соскучишься, что  он  на
веки веков зарекся бабу в рейс брать, а виноват во всем стармех,  потому
что подначивал.
   В таком вот, значить, морально-политическом климате мы  и  вывалились
из Азии в Европу.
   Дальнейшие события развивались так. Во-первых, к обеду в  кают-компа-
нию не явились ни Фомич, ни его супруга. Во-вторых, в капитанскую  каюту
обед затребован не был, и на тактичный звонок тети Ани капитану с  напо-
минанием, что суп стынет, Галина Петровна бенгальским  тигром  прорычала
нечто неразборчивое. В-третьих, в святая святых был вызван доктор. Храня
тайну по Гиппократу, доктор даже мне - его спасителю - ничего о происхо-
дящем в капитанском семейном гнезде не сказал. В-четвертых, опять  нашел
туман, но капитан на мост не поднялся, а я, считая свою миссию закончен-
ной, после обеда собрался завалиться спать сном агнца, ибо не  спал  уже
больше суток.
   Но Дмитрий Александрович, по привычке к моему присутствию на  мостике
во время его вахты, о полосе тумана впереди по курсу  доложил  мне.  Так
как вплывали мы уже в цивилизованный мир, где могли быть и  встречные  и
поперечные кораблики, и рыбаки любых калибров, и вояки, то пришлось идти
на мост.
   В штурманской рубке глянул в карту. Болванский Нос был уже  прямо  по
корме. Это северный мыс острова Вайгач. Вам небось и неизвестно,  откуда
наш "болван". А "болван" - обрубок дерева, воткнутый в землю. На  север-
ном мысу Вайгача у ненцев был своего рода храм - несколько десятков  та-
ких обрубков. Каждый представлял из себя божество. Божества ненцы корми-
ли, мазали их тюленьим жиром и оленьей кровью, ухаживали за ними. Отсюда
и название мыса - Болванский Нос. Потом ненцев перевели в православие  и
с болванами повели решительную борьбу. И уже полтора века назад ненецкий
храм уничтожили. Сделать это было, конечно, легче, нежели взорвать махи-
ну Цусимского собора.
   Этимология "болвана" в какой-то степени осознается и современными мо-
ряками из поморов. Помню, у нас на спасателе был  матрос  типа  Рублева.
Когда его посылали на бессмысленно опасное дело на воде, то он  говорил:
"Я еще не болван, я еще не по уши деревянный, чтоб туда идти!"
   Ведь это дерево плавает на воде, а человек в воде тонет.
   Так вот, матрос своим заявлением подчеркивал, что вообще он  согласен
с тем, что бревно он порядочное, но не до самого  все-таки  конца  брев-
но...
   Туман. Плавная зыбь с запада. И в такт зыби плавно  приподнимаются  и
опускаются в планирующем полете  спутницы-чайки.  Вокруг  чаек  крутятся
темные небольшие птички, которые сами ловить рыбу не умеют, но умеют от-
нимать ее у чаек в тот момент, когда чайка выходит из пике с  добычей  в
клюве, то есть потеряла скорость и плохо управляется. На Дальнем Востоке
этих хулиганок зовут почему-то "солдатками".
   В рубке обсуждаются таинственные события в капитанском семействе.
   Рублев (голосом тети Ани):
   - Прошлый год у Галины Пятровны пиницыт был, апярацию делали. Боль  в
ей признали - на фсю глотку кричала! Ноне - обострение,  но  не  крячит:
нас боиться.
   Радист (разглашая служебную тайну):
   - Ерунда. Что-то с самим Фомичом стряслось. Он собирался отпуск после
ГДР брать, а давеча подмену запросил в Мурманск.
   Я (в адрес стармеха, который торчит в рубке, но хранит молчание):
   - Андрияныч, а ты что думаешь?
   Ушастик (ворчливо и даже истинно сердито):
   - Я вот про то думаю, что за Арктику  на  "Софье  Перовской"  сделали
всего две тысячи триста реверсов, а вы мою керосинку дернули три  тысячи
шестьсот семьдесят семь раз! И еще хотите, чтобы в машине ничего не  го-
рело и все нюансы были в номере! Да как бы мои маслопупики ни крутились,
цилиндры стучать не будут и поршни в масле купаться не будут  при  таких
судоводителях. Ведь если очень даже тактично обыкновенную лошадь за  два
месяца три тысячи шестьсот семьдесят семь раз взад-вперед дернуть, то  и
у нее хвост отвалится...
   Прав дед. На все сто процентов прав.
   И, чтобы избавиться от неприятных обличений,  я  предлагаю  последний
раз "дернуть" время - перейти на московское.
   Все согласны.
   Это особенное ощущение - возврат к московскому времени, это  ощущение
возврата в свою оболочку, под свое одеяло:  первая  сигарета,  например,
после обеда вдруг совпадает с последними известиями по  "Маяку".  И  это
очень приятно.
   Дед манит меня пальцем в штурманскую. Там шепотом объясняет ситуацию.
Оказывается, дурацкие радиограммы от "Эльвиры"  Фомич  не  выкидывал,  а
сохранял в заветном ящике. И супруга всю его любовную переписку  надыба-
ла. Ведь ящик он не запер, и она, ясное дело, немедленно  засунула  туда
свой женский нос. Фомич пытался объяснить бенгальской тигрице,  что  все
это пошлые шутки и что хранил он любовные радиограммы, чтобы сдать их  в
политотдел, партком, прокуратуру, профком, произвести расследование лич-
ности отправителя и наказать последнего, но все эти жалкие и  вульгарные
объяснения на Галину Петровну не подействовали, и она  трахнула  его  по
больной башке чем-то тяжелым. Чем именно - Ушастик не знал, но  трахнула
крепко. И теперь Фомич лежит пластом, а доктор  ставит  ему  клизму  или
проводит какое-то другое оздоровительное мероприятие. И что он (это  уже
Иван Андриянович), как парторг и вриопомполит, просит меня навестить Фо-
му Фомича и выяснить, насколько тот в состоянии  профессионально  испол-
нять капитанские обязанности, потому что мы все-таки в  Баренцевом  море
плывем, а не на дачном огороде грядки копаем.
   Все это докладывал Иван Андриянович сбивчиво и с настоящим волнением.
Степень необычности состояния стармеха я почувствовал еще в рубке, когда
он врезал по судоводителям "Державино" за астрономическое количество ре-
версов без всяких шуток и смягчающих горькую истину интонаций.
   В результате сбивчивости Ивана Андрияновича только потом  выяснилось,
что клизму доктор ставил не Фоме Фомичу, а Галине Петровне - она, как  и
положено коварно обманутой жене,  наглоталась  седуксена  с  эуноктином,
изображая самоубийство на почве ревности.
   "Интересно, - подумал я, - как бы вела себя к концу рейса и в  подоб-
ных кошмарных обстоятельствах Жюльетта Жан или Мария Прончищева?"
   В конце концов, ведь это факт, что Галина Петровна повторила  тернис-
тую дорогу этих отважных женщин (в географическом смысле слова,  естест-
венно).
   Фомич был не так уж плох, как выходило из рассказа стармеха. Но, пря-
мо скажем, я без труда понял, что психически он травмирован.
   - Во! Слышишь? Во, как храпит подруга  жизни,  а?  -  слабым  голосом
спросил он меня с дивана, на котором полулежал, укрывшись  нашим  общим,
честно отслужившим свое тулупом.
   Галина Петровна храпела богатырски. О чем я и сказал Фомичу.
   - Виктор Викторович, значить, у меня к тебе просьба. Сядь.
   Я сел, почему-то вспомнив, как когда-то попросила меня сесть Вера Фе-
доровна Панова.
   - Все знаешь? - спросил Фомич.
   - Все, - сказал я.
   - Коэффициент усталости у меня превзошел норму, значить, - сказал Фо-
мич.
   И я увидел, как блеснула в уголке его глаза влага.  Грустно  все  это
было.
   - Ты человек, конечно, заслуженный и интересный, но только тут  такой
гутен-морген со мной получилс