, естественно, со свойственным мне индивидуализмом от табуна  немед-
ленно отбился и провел несколько часов наедине с флорой. Как потом выяс-
нилось, и весь остальной табун нетактично  развалился  на  одиночек  или
микрогруппки, ибо если мускусным овцебыкам необходим отдых от стада,  то
людям и подавно.
   Тишина была в лесу. Осень. Лиственницы, елки,  березы,  мох,  заросли
ольхи, россыпи брусники; подсохшая уже, сморщенная черника.
   Наломал букет для натюрморта "Осенние листья".
   Черника смотрела на меня и букет скорбными и  зовущими  глазами,  как
застарелая девственница на здоровенного дворника. И я не выдержал,  сжа-
лился над ней, присоединил к букету несколько черничных веточек.
   Потом набрал добрый килограмм брусники. Набирал, и все думалось:  для
кого? Для себя - как-то и смысла никакого нет. О матери вспомнилось. Она
очень любила осенние букеты и любила кленовые листья под стеклом на сто-
ле или между страниц книг.
   Тихо было в лесу, и тихая грусть была во мне.
   Старею.
   Потом вышел к Енисею, соорудил костер из плавника, слушал шелест  ка-
мыша и шорох песочка на плоских речных дюнах. И  думал  о  вредоносности
нашей привычки, вернее необходимости, счета  круглыми  цифрами:  десять,
сто, тысяча... Вот тебе  стукнуло  тридцать,  сорок,  а  вот  накатывает
пятьдесят...
   Жуткое дело круглый счет. Круглые даты  давят  на  психику.  Давления
можно было бы избежать при беспериодичности счета. Но бог рассудил  ина-
че, заставив крутиться планету и вокруг самой себя и вокруг  звезды.  Он
ввел чередование дня и ночи, зимы и лета; он захотел, чтобы  мы  ощущали
время именно периодами и подводили под каждым периодом черту,  он  лишил
нас безмятежной постепенности. И мы послушно вводим недели, месяцы, годы
и века, хотя в глубине истинной природы их нет.  Ну  нет  же  у  материи
воскресений, черт возьми!
   "И потому моряки ближе всех к истинной материи!"  -  так  закончил  я
размышления, начиная тревожиться тем, что от далекого, но хорошо видимо-
го "Державино" все не отваливает вельбот. Ему пора было отваливать.
   Конечно, у вельбота отказал мотор.
   Все собрались возле костра и  сумерничали  часа  полтора,  пока  этот
проклятый вельбот прибыл.
   Знаю, что "сумерничать" обозначает сидеть без огня, в ожидании темно-
ты, и подремывать. Мы сидели с огнем, ожидали вельбот и не  дремали,  но
больно уж к месту слово. Было как-то по-деревенски просто все: и окружа-
ющий мир был прост, и мир был в душе каждого.
   Зато на судне я взял у артельщика банку мясных консервов и сожрал  ее
в каюте с такой жадностью, урчанием и чавканьем, с каким  белые  медведи
жрут тюленью печенку. Вот тебе и отсутствие жадности к еде у тонкого ин-
теллектуала и лирика.
   Бруснику отдал Анне Саввишне. За время моего отсутствия она вымыла  и
выскребла мое жилище. Вызывает уважение стойкость, с  которой  тетя  Аня
отказывается от эксплуатации пылесоса и другой техники: "Можно и тряпкой
да метлой чистоту и блеск навесть, коль ты женщина чистоплотная..."
   Четыре часа одиночества в лесу и на берегу реки  сработали,  как  сто
лет в замечательном романе Габриэля Гарсиа Маркеса.
   И букет из веточек осенней флоры навевал мне этим тихим вечером мело-
дии старинных русских романсов.
   Под эти мелодии я раздумывал о том, что все наши понятия  закованы  в
слова. А от каждого слова падает столько теней, полутеней, световых бли-
ков и столько звучит в бесконечности мелодий и полутонов,  сколько  эле-
ментарных частиц во Вселенной.
   Если мы смиряемся с тем, что никогда не узнаем цель нашего прихода  в
мир и ухода из него, то приходится  смириться  и  с  простотой  рассказа
классиков, ибо невозможно вылезти из самого себя, не став смешным и наг-
лым, то есть негармоничным. Это отчетливо, как мне  кажется,  понимал  и
всегда помнил Чехов.
   Отсюда его тихая усмешка Моны Лизы.
   Ведь если автор не сопровождает  художественный  показ  жизни  своими
внятными комментариями, то он в какой-то степени  сознательно  играет  в
загадывание шарад читателю. Это внешне углубляет произведение,  ибо  все
мы любим отгадывать и любая необходимость отгадывания усиливает  заинте-
ресованность, но в то же время получается сознательная заданность и  ис-
пользование чем-то нечестного приема со стороны автора. Это одно из  тех
противоречий, которые меня мучают с самого начала литературной работы.
   Ну, а если хочешь рассказать о том, что между слов, пиши музыку...
   2 сентября в четыре утра снялись с якоря и поплыли в ковш Игарки.
   К девяти утра под оба борта подвели баржи и явились докеры - молодежь
зеленая, студенты из сибирских вузов. В основном  будущие  химики-целлю-
лозники и бумажники из Красноярского института. Серые ватники, оранжевые
каски, тельняшки. Не по мобилизации, а по собственному желанию: подраба-
тывают на каникулах. Волосья, ясное дело, до плеч. У  грузчика-студиоза,
которому попалась каска 1 13, по всей окружности каски надпись: "Да  по-
может мне бог!"
   И совсем не веселая эта надпись. Профессия докера - сложная  и  труд-
ная. Она осваивается годами, она строится на специальном обучении и опы-
те, опыте, опыте. Работа с досками - опасная и требует точного  исполне-
ния как правил техники безопасности, так и правил укладки досок  в  трю-
мах.
   Студиозы ровным счетом ничего во всем этом не понимают  и  не  знают.
Ужасно видеть, как девчонки-тальмана бегают по фальшборту, кокетничая со
всем белым светом, или стоят под опускаемой в трюм вязкой досок,  задрав
башку и раскрыв рот, в который каждую секунду может  вывалить  из  вязки
лесина длиной в пять метров.
   Одну девицу в эту навигацию уже прихлопнуло.
   Все вместе называется: "нехватка рабочей силы"...
   Утренний чай.
   В кают-компании завтракают старпом, третий штурман, второй механик  и
я.
   Свиная колбаса, хлеб, жидкое чайное пойло.
   Третьего штурмана старпом с восьми часов ставит на вахту. Тот  сопро-
тивляется. В коллективном отгуле выходных на природе он не участвовал, и
потому вчера его выгнали гулять в Игарке. После этого гулянья он немного
опух.
   - По трудовому кодексу, - говорит третий старпому, - выходной день  -
это двадцать четыре часа ноль-ноль минут. Я же вчера в разгар отдыха ез-
дил получать деньги, ходил то есть за деньгами. Три часа ходил  и  полу-
чал. Не для себя, между прочим, а на  судно.  Значит,  отгулял  двадцать
один час. И до одиннадцати часов вы меня ставить на вахту права не имее-
те.
   Арнольд Тимофеевич;
   - Я здесь кушаю. Здесь не положены служебные  разговоры.  Кусок  этой
вульгарной свинины не усвоится в моем желудке. А вы, между прочим,  сто-
янку в Ленинграде помните? У вас малолетний ребенок был на  судне  целые
сутки. И жена. А вы вахту стояли и права на такое не имели. В результате
на вашей вахте цепь у стрелы порвалась. Это по какому кодексу?
   Старпом умеет вспоминать прошлые грешки окружающих в нужный момент.
   Второй механик Петр Иванович, который, как и  положено  суперпродукту
НТР, листает за чаем журнал "Знание - сила", говорит:
   - Интересно! Послушайте. Оказывается, состав человека по элементам  -
ну, водород, азот, углерод и так далее - полностью соответствует в  про-
центном отношении космической материи. Во!  Цитирую:  "Между  химическим
составом звездной материи и человеческим  телом  обнаруживается  порази-
тельное сходство". Арнольд Тимофеевич, как вам это нравится?
   - Я отношусь к этому индифферентно, - говорит старпом, тщательно про-
жевывая свинячью колбасу.
   - А ты? - интересуется Петр Иванович у третьего штурмана.
   Тот отмахивается, потому что обдумывает ответ старпому.
   - Теперь мне понятно, - говорит Петр Иванович, зачем наши  космонавты
скоро полетят на Солнце.
   - Что за глупости вы несете? - спрашивает Арнольд Тимофеевич.
   - А вы не знали? - удивляется второй механик. -  Когда  они  получили
задание готовиться к полету на звезду, то выразили,  конечно,  полное  и
единодушное согласие, но один все-таки спросил: какая, мол,  там  теперь
температура? Ему говорят, миллион градусов. Он опять интересуется  нюан-
сами: как, мол, мы там будем обитать при такой сравнительно высокой тем-
пературе? А ему объясняют такой нюанс, что отправят их в полет на Солнце
ночью...
   Я силой вырываю у второго механика "Знание - сила" и отправляюсь  чи-
тать о том, что мы и звезды - одно и то же.
   Но прочитать не удается. В каюте сидит Фома Фомич, расстроенный. Ока-
зывается, доктор и моторист угодили в милицию. Крупная неприятность  для
судна.
   И впервые за рейс (надо отдать Фомичу за это должное) капитан "Держа-
вино" попросил использовать мою принадлежность к прессе, чтобы без  шума
извлечь бумаги погоревших из милиции и не выносить мусор с парохода.
   Вызвал доктора. Видок бледный. От страха "власы с ушей свились",  как
писали в монастырских летописях.
   Выпил чуть-чуть в честь рождения сына. Возвращался на судно около де-
сяти вечера. На вопрос пограничника в проходной порта о названии  судна:
"Вы откуда?" - ответил: "Из Санкт-Петербурга". И на этом, мол, все - все
его грехи.
   Задержан за пререкания пограничниками, передан ими в милицию, перено-
чевал там, утром отнес тридцать рублей штрафа, принес  и  извинения;  но
ему было сообщено, что соответствующая бумага пойдет куда следует.
   С мотористом в милиции не виделся и про него ничего не знает...
   Ночное их отсутствие ребята от начальства скрыли ("думали, у бабы за-
держались").
   Хорошо у нас налажена служба!
   - А вы знаете, голубчик, - сказал я, - что смена дежурств  в  милиции
происходит утром около восьми часов?
   - Нет. А зачем мне знать?
   - Вас когда выпустили?
   - В шесть утра.
   - Если бы вы сразу доложили о происшедшем, мы, понимаете  ли,  успели
бы к старому дежурному и попробовали уговорить его вернуть акт  о  вашем
задержании. А теперь акт уже передан новому дежурному и внесен в  реестр
происшествий за прошлые сутки. Это две большие разницы, голубчик.
   - Накрылась диссертация, - сказал доктор, и его интеллигентные  глаза
покраснели. - Ведь бумагу из пароходства мне в институт перешлют, как вы
думаете?
   - Обязательно, - сказал я. - И сделают  это  с  удовольствием.  Одним
неприятным инцидентом у пароходства будет меньше, когда  оно  отфутболит
это милицейское досье в ваш институт. Вы ведь временный у нас?
   - Да, - и его глаза покраснели и набухли слезами.
   - Не распускайте нюни. А сейчас - правду. Вы сильно оскорбили  солда-
та-пограничника? Стоит, мол, Ванька, дубина  стоеросовая,  спрашивает  у
старого мореплавателя, только из ужасного рейса пришедшего, ерунду  вся-
кую с чухонским акцентом, ну, вы ему и  ответили  с  санкт-петербургским
гонором. Так?
   - Наверное. Но я помню плохо.
   - Помните плохо, а выпили "чуть-чуть"?
   Он окончательно заплакал.
   - О чем диссертация? - спросил я, чтобы отвлечь его немного.
   Он понес что-то об особенностях кровотечения из ножных вен при разных
видах гипертонической болезни.
   Милиция в Игарке размещается в здании старинной полярной архитектуры,
то есть без следов ампира, барокко или других излишеств. Зато живые  зе-
леные деревья и кусты окружают милицию. И тени от их ветвей колышутся по
стенам, и солнце просвечивает в окна кабинетов сквозь листву.
   Дежурный, не спрашивая меня ни о поводах и причинах пришествия, ни  о
моей личности, сказал, что начальник в горкоме и  вернется  минут  через
сорок. Вежливо предложил подождать на воздухе.
   Мы вышли. И док спросил:
   - Можно, как вы считаете, мне пива выпить?
   Я видел, что ему плохо, и разрешил. Но  велел  обязательно  и  съесть
что-нибудь. Он сказал, что здесь есть место, где жарят шашлыки прямо  на
улице, и он выпьет там пива и съест шашлык.
   Ожидание омерзительно в любом случае, но ожидать предстоящих объясне-
ний, заранее слышать свое бормотание (с поджатым, как  у  провинившегося
ледокола, хвостом): "Я... понимаете, книжки пишу... У  потерпевшего,  то
есть, простите, у этого типа, диссертация, и я..." и те-де, и те-пе...
   Да, любое ожидание противно. Но и самые странные  встречи  происходят
чаще всего, когда ожидаешь трамвая, поезда, самолета или начальника  ми-
лиции Игарки. Наверное, тебе так скучно ожидать, так хочешь какой-нибудь
встречи или разговора, что они и происходят.
   Я сидел под пыльными кустами возле милиции. Вокруг было много  самого
разного дерева - столбов, заборов, мостков, опилок.
   - Слусай! Здорово! Вот встреса! - раздался неповторимо-сюсюкающий го-
лос милицейского лейтенанта.
   Передо мной стоял Стасик Соколов, с которым шесть лет  тому  назад  в
зимней Керчи мы вместе ночевали в вытрезвителе. И вместе  поносили  кер-
ченские и все другие органы внутренних дел.
   Мы обнялись со Стасиком.
   Первый раз в жизни я обнимался о милиционером.
   - Какими судьбами? Кем ты тут?
   - Волсебником! Знаес: жизнь усил не по усебникам...  Ты  здесь  сидис
засем? Сам припух или вырусаес кого?
   - Выручаю одног

  ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ МИФОВ
   Чем, люди добри, так оце я провинився?
   За що глузуете? - сказав наш неборак. -
   За що знушаетесь ви надо мною так?
   За що, за що? - сказав, та й попустив патьоки,
   Патьоки гирких слиз, узявшись за боки.
   Артемовский-Гулак. Пан та собака.1
   ...Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять неда-
леко. М. Ю. Лермонтов. Тамань.
   Вы когда-нибудь сочиняли записку по поводу вашего пребывания  в  выт-
резвителе?
   Попробуйте.
   Мне, например, не помог даже писательский опыт. Как-то хромает стиль.
Нет музыкальности и ритма прозы. В район туманности Андромеды улетучился
юмор.
   На самом дне морской жизни в самый мой черный день не  было  штормов,
сигналов о спасении души и окровавленных тельняшек.
   На дне морской жизни тихо, как ночью в покойницкой или  уже  утром  в
вытрезвителе.
   На древний Корчев мы шли из Италии. В каюте висела ветка с лимонами и
торчал из ржавого железного ведра сардинский кактус.
   В ночь с 8 на 9 января 1969 года зазеленели на экране радара  отметки
далеких коктебельских гор Карадага и Сюрю-Кайя. Было  холодно,  прогнозы
обещали тяжелый лед в Керченском проливе.
   Около четырех ночи я сменил очередную карту, перенес на нее  точку  и
увидел на берегу Керченского пролива набранное мелкими буковками  назва-
ние "Тамань".
   "Повесть эта отличается каким-то  особенным  колоритом:  несмотря  на
прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица
- какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете
зари или месяца". Так писал Белинский.
   Я рад был бы приветствовать любую таинственность и фантастичность.  Я
с удовольствием послушал бы песенку коварной  девушки-контрабандистки  о
старых корабликах, приподнявших крылышки, разметавшихся по морю  в  злую
бурю. Коктебель и Тамань навевали романтическое настроение. И я даже из-
мерил расстояние по карте от торгового порта Керчи до Тамани. Авось  вы-
падет свободное время - смотаюсь на рандеву с тенями Лермонтова и  Печо-
рина. Хотя я знал, что грузиться мы будем сложным грузом на Сирию и  Ли-
ван - триполифосфат и стальной прокат, части земснарядов и бумага, авто-
мобили и проволока, рельсы и синильная кислота - около двухсот  наимено-
ваний общим весом более семи тысяч тонн.
   Такая погрузка сулила бессонные ночи, общее истощение и  значительную
потерю нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Но я
еще не знал, что впереди ждет меня самое дно казенных неприятностей,  и,
перечитывая рваные фразы радиограммы, где сообщался список  предполагае-
мого груза, я с некоторым даже восхищением бормотал про себя: "Що,  божи
ти мий, господи, чого нема на тий ярмарци!"
   Из радиотелефона доносились голоса портовых диспетчеров, голоса глох-
ли в извивах Керченского пролива, в мокром снегу, тумане, над промерзши-
ми насквозь лиманами: "Юнга"? Яка "Юнга"? Пшел к бису! Той буксир в  Ка-
мышовую слободку побиг... Немае свободных буксиров! Як  поняли?  Да  ни!
Ни! Кому балакаю! "Дельфин" прийде, пошлю..."
   Ныне на берегах Черного моря балакают на черт-те знает каком наречии:
одесский говорок, разбавленный расхожими  малороссийскими  жаргонами,  с
местечковым еврейским акцентом, и все это на великорусской  основе.  Уши
вянут. И ведь большинство, как слепой мальчишка в "Тамани", отлично  мо-
гут объясняться на обыкновенном русском, но обязательно коверкают его. И
через недельку погрузки в черноморском порту ловишь и себя  на  "немае",
"совсим", "ни". И кажется, тебя так лучше поймут, за своего примут, лег-
че работать будет...
   ...Лед, ледокол "Афанасий Никитин", метель, мороз,  туман,  негорящие
буи, спихнутые со штатных мест вехи... И маленький порт, битком  набитый
судами, - рыбаки, торгаши, танкеры, масса какой-то мелочи - катера, лих-
теры, самоходки...
   На причалах пирамиды грузов:  заметенные  снегом,  смерзшиеся  ящики,
мешки, железо, экспортные автомобили.
   А всего 274 часа тому назад я ожидал наступления нового, 1969 года на
острове Сардиния, в ее столице Кальяри.
   Новогоднее торжество было отмечено зрелищем футбольного  матча  между
нашим "Спартаком" и сборной Сардинии. После зрелища матросики повлеклись
на базар. Я отпустил их в шумную веселую толкучку одних,  очередной  раз
нарушив флотский закон табунного шатания по базарам и универсамам. Усел-
ся на скамеечке в том углу площади, где продавали цветы и где  ничто  не
загораживало от меня сардинское солнце, курил, смотрел на сардинцев, как
они покупают фикусы у крестьян - нашенские, обыкновенные фикусы  в  кад-
ках. Как крестьяне-мужички разгружают ручные тележки, вытаскивают из-под
брезентов огромные снопы алых гвоздик и один сардинский  мужичок  держит
сноп, сгибаясь от его тяжести, а другой обрезает стебли садовыми  ножни-
цами. И все это на фоне Средиземного моря тридцать  первого  декабря.  И
море  потягивалось  довольной  кошкой  и  блестело  вылизанной   ветрами
шерстью. А позади весело шумела ярмарка.
   И вздыхали, мечтая о далеких соснах, пальмы возле самой моей скамееч-
ки...
   Не успели мы подать веревки на причал, как кто-то с керченской тверди
замахал руками и заорал деловые вопросы  о  грузовом  плане,  готовности
трюмов и т. д.
   Не успели пограничники покинуть борт, а матросы снять последнюю лючи-
ну с четвертого трюма, как портовые краны заурчали, застонали и  понесли
к черному провалу нашего пустого брюха огромные вязки катанки - стальной
проволоки в бухтах.
   Начиналась погрузка, которая называется вариантом "вагон -  борт".  Я
опешил, ибо к такой оперативности в нашем порту готов не был.
   - Шоб я так жил! За три дня погрузим! - сказал стивидор Хрунжий.
   Интуиция вопила о подвохе: рьяность начбла погрузки настораживала.
   - Шариковые ручки очень любишь? - спросил я  Хрунжего,  ибо  стивидор
весьма выразительно вертел в корявых пальцах мою импортную авторучку.
   - Уже таки!
   - Можешь ее забрать. Пойдет все хорошо - получишь еще набор таких,  в
шикарной коробке, - сказал я. - Стихи можешь не слушать.  Слушай  прозу:
"При приеме экспортных грузов перед погрузкой грузовым помощникам осмат-
ривать все партии груза на складах порта или у борта судна..." Почему ты
не дал мне осмотреть груз?
   - Шоб я так жил! Ты ржавого железа не видел?
   -  Слушай  дальше.  "Грузовым  помощникам  систематически   проверять
тальманские листы приемо-сдатчиков порта. В процессе  грузовых  операций
осуществлять контрольные просчеты подъемов, а также контролировать  доб-
росовестность работы тальманов порта..." Я хочу проверить первый подъем.
Пошли.
   - Слышал слово "чумак"? - спросил  Хрунжий.  Биндюжники  такие  были,
обозники, в Крым за солью ходили, а видцеля с рибкой в Чумакию тикали...
Так ты, шоб я так жил, не с их числа?
   - По-нашему это "куркули" называется, - сказал я. - Ты выпить хочешь?
   - Який прозорливый!
   Эта прозорливость и привела меня спустя трое суток на самое дно морс-
кой жизни, ибо я достал бутыль испано-малайс