матросов, чтобы командиры кораблей всегда знали,  худеют
их "меньшие братья" (такое выражение было принято о рядовых в  "интелли-
гентской среде") или толстеют.
   Мне это понятно особо, ибо когда-то пришлось участвовать в  походе  к
Новой Земле подводной лодки, где нас тоже взвешивали два  раза  в  сутки
специально командированные из Москвы врачи...
   На памятнике Макарову выбита эпитафия:
   Твой гроб - броненосец, Могила твоя - холодная глубь океана. И верных
матросов родная семья - Твоя вековая охрана. Делившие  лавры,  отныне  с
тобой Они разделяют и вечный покой... . . . . . . . . . . .  .  Ревнивое
море не выдаст земле Любившего море героя... И тучи, нахмурясь,  послед-
ний салют Громов грохотаньем ему отдадут...
   Как будто слышишь разом все наши старые морские песни и обоих  "Варя-
гов": "Чайки, несите в Россию..." и "Наверх вы, товарищи...". И  морские
песни последней войны: "Севастопольский камень" и  "Гремящий"  уходит  в
поход"...
   И видишь огромный "Петропавловск", который в одну минуту  перевернул-
ся, показав над волнами обросшее водорослями и ракушками  днище,  -  го-
рестное и жуткое зрелище.
   "Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война..."
Это сволочь Плеве сказал.
   Пользуясь тем, что площадь пустынна и никто моей сентиментальности не
увидит, я стал на колено и помянул адмирала, и  Верещагина,  и  матросов
"Петропавловска", и всех матросов Цусимы, которые семь десятков лет тому
назад снялись из Кронштадта на помощь адмиралу  и  своим  порт-артурским
братцам.
   Потом по древнему подвесному мосту перешел Петровский овраг,  любуясь
чистотой зелени на острове. Вообще, приморские парки, леса, луга особен-
но зелены - влажные ветры и частые дожди промывают  травы  и  листву.  И
стволы приморских деревьев по той же причине особенно черны. И  контраст
первозданной зелени с чернотой стволов заставляет взглянуть  на  обыкно-
венное дерево с каким-то даже восторженным удивлением.
   12.08. 20.30.
   Снимаемся с дрейфа. Приказ Москвы ледоколам: следовать в лед на  вос-
ток. "Владивосток" берет на усы "Державино". "Ермак"  предлагает  то  же
"Перовской", но молодой капитан отчаянной революционерки отказывается.
   "Комилес" и "Гастелло" оставляются в полынье в ожидании, когда  ледо-
колы проволокут сквозь перемычку нас.
   Мы начинаем ехать за "Владивостоком" сквозь булыжники пролива  Санни-
кова.
   Зависти к покинутым в проруби товарищам  никто  не  испытывает,  хотя
приходится нам туго - лед очень тяжелый. И капитан "Владивостока" не  из
тех мужчин, которые  танцуют  па-де-де  в  "Лебедином  озере"  на  сцене
Большого театра. Он еще обозлен тем, что Фомич напросился к нему на усы.
   Сюда бы живого психолога. Отличная тема докторской диссертации:  "Ка-
питан турбоэлектроледокола + капитан лесовоза". Тема кандидатской: "Пси-
хологические нюансы подачи буксира с ледокола на застрявшее судно".
   Любой ледокол терпеть не может подавать буксир. Так  судовые  радисты
терпеть не могут подавать членам экипажа надежду поговорить с  домашними
по радиотелефону.
   Чтобы взять на усы, капитану ледокола надо подвести корму к носу  ле-
совоза - тютелька в тютельку подвести.  Затем  вызвать  на  мучительную,
грязную работу боцмана и матросов, у которых полным-полно  внутрисудовых
дел.
   Ну, и управлять ледоколом, когда у тебя появляется стометровый, весом
в 5580 тонн хвост, намного труднее.
   Раньше бытовала уничижительная фраза: "На ледоколах служат, на транс-
портах - работают".
   "Служащий" - нечто такое с портфелем, в очках, в трамвай не  способен
прыгнуть впереди старшего по чину... Конечно, на ледоколе не то  что  на
малом рыболовном сейнере или на стареньком сухогрузе: ни тебе рыбы и во-
ни, ни тебе грузов, ни погрузок, ни разгрузок, ни ругани с докерами,  ни
отчетов за каждую сепарационную доску;  все  штурмана  при  галстуках  и
крахмал скатертей.
   Но... Попробуй прими-ка ответственность за сотни слабеньких судов, за
каждую дырку в их днищах и бортах, за каждые сутки опоздания в порт, где
ждут грузов как манны небесной, и за много-много еще кое-чего!
   Такой красоты еще не видел.
   Солнце в левый борт с чистого норда низкое и  огромное  над  сплошным
паком.
   Лед с правого борта ярко-розовый до далекого горизонта, чернильно-фи-
олетового от туч и тумана.
   По розовому льду извивается огромная, метров двести  в  длину,  синяя
тень - профиль нашего судна.
   Отдельные торосы так изощренно коррозированы дождями, туманами,  вет-
рами, что напоминают огромные кораллы - розовые, нежнейшие кораллы высо-
той в несколько этажей.
   И среди этой красоты мы, идущие за ледоколом, испытываем такие жуткие
удары о лед, что трудно печатать на машинке.
   Бедный Фомич - он ведет пароход. А мне до этого удовольствия еще пол-
тора часа.
   Алые пожарные машины, обреченные волею судеб тушить певекские пожары,
пляшут от сотрясений шаманскую пляску на крыше третьего трюма.
   "Перовская" упрямо идет за "Ермаком" без буксира. И без жалоб, стонов
и причитаний идет. Пожалуй, все-таки тут есть элемент мальчишества - мо-
лодой совсем капитан на "Перовской". И вот иногда ловишь себя на  мысли,
что неплохо бы этому парню покрепче разок  стукнуться  лбом.  Это  такая
подлая мыслишка, которая знакома всем неотличникам в школе по  отношению
к отличникам. Ведь когда отличник хватает кол, то вся школа, включая  не
только лоботрясов, но и учителей, получает некоторое удовольствие.

   ЕДИНСТВО И БОРЬБА ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ В ФОМЕ ФОМИЧЕ ФОМИЧЕВЕ
   Сентябрьским днем девятилетний бологоевский школьник Фомка Фомичев  с
собакой Жучкой отправился на прогулку в лес, который начинается сразу за
чертой поселка. К вечеру домой он не вернулся.  На  поиски  школьника  и
Жучки были подняты сотни людей - местные жители, охотники, работники ра-
боче-крестьянской милиции. Спустя  16  дней  Фомка,  худой,  оборванный,
наткнулся на грибников. За это время он прошел десятки  километров.  Пи-
тался плодами шиповника, желудями, ягодами. За 16 дней  "путешественник"
потерял "Не пал духом..." - заметка в районной газете (хранится в архиве
семьи Фомичевых)
   Простуда терзает кости тупой болью.
   Потому нынче после дневной вахты ничего не стал записывать и завалил-
ся спать. Но уже через полчасика врубилась "принудиловка".
   Из динамика долго доносится шелест бумаги и кряхтение, по которому  я
узнаю Фому Фомича.
   - Внимание, значить, всего экипажа! Прослушайте информацию! Наше суд-
но с народнохозяйственным грузом следует в порт Певек. Он  находится  на
Чукотке. Порт Певек свободен ото льда только с пятнадцатого или двадцать
пятого июля...
   Дальше он жарит прямо по лоции минут десять: о режиме ветров, образо-
вании ледяного покрова и так далее.
   Он жарит, запинаясь, сбиваясь, перечитывая сбитое, безо всяких  точек
и запятых, но очень вразумительно и обстоятельно, хотя ровным счетом ни-
чего не понимает из читаемого. Писаный текст завораживает Фому Фомича, и
он следует по нему с непреклонностью петуха, от  носа  которого  провели
черту. Если капитан "Державино" сам текст выбрал или составил, то,  зна-
чить, при произнесении текста вслух ни о чем больше думать не надо.
   Фомич жарит по "принудиловке", и потому деваться от его лекции  неку-
да.
   Я лежу и злюсь.
   Но! 1) Не следует забывать, что говорит Фома Фомич плохо еще и  пото-
му, что все зубы у него вставные -  свои  выпали  в  блокаду  от  цинги.
Вставные челюсти у него разваливаются, и потому он не может есть  ничего
тягучего. И надо видеть, как переживает за мужа Галина Петровна, когда в
кают-компании у него получается с жеванием что-нибудь некрасивое. 2) Хо-
тя он обожает делать сообщения по трансляции, но сейчас вещает никому не
нужную лоцию, ибо честно старается делить  с  Андриянычем  нагрузку  от-
сутствующего помполита. Положено проводить информации и лекции?  Положе-
но. И вот он проводит.
   Потом он спустится в каюту и достанет любимое детище  -  изобретенную
им "Книгу учета работы экипажа т/х "Державино" - и запишет время,  дату,
тему своей "информации".
   Вчера пароходство потребовало радировать результаты парных соревнова-
ний за позапрошлый год. И вот Фомич с гордостью притащил свой  гроссбух,
где было обстоятельно записано, как его экипаж в позапрошлом году сорев-
новался парно с коллективом Канонерского завода. В гроссбухе  зафиксиро-
вана история профсоюзных, спортивных, досаафовских и всех других общест-
венных организаций экипажа с рождества Христова. (Не все  еще  до  таких
учетных книг дошли. Здесь Фомич как бы опережает время.)
   Я Фому Фомича ото всей души хвалил за такой гроссбух, а не  успел  он
дверь за собой закрыть, я и ухнул во всю ивановскую: "Вот это нудило!"
   Слышал он или нет? До сих пор мучаюсь этим вопросом.
   Очень у меня дурная способность.
   Лицедействовать я  отлично  научился.  И  поддакивать  тоже  умею.  И
серьезное, и даже восхищенное лицо делать при полнейшем непонимании про-
исходящего замечательно могу. Одно плохо: иногда после акта талантливей-
шего лицедейства из меня выскакивает: "Ну и дурак же! Это же  какой  ду-
рак-то, а?!" И выскакивает такой комментарий, когда адресат еще не  уда-
лился на безопасную дистанцию. Вот несчастье-то!..
   Да, еще писать Фома Фомич любит. Вернее, он  любит  процесс  фиксации
чего угодно чем угодно - пером, шариковой ручкой, фломастером или  обык-
новенным карандашом на бумаге ("ту драйв э пен" - быть писателем).
   Вот, например, мы  в  дрейфе,  Фомич  спокойно  может  спать.  Но  он
бодрствует глухой ночью в тишине спящего мирным сном судна.
   На служебном столе супруга поставила ему букетик из засохших  цветоч-
ков с личного дачного участка.
   Сама женская половина Фомы Фомича  похрапывает  в  койке  и  бесшумно
проклинает сквозь сухопутные видения тот день и час, когда поддалась  на
хитрые уговоры супруги Ушастика и поехала в Мурманск.
   Фомич тихо сияет от счастья - его судно и он сам никуда не едут!
   Он сидит в чистом белом свитере, разложив по всему столу приказы  па-
роходства за последние два месяца, и регистрирует их. Вообще-то, это де-
ло старпома, но Фомич любит регистрационную работу - это его  счастливый
отдых, его сладость. Он заполняет графы: "Дата  поступления  приказа  на
судно", "Краткое содержание", "Кому передан", "Меры", "Резолюция капита-
на" - и расписывается в конце каждой строки. Когда страница  регистраци-
онной книги заполняется вся, Фомич снимает очки и любуется  столбцами  и
графами невооруженным глазом.  И  на  миг  он  испытывает  такое  полное
счастье от неподвижности и регистрационной деятельности, что ему, как  и
всем людям в момент полного,  всеобъемлющего  счастья,  делается  как-то
жутковато. И он тихо встает, и тихо достает из холодильника кусочек  по-
лусырой рыбы. И, жуя рыбу, опять пишет, то есть фиксирует,  хотя  эта  -
вроде бы вовсе невинная и даже полезная - страсть дважды  уже  приводила
благонамеренного Фому на край катастрофы или даже бездны.
   Первый раз, когда он переписал от киля до клотика служебную  инструк-
цию и какой-то поверяющий с ужасом обнаружил копию этого документа в ка-
ком-то Фомичевом гроссбухе.
   Второй раз случился еще более сногсшибательный нюанс,  вытекающий  из
той же привычки Фомича все и вся фиксировать, и подсчитывать, и разграф-
лять.
   Фому Фомича выдвинули делегатом на общебассейновую  конференцию,  где
должен был присутствовать министр Морского Флота СССР и где Фоме  Фомичу
предстояло выступать, ибо начальство отлично знало, что  это  самый  ло-
яльный из лояльных будет оратор и трибун.
   Перед убытием на конференцию, как и положено, на судне было проведено
собрание, чтобы выработать почины, наказы делегату и соцобязательства  о
перевыполнении плана по разным показателям.
   Как и положено, нашлись  всякие  недостаточно  сознательные  элементы
(вроде нашего Копейкина или тети Ани) и обрушили на  делегата  необосно-
ванные претензии, бессмысленные жалобы и пошлые выпады в сторону высшего
морского начальства - в диапазоне от требования оплаты сверхурочных  ра-
бот в инпортах в инвалюте до отказа от обязательной подписки  на  газету
"Водный транспорт", потому что в этой газете про речников пишут  больше,
чем про моряков.
   Фомич тщательно фиксировал все отрицательные выпады  и  положительные
почины-обязательства. Затем систематизировал  зафиксированное:  на  одну
бумажку то, что можно будет говорить перед сверхначальством, а на другую
все то, что ни в коем случае говорить нельзя, если не хочешь сломать се-
бе шею и остаться на береговой мели навечно.
   Прибыв на конференцию, Фомич, как и положено, сдал в секретариат  бу-
мажку 1 1. А когда вылез на трибуну перед министром,  начальником  паро-
ходства и другими божествами, то случайно вытащил из кармана бумажку 1 2
и приступил к чтению. И сразу вся внешняя, окружающая в этот момент  Фо-
мича-чтеца реальность полностью перестала им замечаться и на  него  воз-
действовать. И трибун не заметил ни гробовой тишины, наступившей в  зале
конференции; ни редких, восхищенных смелостью оратора  кряхтений  других
смельчаков-либералов и нигилистов из задних рядов; ни остолбенело  выпу-
ченных (как у меня на мосту через Дунай) глаз начальника  пароходства  и
секретаря парткома; ни даже того, что министр в президиуме проснулся.
   Читая написанное, он, как я уже объяснял, никогда не вникал в смысл и
суть, никогда ничего не понимал из произносимого, ибо еще и вел борьбу с
челюстями. И потому он нес с трибуны истины жуткие, никакому  публичному
обсуждению не подлежащие; сумасшедший  смельчак,  решившись  говорить  о
них, должен был бы кричать, потрясать кулаками, негодовать. А  Фома  Фо-
мич, абсолютно уверенный в благонамеренности своего текста  1  1,  читал
его бесстрастно и монотонно, как дьяк по тысяча первому покойнику. И эта
спокойная и добро-торжественная интонация спасла Фомича. Он уверен  был,
что зачитывает товарищам начальникам о превышении его экипажем планов  и
увеличении подписки на газету "Водный транспорт"!
   А нес - про инвалютные сверхурочные!
   И только сняв очки и не дождавшись положенных по штату всякому высту-
пающему аплодисментов, повернулся к президиуму и что-то тревожное  начал
ощущать, ибо профессионально дальнозоркими глазами увидел, что начальник
пароходства сыплет себе в рот таблетки  (вероятно,  валидол)  из  полной
пригоршни, а секретарь парткома, сильно качаясь, идет за кулисы (вероят-
но, вешаться).
   Обличай он и ущучивай, высказывай претензии и фантастические требова-
ния разных Копейкиных в другом тоне - со страстями и негодованиями  -  и
песенка Фомы Фомича Фомичева была бы спета. Но  тут  случился  полнейший
хеппи энд.
   Министр встал и сказал, что он наконец-то понял, что приехал сюда  не
напрасно, что все предыдущие ораторы были только амебы, а капитан  Фуфы-
ричев - единственный человек, который по-настоящему болеет  за  дела  на
флоте. И что на месте начальника пароходства он,  министр,  отправил  бы
капитана Фуфайкина в Гренобль на международный спецтренажер для  судово-
дителей суперсухогрузов.
   Вот после этой истории Фомич не только прокатился в Париж на  поезде,
но и получил кличку Драйвер - за полнейшее бесстрашие. Правда, прокатил-
ся он в Гренобль и даже посетил Лувр уже в почти вовсе облыселом виде  -
волосы начали у него выпадать пучками еще на трибуне,  когда  он  увидел
качающегося секретаря парткома и разобрал на своей бумажке: "1 2".
   Между прочим, сохранял эту бумажку Фома Фомич, чтобы не  забыть,  кто
из его команды главный оппортунист и кто что на собрании наговорил  лиш-
него.
   Апогея облысения Фомич достиг в женском туалете,  куда  спрятался  от
окруживших его в перерыве восхищенных и потрясенных его бесстрашием пок-
лонников-нигилистов. Он заперся в женском туалете, ибо был  занят  мужс-
кой, и сидел там томительно долго, обдумывая случившееся и выщипывая  из
недавно приличной шевелюры остатки кудрей.
   Возле туалета собралась толпа  разъяренных  стенографисток  и  других
дам, которые ломились в дверь, но даже они, когда Фомич, наконец, из ту-
алета выскочил, не разорвали его в клочья - такое  уважение  и  почтение
вызвал у всех, даже у сухопутных женщин, героический трибун...
   В какой-то далекой степени Фомич напоминает мне иногда и  штабс-капи-
тана Максим Максимыча.
   Он легко сам говорит про себя: "Я, знаете, службист, всю жисть  служ-
бист. А как мне иначе было? Мамы да папы в Москве не имел. Лез, лез, лез
всю жизнь в ледяную гору, карабкался, значить, медленно, все сам, ничего
не отпускал, все через себя перепускал, в руках себя  держал,  и  ночные
бдения, и все такое  прочее,  и  власть  капитанскую  контролировал,  уж
будьте уверены, полностью. А теперь, значить, сам чую - вожжи-то  отпус-
каю, передоверять все больше другим, значить, начинаю, грести-то  больше
уж и не могу так, за всем сам следить... Другие мыслишки-то уже  мелька-
ют: как бы здоровьишка до пенсии хватило, и всякое такое, значить... Са-
ма-то власть - на что она мне?.. Вот раньше на ветеранов равнялся,  себя
в сторонку, а ветеранам свой кусок отдашь - заслужили, мол, с  почтением
к им. Теперь вроде и сам ветеран, а, значить, не замечаю, чтоб ко мне  -
как я раньше-то к другим ветеранам. Отпихивают, и все... Мне вот, к при-
меру, только в пятьдесят восьмом комнату за фронт дали,  официальную,  а
всю войну отчухал. Ну, по правде если, у меня к тридцати годам  жилищный
вопрос решился, однако, значить, без ихней помощи, своими силами обеспе-
чился..."
   Но! В отличие от штабс-капитана Максим Максимыча, который никогда  ни
от какого дела или ответственности не отлынивал, капитан дальнего плава-
ния Фома Фомич отлынивать умеет замечательно.
   Ушастик рассказывал, как они угодили в приличный шторм в Северном мо-
ре, но все у них было нормально, и можно было спокойно следовать по наз-
начению. Однако Фомич, который Норвежских шхер боялся всю жизнь (и  сей-
час боится), залез за какой-то островок в шхерах  и  дал  в  пароходство
РДО: "Укрылся урагана Норвежских шхерах, отдал левый якорь,  ветер  про-
должает усиливаться. Что делать?" В ответ он получил от Шейха РДО корот-
кое, как бессмертные строки из рубаи Хайяма: "Отдайте правый".
   Когда нам выпадает сейчас самостоятельное плавание во льдах, Фома Фо-
мич теряет всякий покой и всеми силами, правдами и неправдами  старается
обратить внимание на свое бедственное  положение,  стать  где-нибудь  на
якорь и дождаться ледокола, или другого судна, или  каравана.  Когда  же
это происходит, то Фомич, угодив в руки ледокола, начинает всеми кривда-
ми из-под него выбираться, ибо плавание на дистанции в два кабельтова  и
"полным" ходом в тумане под началом ледокола куда тяжелее для  нервов  и
опаснее для судна (законы ледовых проводок - законы хирургии).
   Далее. Всю жизнь Фомичу казалось и кажется, что  не  его  вахта  была
легкая, хорошая, без всяких сложностей, а ему специально бог  и  гнусные
люди подсовывают плохую.
   Как-то ледокол вынужден был бросить на время караван и опрашивал  ка-
питанов судов об их ледовом опыте, чтобы выбрать и назначить старшего. И
в эфире произошел такой диалог:
   - "Механик Рыбачук"! Вы здесь плавали?
   - Нет, я лично здесь не плавал, но "Механик Рыбачук" плавал.
   - Механик плавал или ваше судно здесь плавало?
   - Да, судно плавало, а я лично здесь первый раз,  но  штурмана  здесь
работали...
   Фомич, слушая диалог, бормотал с глубоким презрением:
   - И охота ему, дураку, в начальники напрашиваться!  "Судно  плавало"!
Сказал бы, что не плавал сам, да и уклонился! А он: "Штурмана здесь  ра-
ботали"!..
   Но!
   Второй механик, тезка Пети Ниточкина, с которым  они  вместе  вводили
массы в нужное заблуждение при помощи наукобезобразной демагогии,  расс-
казал мне (с истинным уважением и почтением рассказал), как в  последнем
перед автоаварией рейсе Фомич проявил подлинно драйверские качества.
   В каком-то испанском порту экипаж