ох Васька - кот тети Ани. Глупо,  но  это  на  всех
действует как-то гнетуще.
   В корпусе современных судов бродит слишком много всяких электрических
токов и магнитоэлектрических полей. И кошки приживаются редко.
   Тетю Аню предупреждали о возможных горестных последствиях. Но она  из
людей такого типа порядочности (я определяю  их  словом  "порядочники"),
которые характерны удивительным умением смертельно вредить любому добро-
му делу, оставаясь глубоко порядочными и, естественно, глубоко  себя  за
это уважая.
   По морскому закону на  тетю  Аню  обрушились  в  жестокой  последова-
тельности три драмы или даже трагедии подряд.
   Во-первых, она не перевела свой будильник, а матрос не перевел часы в
кают-компании. В результате она встала в три ночи  по  судовому  времени
вместо шести, пошла в буфетную и накрыла  завтрак.  Его  слопали  ночные
вахтенные, которые завтракают в четыре с минутами утра.
   Во-вторых, она воспользовалась общесудовой приборкой, которую  затеял
Арнольд Тимофеевич, и залезла в душевую механиков, где  от  души  решила
помыться. Старпом обнаружил запертую душевую и решил, что кто-то из  мо-
тористов уклоняется от аврала. На стук тетя Аня не отвечала, решив,  ис-
ходя из своего корневого психоза, что к ней хочет проникнуть  насильник.
Арнольд Тимофеевич вызвал боцмана. Тот заявил, что против лома нет прие-
ма, кроме лома. И с его помощью Спиро ворвался в душевую, где его встре-
тил не вопль и не крик, а струя горячей воды из шланга.
   "С женщинами не соскучишься, значить, - приговаривал Фома Фомич, ког-
да тетя Аня явилась к нему с жалобами на насильников. - Вот  тебе,  Анна
Саввишна, значить, и гутен-морген!"
   И, в-третьих, на тетю Аню обрушилась смерть Васьки.
   Давно я не слышал такого  безутешного  плача.  Довольно  пронзительно
действует женский голос, плачущий по умершему существу, на фоне металли-
ческой тишины ночного судна. Во всяком случае, мне  вспомнилась  мелодия
трубы в финале "Дороги" и Джульетта Мазина.
   И еще почему-то подумалось, что Соня, которая оставила на судне такой
неизгладимый след, прикрывала своим дерзко-шутовским поведением какую-то
драму и горесть.
   Проснулся около четырех в холодном поту. Да, женский плач на судне  -
не колыбельная песня. Потому, вероятно, и приснилась чепуха.
   Старый товарищ, однокашник по училищу Володя Кузнецов, с которым дав-
но не встречался и в рейсе его не вспоминал, якобы  командует  крейсером
(он командовал сторожевиком). Крейсер Вольдемара (такая у Володи  Кузне-
цова была кличка в училище) стоит на суше на прямом киле без кильблоков.
Из такого положения он съезжает в воду, а когда надо, въезжает  обратно.
Крокодил, а не корабль.
   Я стою вместе с Вольдемаром на берегу. Крейсер выдвигается из воды на
нас. Хорошо вижу огромный, все более нависающий над  нами  форштевень  и
носовую часть днища. Понимаю, что корабль  двигается  с  креном.  Говорю
Вольдемару, что при крене изменяются осадка и константы  остойчивости  и
как бы чего не вышло. Он отвечает, что ерунда и все  будет  тип-топ,  то
есть в ажуре и порядке. Но махина крейсера начинает крениться и  рушится
на борт. К счастью, в противоположную от нас сторону...
   Проснулся и с омерзением подумал, что через пятнадцать минут вставать
и лететь на ледовую разведку. Грудь болит,  нос  -  плотина  Днепрогэса,
настроение хуже некуда, кости ломит, как на дыбе. Оставалась одна надеж-
да - с вечера была нулевая видимость. Может, полет  отложат?  Нужно  мне
это приключение, как черепахе коробка скоростей. Еще шею свернешь с  ле-
тунами. На всякий случай решаю запрятать кое-какие записки и заметки по-
дальше.
   Лежу и отсчитываю минуты.
   Точно в четыре пятнадцать в дверях голова вахтенного:
   - Виктор Викторович, просили разбудить!
   - Какая видимость? - спрашиваю с тающей надеждой.
   - Растащило все. Нормальная.
   - Хорошо. Спасибо.
   Встаю, тянусь к сапогам, но вспоминаю слова Константина  Владимирови-
ча: "По-городскому". Неудобно лезть в самолет в сапогах, если летуны бу-
дут в ботинках. Условности сильнее нас. И надеваю ботинки. Они тропичес-
кие, легкие, с дырочками для вентиляции: только в помещениях  судна  хо-
дить. Снимаю ботинки, натягиваю три пары носков, впихиваю ноги обратно в
ботинки. В карман шерстяных новеньких брюк - санорин, анальгин, от кашля
что-то, пачку жевательной резинки, блокнот.
   Съедаю вафлю, закуриваю, кашляю, жду катера. Он еще не вышел.  Бреюсь
перед каютным зеркалом.  Болезнь  не  украшает  человека.  Выгляжу,  как
Ван-Гог, который уже решил, что одно ухо ему мешает.
   Тошнотворные мысли, что ничего серьезного не совершено, что художест-
венного ничего не получится. Хочется треснуть по зеркалу электробритвой.
Я катастрофически не похож на того, которым представляюсь себе сам.  Это
несоответствие раздражало всегда. С возрастом больше и  больше.  Женское
увядание и мужское старение - жуткая тема. Ее не напишет и гениально та-
лантливый молодой писатель. Надо самому причаститься.
   Но очень приятно быть в новых, хорошо сшитых брюках. Даже в болезнен-
ном состоянии они чем-то помогают.
   Пять утра. Катера нет. Думаю уже самые банальные думы:  ну  зачем  ты
куришь, если грудь разрывает, потерпеть не можешь? А ведь все это сокра-
щает, сокращает тебе время сеанса... А на кой ляд ты вообще летишь? Ведь
тебе вечером радист принесет и на стол положит факсимильную  карту  этой
дурацкой разведки, и будет она лежать перед тобой,  как  скатерть-самоб-
ранка...
   На катере болтливый шкипер. И к тому же ура-патриот. Просвещает меня:
"Наша суровая северная природа по-своему щедра  и  богата  животным  ми-
ром... Наш район славится пушниной, первосортными породами  рыб,  много-
численными табунами диких оленей..."
   Болтает подобное все тридцать минут до берега - скучно ему  в  ночном
дежурстве.
   Вокруг серая промозглость. Знобит.
   Тыкаемся в гнилое дерево притопленной баржи-причала.
   Недавно прошел дождь. Клейкая, безжизненная грязь на суше.
   Полная ночная пустынность.
   В здании управления порта вахтерша-якутка. Пугается меня.  Спрашиваю,
где собираются на ледовую разведку. Таращит глаза, пятится к дверям бли-
жайшей комнаты, захлопывается, кричит через дверь: "Не знай!"
   - Как пройти к гидробазе?!
   - Не знай!
   - Можете позвонить в метеоуправление?
   - Не знай!
   Шлепаю по грязи к центру поселка  тропическими  ботинками,  чувствую,
как сквозь хлипкие подошвы и вентиляционные дырочки процеживается  подк-
репление к моим атакующим микробам. Сапоги надо  было  надеть,  черт  бы
этого наставника побрал!
   С этого и начинаю нашу встречу, когда нахожу Константина Владимирови-
ча в предбаннике гостиницы под названием "Маяк".
   - Чего ж ты, такой-сякой: "по-городскому"!
   - Ничего! Я коньячку прихватил бутылочку.
   - Нужна мне ваша бутылочка...
   Сидим с ним в предбаннике, простите, холле отеля "Маяк".
   Дежурная администраторша, пышная хохлушка, поштучно ловит тараканов в
своей будке.
   Полумрак, дощатые мокрые после утренней приборки полы, тяжелый запах,
помятый титан, который, ясное дело, не работает.
   Курим. Ждем летчиков - экипаж живет в гостинице. Здесь же живут науч-
ные сотрудники одного из институтов Сибирского отделения АН СССР -  кос-
мофизики, что ли.
   - Пора бы этим космофизикам отправить всех тараканов на Юпитер, - го-
ворю я Константину Владимировичу, когда он со сдержанной гордостью сооб-
щает мне о близком присутствии ученых.
   Он говорит, что лучше бы они сообразили, как  из  этого  разрушенного
титана сделать самогонный аппарат и как его установить на борту самолета
ледовой разведки. Тогда пилоты стали бы летать в любую погоду и садиться
хоть на сами облака и в любую видимость. Дежурная администраторша внима-
тельно слушает и подтверждает, что из титана аппарат запросто можно сде-
лать. Она так вкусно говорит, что в тиксинской гостинице начинает  попа-
хивать украинским летом, то есть борщом.
   - С-пид Полтавы? - спрашиваю.
   - Не, с-пид Киеву.
   Зарабатывает жирную пенсию в Арктике.
   Спускаются дружной кучкой летуны - два пилота, радист, штурман.  Нас-
тавник представляет меня им как "морского журналиста".  Так  мы  услови-
лись.
   У подъезда автобус. В нем уже сидят  гидрологи  и  начальник  научной
группы.
   Автобус изнутри покрашен ярко-алой краской. За спиной  шофера  здоро-
венная фотография - чайный клипер в штормовую погоду под всеми парусами.
   Медленно едем по колдобинам, полным жидкой, поносной северной грязи.
   Вообще на Севере нет грязи. Ее творит здесь человек.  Всякое  челове-
ческое жилье на Севере окружено сгустком  грязи.  Отойди  сто  метров  в
тундру - все в скупой спартанской гармонии и мокрой, но стерильной  чис-
тоте.
   Проезжаем бетонный якорь, укрепленный вертикально. Над ним: "Т и к  с
и". Парадные ворота поселка со стороны  аэродрома,  который  обслуживает
трансконтинентальную союзную авиатрассу.
   Фоном для якорно-архитектурного излишества служит кладбище.
   Кособокие по причине раскисшей почвы надгробия  на  кособоком  холме.
Интересно, какие ассоциации вызывает этот якорно-кладбищенский натюрморт
у приезжающего сюда впервые человека?
   То ли архитекторы демонстрировали черный полярный юмор, то ли суровое
полярное бесстрашие, то ли вечное наше хамство.
   Семь утра. Останавливаемся у медпункта. Летчики вылезают, идут  через
дорогу по лужам, по-бабьи подняв подолы плащей и прыгая  по  камушкам  и
обломкам досок. За час до полета летуны в обязательном порядке  проходят
медконтроль.
   Ждем их.
   Шофер рассказывает о недавнем отпуске. Ехал с пьяным дружком на мото-
цикле за добавкой. Их сшибла упряжка двух взбесившихся  лошадей.  Дружка
увезли в больницу с тяжелыми ранениями. Рассказчика повели на экспертизу
в вытрезвитель, но он со страху оказался трезвым.
   Капитан-наставник:
   - А лошадей на экспертизу возили?
   После этого замечания я прощаю ему ботинки. И вспоминаю, что в  войну
он служил на лидере "Ленинград" и награжден  медалью  Нахимова.  Если  я
когда завидовал награжденным, то матросам, получившим  эту  медаль.  Она
удивительно проста, благородна, красива - голубое с серебром -  и  очень
редка.
   До семи сорока сидим  в  здании  пассажирского  аэровокзала,  чего-то
ждем. Строгая якутка-уборщица перегоняет из угла в угол и наших пилотов,
одетых в форму (при галстуках и запонках), и отлетающих в Москву  пасса-
жиров. Раскосенькие девушки тридцати двух национальностей  уже  в  ярких
расклешенных брюках, обтягивающих их симпатичные попки, готовы  не  уда-
рить лицом в грязь на улице Горького и в Сочи - все по моде. А провожаю-
щие мамы и папы в звериных не первой свежести одеждах заметно робеют пе-
ред авиационным лицом НТР и якуткой-уборщицей. Уборщица, наконец,  заго-
няет нас в угол, то есть в буфет, где очень грязно и  ничего  съедобного
за модерными стеклами нет. Выпиваем по стакану брандахлыста - какавы.
   Я вдруг взрываюсь и говорю о вечной неприютности наших северных посе-
лений, о мерзости, в которой здесь существуют  прикомандированные  люди,
утешая совесть тем, что пребывание их здесь - временно.  Монолог  звучит
не очень уместно, так как выясняется, что Константин Владимирович  здесь
не в командировке, а живет двадцать один год, хотя в Ленинграде у  него,
ясное дело, кооперативная комфортабельная квартира.
   Начальник научной группы с жаром и азартом поддерживает меня в  обли-
чениях местных порядков и хвалит за откровенность. Говорит,  что  первый
раз слышит, как проезжий человек вместо дурацких слов про полярную геро-
ику несет правду про здешнее неприютство и скотство.
   Гидрологи нас не слушают. Они гадают о том, выкинут завтра в магазине
маринованные помидоры в банках или все это враки.
   Наконец идем к самолету. Обычный ветер и холод взлетной полосы.
   Позади гигантский фанерный щит на фронтоне барака-аэровокзала: силуэт
современного самолета на фоне конного богатыря с картины Васнецова.
   ИЛ-14 с красными оконечностями крыльев и красным зигзагом на  фюзеля-
же. Встречает бортмеханик. Докладывает командиру:
   - Шеф, все в порядке! Можно ехать!
   Командир:
   - Я не Гагарин. Будем летать, а не ездить. Левый чихать не будет?
   Бортмеханик:
   - Точно, командир, нам еще далеко до космоса! Левый чихать не  будет!
Но, граждане, сами знаете: эрэлтранспорта келуур таба... -  И  заливисто
хохочет. Наставник переводит тарабарщину бортмеханика: "Единственный на-
дежный транспорт здесь - оленья упряжка".
   Лезем по жидкому трапику в простывший, хронически простуженный  само-
лет полярной авиации. Измятый металл бортов, кресел, столов. В хвостовой
части три огромных выкрашенных желтой краской бензобака. Они отделены от
рабочей части занавеской. На ней табличка: "В хвосте не курить!" На  од-
ном баке два спальных мешка - тут можно спать тому, кто слишком  устанет
в полете. Штурман затачивает цветные карандаши в пустую консервную банку
из-под лососины.
   Вспыхивает спор науки с практикой. Наука хочет лететь на север и  на-
чинать оттуда. Капитан-наставник хочет лететь к западу, туда, где  заст-
ряли во льду кораблики, и помочь им выбраться на свободу.
   В простывшем самолете накаляются страсти  и  идет  нешуточная  борьба
воль.
   Бортмеханик мелькает взад-вперед по самолету, комментирует спор тоном
Николая Озерова: "Хапсагай тустуу!" - и опять хохочет так,  как  никогда
не разрешают себе наши комментаторы, даже если они ведут репортаж о  со-
ревновании клоунов в цирке.
   "Хапсагай!" - национальная северная борьба, в которой, кажется,  раз-
решается все, кроме отрывания друг другу голов.
   Штурман заточил карандаши, вздыхает и говорит:
   - О, эта наука! О, эти кальсонные интеллигентики, которые  видели  за
жизнь только одно страшное явление природы - троллейбус, у которого сос-
кочила с проволоки дуга! Когда мы наконец поедем?
   Никто ему не отвечает. Командир подсаживается ко мне, интересуется:
   - Так чего летим?
   - Надоело плавать.
   - Законно. Пора тебе проветрить мозги. Вон  какой  зеленый.  Варитесь
там на пароходах в своем соку.
   - Долго будем проветривать мои мозги?
   - Часиков тринадцать.
   - Как раз до Антарктиды долететь можно.
   - Нет. Только до Австралии - дальше не потянем. - И уже спорщикам:  -
Значит, победила практика? Владимирыч, пойдем по нулям?
   В их разговоре многое непонятно - свой жаргон.
   Спрашиваю: что значит "пойдем по нулям"?  А  значит  вовсе  просто  -
взлет в ноль часов ноль минут по Москве.
   Рассаживаются кто куда. Моторы уже гудят, чуть теплеет, самолет  тря-
сет. Желтые кончики пропеллеров сливаются в желтый круг.
   Даю бортмеханику американскую жевательную резинку, ору:
   - Сунь в пасть пилотам!
   Он:
   - Они у меня шепелявые! Их на земле и на судах и так никто понять  не
может, когда они в микрофоны лаяться будут! А со жвачкой в пасти! Тут  и
я их не пойму!
   - Давай, давай!
   Идет к летунам и сует им жвачку.
   Взлет. Никто не смотрит в иллюминатор. Начальник науки читает "Вокруг
света", наставник - почему-то журнал "Здоровье". Вспоминаю  слова  Грэма
Грина: "Странные книги читает человек в море..." В воздухе  тоже  читают
странные книги. Смотрю вниз и не могу понять, каким курсом мы взлетели и
куда исчезли наши кораблики в бухте - их не видно. Совсем другие  законы
ориентации по сторонам горизонта в воздухе. Проходим  береговую  полосу.
Полет мягкий, в самолете еще больше теплеет,  бортмеханик  накрывает  на
стол завтрак - банки с мясным паштетом, с гусиным, с  молоком,  огромная
буханка свежего серого хлеба.  По-домашнему  все,  по-доброму.  Но  я-то
чувствую себя чужим и лишним. Никакой я не журналист и не  соглядатай  -
еще раз остро убеждаюсь в этом. Надо начинать расспрашивать людей,  хоть
их фамилии записать.
   Начинаю (и кончаю) с науки. Подсаживаю к себе начальника  оперативной
группы. Тридцать девятого года рождения,  в  шестьдесят  втором  окончил
ЛВИМУ, океанограф, до семидесятого восемь лет жил и работал в Тикси, те-
перь в Ленинграде в Институте Арктики и Антарктики готовит  диссертацию:
"Ледовые условия плавания на мелководных прибрежных трассах  от  Хатанги
до Колымы", под его началом двадцать шесть человек, среди них два канди-
дата...
   Здесь я допускаю ляп. Гляжу вниз и говорю, что море под  нами  совсем
штилевое. Оказывается, под нами никакого моря нет. Идем над тундрой. То,
что я умудрился спутать тундру с морем, вызывает у  научного  начальника
выпучивание глаз и даже какое-то общее ошаление, но почтительное: как  у
всех нормальных людей, которые разговаривют с сумасшедшим.
   А эта дурацкая тундра смахивает при определенном освещении на застыв-
шее при легком волнении море с полупрозрачным льдом.
   Крутой вираж, стремительный крен, ложимся на первый трудовой,  разве-
дывательный курс - на устье реки Оленек.
   На двадцать третьей минуте проходим основное русло Лены, идем  метрах
на двухстах пятидесяти. Видны створные знаки и два речных сухогрузика  -
бегут, вероятно, на Яну или Индигирку. Огромный  одинокий  остров-скала,
этакий разинский утес посреди речной глади - Столб, а недалеко от Столба
полярная станция, видны ее два домика.
   Отчуждение и одиночество утеса.
   Мелкость домиков.
   Желтый прозрачный круг от пропеллера.
   Пьем кофе, еда мне в глотку  не  лезет.  Температура,  вероятно,  уже
большая, тянет лечь, невыносимо тянет, но неудобно.
   Проходим песчаную косу, очень аппетитную сверху,  пляжную,  кокосовых
пальм не хватает.
   На тридцать третьей минуте пилоты зовут в кабину, хотят показать  мне
могилу де Лонга.
   Пролетаем над ней метрах в пятидесяти.
   На левом высоком берегу Лены или какой-то ее широкой протоки, на ска-
ле Кюсгельхая - шест-палка, воткнутая в небольшую груду камней.
   Как всегда на Севере, огромность одиночества  одинокой  могилы  среди
безжизненности волнистой тундры.
   Пилоты говорят, что американцы просили разрешения вывезти прах, а на-
ши не согласились...
   Это неверно. Останки де Лонга и его товарищей еще в  1883  году  были
вывезены в США.
   Я вспоминаю проигранный Спиро Хетовичу спор о месте гибели де  Лонга.
Как безобразно мы позволяем себе относиться к памяти героев и мучеников.
   Де Лонг отправился на поиски Норденшельда, от которого давно не  было
известий. "Жаннетта" вышла из Фриско 8 июля 1879 года.  Судно  выдержало
две зимовки в полярном бассейне, за время дрейфа  были  открыты  острова
Жаннетта и Генриетта. 11 июня 1881 года судно погибло. На пешем  пути  к
материку по дрейфующим льдам открыли еще  островок  Беннеты.  С  Беннеты
пошли на ботах. Шторм разметал боты. Судовой  инженер  Мелвилл,  близкий
друг де Лонга, оказался на самом удачливом боте - китобойном в  прошлом.
Он и его группа спаслись с помощью якутов, старосту якутов звали Николай
Чагра. Мелвилл ринулся на поиски друга. Ему помогал в организации  поис-
ков русский ссыльный Ефим Копылов. Был ноябрь, метели. Ничего не  нашли,
вернулись в Булун. Русские  власти  открыли  американцам  неограниченный
кредит для снаряжения новой поисковой группы.
   В марте 1882 года Мелвилл обнаружил остатки костра и понял, что  пос-
ледняя стоянка де Лонга где-то близко. Затем он увидел чайник и,  накло-
нившись, чтобы поднять его, нашел наконец своего друга. Из снежного нас-
та торчала рука человека. "Я сразу узнал де Лонга по его верхней одежде.
Он лежал на правом боку, положив правую руку под щеку, головой на север,
а лицом на запад. Ноги его были слегка вытянуты, как будто он спал. Под-
нятая левая рука его была согнута в локте, а  кисть,  поднятая  горизон-
тально, была обнажена. Примерно в четырех футах позади него я нашел  его
маленькую записную книжку, по-видимому, брошенную левой рукой,  которая,
казалось, еще не прервала этого действия и так и замерзла поднятой квер-
ху".
   Вот что прочитал Мелвилл в записной книжке де Лонга:
   "22 октября. Сто тридцать второй день (со дня гибели "Жаннетты").  Мы
слишком слабы и не можем снести