ко-арабско-международно-отв-
ратительного рома. Я был еще очень неопытный на торговом фронте человек.
Я боялся грузов, погрузочных документов и сдачи грузов прохиндеям  полу-
чателям. Я еще не знал, что надо сразу и четко определить линию  поведе-
ния и выдерживать потом ее с  незыблемостью  сфинкса.  Или:  беспощадная
придирчивость, строгость, проверка всего и всех, никакого  выпивания  со
стивидорами и бригадирами грузчиков и т. д. Или: выпивка, обильные "пре-
зенты" (но действительно обильные, широкие, а не десяток  шариковых  ру-
чек) плюс панибратство и задушевные разговоры. Середины нет.
   А я, прослуживший в свое время десять лет на военном флоте, был  сле-
пым щенком на коммерческом поприще. Я еще пытался соединить обе эти  ли-
нии, то есть скрещивал кобру с жар-птицей и ожидал появления  гибрида  в
виде Георгия-Победоносца.
   Мой идеализм и раньше махрово проявлялся, например в том, что я авто-
матически  считал  всех  профессиональных,  кондовых  моряков   хорошими
людьми. Я считал, что благородство моря и опасности профессии делают  из
любой шельмы конфетку. Или  же  путем  естественного  отбора  сепарируют
шельм и центробежно вышвыривают их из морей на берега. Боженьки мои род-
ненькие, как я изумился, когда впервые обнаружил патологического труса в
заслуженном капитане!..
   Керченский стивидор Хрунжий, оказалось, тоже раньше служил, но на су-
ше, в войсках ПВО старшиной-сверхсрочником, и уволился  в  запас,  когда
ПВО стало переходить на ракеты. Зенитные пушки нравились Хрунжему  пото-
му, что стояли в городах или (в крайнем случае) в пригородах. Ракеты  же
покинули благоустроенные жилые массивы и подались в удаленные леса и до-
лы. Это Хрунжего не устроило. И он утик из армии...
   Уже у трапа Хрунжий сказал, оглядывая бесконечные  штабеля  груза  на
причале, бесконечные цуги вагонов на путях и странно неподвижные  (после
недавней бурной деятельности) портальные краны:
   - Шоб я так жил! Крутишься между начальством и  вами,  штурманами  да
работягами... Хоть у петлю лизь! Где ж мои грузчики? - задал  он  вопрос
метели и серым небесам, направляясь к "Москвичу".
   - А дачка-то есть? - спросил я.
   - Ни! Яка дачка? Огород е невеличкий. Пьят соток.
   - С огорода "Москвича" и сообразил? - спросил я.
   - Ни! С премий, - сказал он, машинально проверяя груз моих подхалимс-
ких презентов в кармане брезентового плаща.
   - Где ж люди все-таки?
   - Сейчас побачимо...
   ...Грузчики появились и краны опять ожили только через  сутки,  но  в
таймшите уже было записано: "Начало погрузки на два хода 14.30 - 16.00".
   Хрунжий свое дело знал, и то, что я ягненок, тоже усек с первой мину-
ты.
   Каждую встречу он начинал с замечания, что я плохо выгляжу и что, ес-
ли я буду так дергаться и переживать по поводу погрузки, то отправлюсь в
ящик значительно раньше естественных сроков.
   Неприятно, когда тебе часто говорят, что ты плохо выглядишь.
   Погрузка шла безобразно, но первое время в пределах нормы безобразия.
   Конечно, потом в Ливане, где очень дотошные приемщики, которые счита-
ли рельсы в связках поштучно, у меня не хватило много  чего.  Тщательные
ребята в порту Триполи. Не то что в Сирии. Цветущая, богатая страна была
Ливан в шестьдесят девятом году. И потрясающе красивая. Мы  съездили  из
Триполя в Бейрут. Автострада следует извивам берегов Средиземного  моря.
К морю спускаются террасами бассейны для выпаривания морской соли. В них
отражаются оливковые рощи. А близко горы со снеговыми вершинами.  И  ту-
ристы могут утром купаться в море, днем кататься на лыжах в горах, а ве-
чером кутить в шикарнейших заведениях Бейрута - "Восточный Париж" -  так
его называли. И потому я, который видел эту колдовски  красивую  страну,
сейчас с животочащей болью смотрю телевизионные репортажи из разрушенно-
го Бейрута и разоренных деревень. И лица ливанских беженцев для меня  не
только мимолетный телекадр. Ведь, как и на всем Ближнем Востоке, в бога-
том Ливане разница между богатыми и нищими огромная. А кто в первую оче-
редь страдает и гибнет под израильскими ракетами и бомбами? Бедные люди.
Богатые переведут деньжата из местного банка в  швейцарский,  прыгнут  в
самолет - и все дела.
   Ближневосточный конфликт тянется слишком долго. Зрители во всем  мире
привыкли к нему. Уже не ощущают трагедии, только умственно отдают себе в
ней отчет. А ведь там падают бомбы и рвутся снаряды. Кто слышал вой бомб
и знает, как от их воя живот поджимает к сердцу или сердце проваливает в
живот, обязан вспомнить эти моменты, читая примелькавшиеся газетные  за-
метки о войне в Ливане.
   Отношения с Хрунжим начали резко обостряться, когда  выяснилось,  что
автомобили "газики" не лезут через "порог" твиндеков.  "Газики"  были  с
брезентовым покрытием. Всего двух-трех сантиметров не хватало, чтобы ав-
томобили пролезли нормально. И пришлось снимать с машин пломбы, опускать
верхи, заталкивать их в таком виде, а уже в твиндеке опять поднимать  на
место верхи. Внутри автомобилей ящики с запчастями и масса всяких других
соблазнительных и дорогих вещей. Потому сразу после заталкивания  "гази-
ка" надо не только восстановить его прежний вид, но опять опломбировать,
ибо ценные и  дефицитные  детали  испаряются  моментально.  Воровать  их
из-под пломбы сложнее и опаснее - можно и срок получить.
   А Хрунжий, несмотря на мои вопли, все не посылал и не посылал пломби-
ровщика.
   Сейчас-то я ученый и понимаю, что процент с  украденных  и  проданных
деталей получал и он. И потому тянул с пломбировкой. Тогда же я довольно
долго верил, что у него просто нет  свободного  человека  и  что  он  не
меньше меня беспокоится за сохранность автомобилей.
   Последней каплей оказалось его требование начинать  погрузку  техники
на крышки нижних трюмов, хотя там были тяжеловесы, еще не раскрепленные.
Одно дело крепить крупногабаритные тяжеловесы при дневном свете в откры-
тых трюмах, другое - в тесноте и тьме уже закрытых. Загнать  туда  рабо-
тяг, конечно, можно, но наработают они при переносных люстрах и в тесно-
те такое, что на первом хорошем крене тяжеловесы пойдут  гулять  в  парк
культуры и отдыха.
   Еще раньше порт потребовал погрузки на палубу автобусов и  бензовозов
"без упаковки". Существует положение: "Разрешается отгрузка без упаковки
на  палубах  морских  судов  грузовых  автомобилей,  тракторов,   строи-
тельно-дорожных машин из портов Черного моря в страны Черноморского бас-
сейна и в порты Средиземноморья, если суда имеют грузоподъемность не ме-
нее 7000 тонн, при условии, что их трюмная загрузка не  будет  превышать
80% его грузоподъемности в летнее время и 60% в зимнее".
   Дальше, конечно, о том, что "экипажи обязываются принимать все  зави-
сящие от них меры, продиктованные хорошей  морской  практикой,  в  целях
сохранной доставки упомянутых грузов, перевозимых на палубах морских су-
дов".
   Наша грузоподъемность соответствовала положению, ибо была больше 7000
тонн, но и трюмная загрузка была больше 60%.
   Такие серьезные вопросы ложатся уже не на штурмана, а на плечи  капи-
тана. Учитывая: а) порт забит товаром; б) технику ждут наши  бедствующие
друзья; в) переходы открытым морем от Керчи до Босфора и от Дарданелл до
портов выгрузки маленькие, - было принято решение рискнуть и автобусы  с
бензовозами на палубу без упаковки брать. Хотя мы рисковали еще и  доба-
вочно, потому что грузовые стрелы на переход морем теперь невозможно бы-
ло крепить "по-походному", то есть в горизонтальном положении. Их прихо-
дилось оставлять в поднятом к мачтам виде, а это опасно, если угодишь  в
шторм. На дворе же была зима, когда штормит часто.
   Вообще, погрузить автомобиль на судно и закрепить не так просто,  как
покажется, например, философу. Природа не изобрела колеса  для  движения
живых созданий в пространстве. Правда, природа заполнила вращением  весь
мир. Вращаются планеты, звезды и галактики, но они мертвые. Колесо изоб-
рел человек. Быть может, он глядел при этом на звезды, а быть может - на
обыкновенное перекати-поле. Почему природа дала млекопитающим ноги, а не
колесо?
   Даже взятые на тормоза, колеса сохраняют  неукротимое  желание  нести
перевозимый тобой автомобиль за борт. Потенция движения  сидит  в  самом
нутре колеса.
   Это изобретение и хорошо и плохо тем,  что  соприкасается  с  твердью
лишь одной точкой. Когда грузишь автомобили на судно, хочется обнаружить
у них плоскостопие или даже лапы и копыта. Природа снабдила  нас  конеч-
ностями, заботясь о добротном упоре в землю. Нога,  лапа,  копыто  полны
сосредоточенности, а колесо, черт бы его побрал, легкомысленно.
   Так вот, мы пошли навстречу порту в ряде серьезных и опасных для себя
ситуаций, а пломбы на "газиках" все не появлялись, и каждую смену я  об-
наруживал раскуроченные машины.
   Хрунжий издевался над моим бессилием.
   Хорошо помню дату, когда опустился на самое дно  морской  жизни.  Это
случилось в ночь с двадцать седьмого января на  двадцать  восьмое.  Дату
помню так хорошо, потому что после ужина часок смог посидеть у телевизо-
ра - была метель, и порт прекратил погрузку. Смотрели  передачу  из  Ле-
нинграда в честь годовщины снятия блокады. Выступала Берггольц.
   Для блокадника вспоминать блокаду дело нервное, тяжелое. Смотря пере-
дачу, я больше всего боялся, что не смогу удержать слезы. Уж больно неу-
добно пускать слезу на глазах молодых матросиков  -  можно  и  авторитет
подмочить.
   Тут явился Хрунжий, сильно поддавший, и потребовал какой-то документ.
Мы поднялись с ним в каюту. Там оказалось полно женщин  в  противогазах,
куклуксклановских халатах и с вонючей химией в баллонах: старпом  вызвал
уничтожителей тараканов. Работницы такой службы - женщины грубые  и  бе-
зобразничают больше необходимого, обрызгивая все  и  вся  ядохимикатами.
Грузовые документы, разложенные на  диване,  столе,  полу,  уничтожители
свалили в кучу малу в углу каюты. Или старпом забыл предупредить меня  о
мероприятии, или я сам из-за блокадных эмоций протабанил. Во всяком слу-
чае я взбесился, выпроводил уничтожителей,  открыл  все  иллюминаторы  и
рылся в документах, задыхаясь от ядовитой гадости.
   Хрунжий стоял в дверях и издевался надо мной не менее ядовито.
   Нужный документ не находился. Я сказал, что погрузка прекращена и что
с этой бумажкой можно обождать до утра, за ночь я разберусь, а вот  если
через час на борту не будет пломбировщика, то я больше  не  буду  никуда
писать просительные письма, я просто и обыкновенно разобью ему морду при
помощи кое-кого из морячков-любителей этого вида спорта, тем  более  что
он пьян и это засвидетельствуют все - от вахтенного у трапа до последне-
го кнехта. Он, конечно, понес меня.  Тут  пришел  сдавать  вахту  третий
штурман - молодой парень, отличный моряк и интеллигентный человек.  Сей-
час он уже капитаном работает. И мы в четыре руки  спустили  Хрунжего  с
трапа. Прямо скажу, что трап был длинный и кувыркался стивидор до прича-
ла довольно долго.
   После этого я принял у третьего вахту, помыл кое-как  каюту  и  засел
разбирать перепутанные бумажки.
   Конечно, кабы не Берггольц да не тараканья история, то я бы себе  та-
кого бессмысленного и даже вредного для дела поступка не разрешил.
   Скоро ветер усилился баллов до восьми. Метель  мела,  и  вечером  ло-
житься спать я не стал - беспокоили швартовы. Сидел и детектив читал.
   За тонкой перегородкой плакал ребенок - ко многим морякам приехали из
Ленинграда жены с детьми.
   Москва транслировала "Чио-Чио-сан".
   Где-то около полуночи вахтенный матрос доложил,  что  пришла  женщина
пломбировать автомобили.
   "Вот, оказывается, как надо для пользы дела разговаривать с Хрунжим",
- подумал я, надел ватник и выбрался на палубу.
   Отвратительная ночь бушевала над зимней Керчью.  Противно  было  даже
смотреть на металл, простывший до дрожи. Снеговые сугробы покрывали суд-
но, поземка металась между надстройками, и ветер надрывно сопел в  снас-
тях.
   Возле четырехугольного узкого лаза в трюм стояла в полном смысле сло-
ва снежная баба.
   Она стояла у черной дыры, привязанная к ней невидимым  поводком  обя-
занности зарабатывать на хлеб насущный. Она казалась  более  одинокой  и
несчастной, нежели собака, привязанная у магазина  и  намеренно  забытая
хозяином.
   Я хорошо представлял работу, которой женщине придется  заниматься  во
тьме и стылости трюмов. "Газики" были раскреплены толстой стальной  про-
волокой, и концы закруток торчали пиками и штыками в  самых  неожиданных
местах.
   И вот когда я поглядел на эту одинокую бабу и представил, как она бу-
дет лазить между креплениями в трюме, в полном одиночестве,  подсвечивая
простывший металл слабым лучиком ручного фонаря, и как она будет ставить
по четыре пломбы на каждый автомобиль, то мне стало ее жаль.
   - За что же тебя на работу ночью кинули? - спросил я.
   - А кто знае?
   - Пойдем в каюту, я тебя сперва чаем отпою.
   Она, конечно, согласилась. Она выпила бы дегтю, только бы дольше про-
тянуть резину и не лезть в стальной сейфовый холод трюма.
   На палубе среди метельной ночи пломбировщица  представлялась  пожилой
женщиной. В каюте же я увидел, что это девушка, которой не больше восем-
надцати-девятнадцати лет. Ее звали Люба. Ее  испуганные  глаза  смотрели
сквозь выбившиеся из-под ушанки и платка  заснеженные  волосы.  Огромные
валенки. Ватные брюки. Солдатский ремень с пряжкой поверх полушубка. Фо-
нарик торчит из-за пазухи, а пломбир висит на веревочке,  привязанной  к
ремню.
   В таком водолазном снаряжении и самый ловкий матрос загремит с первой
скобы трюмного скоб-трапа.
   - Снимай малахай, - сказал я.
   И когда она сняла полушубок и ватник, то из здоровенной бабищи  прев-
ратилась в довольно миниатюрную девчушку.
   Я дал ей горячий чай с лимоном. Она взяла кружку обеими руками  и  от
счастья даже не сразу решилась пригубить.
   Любопытство - вещь, свойственная путешествующим и тем более записыва-
ющим людям. А судьбы молоденьких девушек, заброшенных прогрессом женской
эмансипации в суровые края и на тяжкие работы, интересуют меня особенно.
   Навсегда запомнилась девушка из поезда "Воркута - Москва", девушка  в
красном пальто, лживая и неудачливая.
   Но я знаю, что бог не дал мне таланта вмешиваться в чужие судьбы, ибо
я только запутываю их. И потому не вмешиваюсь. Только любопытствую.
   Через десять минут я знал, что Люба из Темрюка,  училась  в  торговом
техникуме; отец попал под поезд; студенткой в техникуме жила плохо; что-
бы купить платье для танцев, обрезала и продала за шестьдесят рублей ко-
су - "гарна була чуприна". Конечно, пыталась скрыть этот факт от наезжа-
ющей из Темрюка в Керчь на побывку матери.  Но  однажды  помыла  голову,
легла спать, а мать  и  приехала,  побила  дочь  пояском  от  купленного
платья, а поясок был с металлической пряжкой, так что получилось больно.
Мать утверждала, что спереди дочь "еще так сяк, а сзаду похожа  на  чер-
та". Пробовала всякими усилиями отрастить косу обратно, "но  у  хлопцев,
например, скильки ни бройся, борода опять лезет, а коса бильше  не  рас-
тет". Нынче учится на тальманшу и подрабатывает пломбировкой, потому что
ученицам премии не положены. Оклад сорок пять рублей, пятнадцать из  них
платит за комнату в домике на окраине Керчи,  домик  плохой,  в  коридор
сквозь щели надувает снег, а она не может достать войлок закрыть щели. И
возле порога комнаты надувает сугробик.
   Когда девушка рассказывала о проданных косах,  из  приемника  звучала
уже какая-то красивая иностранная музыка. В каюте  было  светло,  тепло,
чай был свежий и вкусный, лимон итальянский. И я с опозданием понял, что
не надо было уводить Любу от черной дыры люка, потому что теперь,  когда
она здесь оттаяла и раскисла, ей еще  страшнее  будет  опять  напяливать
промерзший малахай и начинать тяжкую работу.
   Дело, естественно, кончилось тем, что я полез с  ней  вместе  в  этот
проклятый трюм и светил фонариком, а она клепала пломбы на  "газики".  И
даже напевала: "Сонце низенько, вечир близенько, спишу до тебе, мое сер-
денько!"
   Вот уж чего я не мог предположить, так это того, что  рядом  со  мной
ползает по трюму и напевает обаятельным голоском песенки мой будущий Иу-
да Искариот.
   Увы, никто из мужчин не знает точного числа измен женщин. Я не о  фи-
зических изменах, об изменах духовных. Последние обнаружить  куда  труд-
нее.
   Мы опломбировали штук тридцать  "газиков",  когда  в  трюм  спустился
Хрунжий. Он протрезвел, имел вид виноватый; заверил, что теперь  пломби-
ровщица не уйдет с судна, пока не закончит всю работу.
   Я сказал Любе, что пора сделать перерыв, и мы  все  трое  вылезли  на
свет черный из черного трюма, чтобы еще попить чайку с итальянскими  ли-
монами.
   В каюте на столе стояла здоровенная бутылка дешевого портвейна.
   - Ну, добре, погорячились, и хвате, - пробасил Хрунжий. - Обое тут як
мавпы крутимся. Родина не ждет. Ну, чего в очи дивишься? Хлопни  кружку.
Пойло - дерьмо, но краще, чем ничуго... Я тоби обдурыть хотив, ты меня с
трапа пхнул, поквытались. Як дрыжать у тебе руки!  Глотни  стаканчик  на
мировую.
   Мне не хотелось пить дрянной портвейн.
   - Хватить, погорячылысь. Тай годи!
   И мы выпили. И Люба с нами.
   - Зрада була завжды не для одного дила...
   "Предательство было всегда. И обман. Для пользы дела. Я  закон  нару-
шал, ты его тоже нарушил. И мы квиты". - Так все сказанное выше  перево-
дил я для себя. - Будь, мол, здоров и держи хвост пистолетом. И чего это
ты сам по трюмам лазаешь? Видишь, от такой работы у тебя уже  руки  дро-
жат. Виски седые, а сам с пломбировщицей между автомобилей ползаешь".
   Короче говоря, мы помирились.
   Через пять минут он ушел, пообещав с утра прислать еще и рабочих  для
раскрепления тяжеловесов во втором трюме.
   Дальше из моей объяснительной записки:
   "Глубокой ночью, когда я уже лег отдыхать, меня вызвали с судна якобы
для согласования изменений в карго-плане. На самом деле от меня потребо-
вали подписать заготовленный портом документ о моей  ответственности  за
часовой простой всех судов на рейде.
   Порт был забит товаром, частые перерывы  в  подаче  электроэнергии  и
низкая организация обработки судов вынуждали местные власти искать  коз-
лов отпущения среди судовой администрации. Подписывать документ я  отка-
зался в достаточно резкой (грубой) форме".
   В помещении находились: милиционер, стивидор Хрунжий,  дежурный  дис-
петчер и неизвестное мне лицо. Вот этот консилиум из четырех  человек  и
потребовал, чтобы я подписал бумагу о взятии на себя ответственности  за
простой судов на рейде, так как не разрешаю грузить  технику  на  крышки
твиндеков до раскрепления тяжеловесов.
   Пока мы спорили на эту тему, пришла и тихо села в уголке Люба. И тог-
да Хрунжий сказал, что спорить тут вообще нечего,  потому  что  грузовой
помощник пьян. Он, Хрунжий, и вот пломбировщица видели  своими  глазами,
как он пил на судне спирт. И что надо составить  документ  о  факте  его
пьянства, потому что и присутствующие это могут подтвердить.
   Все у них было уже готово - и проект документа тоже.
   - Я с пломбировщицей с полночи до двух часов лазал в трюме, -  сказал
я. - И это единственное, что она вам может подтвердить.
   - А зачем вы сами там лазали?
   - А просто боялся за нее, за девушку. Она могла пораниться о  крепле-
ния автомобилей. Люба, а почему ты молчишь?
   "Если она сейчас не скажет правду, немые возопиют и слепые Янко проз-
реют", - подумал я.
   - Ни. Со мной никто ни лазав. Говурит, сам не знае  шо!  Пломбы  сама
ставыла.
   Хрунжий - черт с ним! Все остальные - черт с ними. И  даже  я  сам  -
черт со мной. Но Люба? И как торжествует! Прямо хитрая разведчица,  вер-
нувшаяся из-за линии фронта. Или все-таки правильней будет сказать,  как
подсадная утка в банде уголовников.
   И я сказал самую идиотскую и бессильную из расхожих фраз человечества
у все времена и у всих народов:
   - Как