часов ежедневно, каждый по своей "специальности": кто скалывал булавками
детали, кто нитки обрезал, кто складывал, кто был "няней" в детском саду
(играл с маленьким тогда Ванюшей).
   Л. А.: Я, правда, довольно скоро поняла, что наша "фабрика"  отнимает
у меня слишком много времени: чтобы  выработать  требуемую  от  надомниц
норму, мне приходилось шить три-четыре часа вдень. И это помимо  семича-
сового рабочего дня и обычной домашней работы. Через месяц-полтора я по-
чувствовала: не выдержу, брошу. Но не бросила. Почему?
   Все дети любят играть во "взрослую"  деятельность:  "в  магазин",  "в
почту", "в завод", "в школу" и т. д. Но эта работа "понарошку" настояще-
го удовлетворения не приносит. "Все только играй и играй. А что  подела-
ешь, коли нет ничего другого?" "Сколько в ребячьих играх горького созна-
ния недостатка подлинной жизни, сколько мучительной  по  ней  тоски!"  И
еще: "Если детская комната вопреки нашим запретам так часто бывает  мас-
терской и складом хлама, а значит, складом материалов для предполагаемых
работ, не в этом ли направлении обратить нам  поиски?  Быть  может,  для
комнаты маленького ребенка нужен не линолеум, а воз полезного  для  здо-
ровья желтого песка, изрядная вязанка палок и тачка камней? Быть  может,
доска, картон, фунт гвоздей, пила, молоток и токарный станок были бы бо-
лее желанным подарком, чем игра, а учитель труда полезнее, чем  препода-
ватель гимнастики или игры на пианино? Но тогда пришлось бы  изгнать  из
детской  больничную  тишину,  больничную  чистоту  и  боязнь  порезанных
пальцев". Это любимый наш Корчак, его удивительная книга "Как любить де-
тей". Как радовались мы,  читая  эти  строки,  находя  в  них  поддержку
собственным наблюдениям, чувствам и мыслям. Нет, как ни трудно мне было,
а закрыть нашу "фабрику" я не могла, не могла лишить детей радости учас-
тия в подлинной жизни.
   Б. П.: Два года работала наша "Ниточка-Никиточка". Наполовину это бы-
ла, конечно, игра "в фабрику", но работали всерьез,  с  рабочим  местом,
четким ритмом, с ответственностью за качество. Это было чудесное  время,
которое мы все вспоминаем с удовольствием. А почему? Слаженная,  дружная
работа - н видимый результат: стопка готовых - нами сделанных! - фартуч-
ков (за месяц 400-500 сложенных по строгому стандарту и связанных  акку-
ратными пачками по 20 штук).
   Час-полтора довольно кропотливой однообразной  работы,  казалось  бы,
должны были утомить ребят, но нет: они проникались каким-то особым рабо-
чим достоинством  из-за  своей  необходимости,  нужности  на  "фабрике".
Как-то у Анюты болел палец - занозила она его. Мы хотели  освободить  ее
от работы, а она: "А кто же будет кармашки прикалывать?" - и работала со
всеми до конца "смены".
   Просто удивительно, как наши непоседы преображались за работой:  ста-
новились сосредоточенными,  внимательными,  серьезными,  даже  какими-то
чуть-чуть важными. Участие в общем труде, осознание зависимости всех  от
каждого помогли им ощутить, что жизнь состоит  не  только  из  приятного
"хочу", но и из сурового и ответственного "надо".
   А как по-разному проявлялись их характеры: один не давал покоя своими
рационализаторскими предложениями, другой норовил вначале выдать большое
количество за счет качества, третий  проявил  необычайную  аккуратность,
даже изящество, в своей "операции", а четвертый оказался  универсалом  -
освоил все "профессии" и всегда был готов помочь в случае "прорыва".
   Особенно поражала нас, взрослых, та быстрота, с которой ребятишки ос-
ваивали рабочие операции и целые "профессии". Не проходило и недели, как
Анюта, только что перешедшая на "подвертывание подола фартука",  уже  не
отставала от взрослого, а еще через неделю она уже  успевала  подвернуть
два фартука, пока взрослый делал один. Десятилетнему  Антону  уже  через
две недели после начала работы "фабрики" в "трудовую книжку" (были у нас
такие у каждого работника) была записана новая профессия  -  "швея-мото-
ристка". Он не только хорошо подшивал карманы, бретели и пояса на  своей
электрической машине "Тула", но мог ее настроить, заправить шпульку, от-
регулировать шаг строчки, натяжение нити.
   Все вопросы на "фабрике" мы решали на общем собрании, и  нам,  взрос-
лым, нередко приходилось поражаться толковым  и  справедливым  суждениям
ребятишек о распределении обязанностей, и о "технологии производства", и
о рабочей дисциплине, и о справедливости в "начислении зарплаты".
 
   На свои трудовые
 
   Да, у нас была зарплата - каждый получал ее в конце месяца и торжест-
венно расписывался в ведомости, где указывалась "квалификация"  работни-
ка, количество рабочих часов и сумма: от 23 копеек у  четырехлетней  Юли
до 3-4 рублей у "швей-мотористок" - мамы и десятилетнего Антона.
   С самого начала нас поразило отношение детей к этим заработанным  ими
деньгам. Это были совсем не те даровые деньги, которые иногда давали  им
мы или бабушки (купи, мол, что хочется) и которые никогда  не  залежива-
лись в кармане - так их не терпелось скорее истратить на  мороженое,  на
шоколадку или на какую-нибудь свистульку, которую  через  полчаса  после
покупки можно было обнаружить где-нибудь уже забытой или даже  сломанной
без особого сожаления.
   А эти - трудовые! - даже в голову не приходило истратить  так  легко-
мысленно и глупо. Они много раз пересчитывались, аккуратно  складывались
и тратились только на нужные вещи, которыми  можно  пользоваться  долго:
авторучку, перочинный нож, компас, записную книжку и т. п.  Особое  удо-
вольствие детям доставляло то, что можно на свои деньги (никого не  надо
просить!) купить подарок или угостить всех чем-нибудь вкусным  в  празд-
ничный день.
   А однажды случилось вот что. Не хватало у нас до получки денег.  "Как
и быть, прямо не знаю", - огорченно призналась мама, когда все мы  вече-
ром сидели за своим большим "производственным" столом. И вдруг  протяну-
лась к ней маленькая рука с крепко зажатым кулачком: "На,  мама,  возьми
мои деньги". На раскрасневшейся Юлиной ладошке лежали 23 копейки! -  вся
ее зарплата. И следом тотчас же: "И мои!  И  мои  возьми!.."  Мама  едва
удержалась от слез. На следующий день мы ели Юлин хлеб и пили Анино  мо-
локо и говорили им "спасибо"! А они сияли от гордости и счастья.
   Наверное, каждый из нас вспоминает с  особой  гордостью  тот  момент,
когда вручил матери первую в своей жизни зарплату. Но это бывает  обычно
лишь в 16-18 лет. А мы доставили нашим детям  эту  высокую  человеческую
радость намного раньше.
 
   И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
 
   Л. А.: Об этом рассказать чрезвычайно трудно - уж очень все это слож-
но, противоречиво, запутанно. Но и не рассказывать не могу,  потому  что
знаю теперь: главное в жизни с детьми - налаживание человеческих отноше-
ний.
 
   ДЛЯ ЧЕГО ЧЕЛОВЕК ЖИВЕТ
 
   Самое удивительное сейчас для меня заключается в том, что как и  мно-
гие родители, сначала не очень-то задумывались над этой важнейшей сторо-
ной воспитания. Ошеломленные неожиданно открывшимися  огромными  возмож-
ностями раннего детского возраста, мы увлеклись проблемой: какого уровня
может достичь ребенок в своем физическом и интеллектуальном развитии?  А
вот для чего он употребит все свои развитые способности, каков он  будет
среди людей, об этом мы в первые три года жизни с детьми не очень-то за-
думывались. Считали: самое главное - ум и здоровье, а остальное само со-
бой вложится.
   Б. П.: Я и сейчас склонен думать, что от уровня  развития  творческих
сторон интеллекта во многом зависит и нравственная основа человека.
   Л. А.: А мне думается, что она зависит больше от направленности  этих
способностей, от точки приложения их в жизни. Чем больше  человек  хочет
отдать людям, тем он нравственнее, независимо от того, сколько он  отда-
ет.
   Б. П.: Что значит отдать? Это ведь тоже с умом делать на до: кому от-
дать? Зачем отдать? Развитый творческий ум  -  вот  гарантия  правильной
ориентировки во всех сферах человеческой деятельности, в том числе  и  в
нравственных ценностях.
   Л. А.: Да, но можно превосходно понимать, что такое хорошо и что  та-
кое плохо, а тем не менее руководствоваться в жизни совсем не этим пони-
манием. Разве мы не встречали в жизни очень  умных  людей,  судящих  обо
всем весьма глубоко и тонко, а в практической жизни, в реальном  общении
с людьми "неумелых", беспомощных или даже деспотичных и бездушных?
   Совершенно убеждена, что, например, школьная жизнь ребенка зависит не
только от его здоровья и умственного развития, но и от  того,  каков  он
будет в ребячьем коллективе:  отзывчив  или  эгоистичен,  общителен  или
замкнут, сможет остаться самим собой в разных, подчас очень сложных  си-
туациях и в то же время не станет ли обособляться, страдая от одиночест-
ва. Это все зависит от того, каков у него был опыт общения с самыми раз-
ными людьми до школы: было ли ему о ком заботиться, с кем поспорить, пе-
ред кем отстоять себя, научился ли он  жалеть,  сочувствовать,  понимать
других и почувствовал ли он ни с чем не сравнимую радость сделать что-то
для людей, радость отдачи, радость ощущения нужности людям!
   Как трудно мы шли к пониманию всех этих, в общем-то, азбучных  истин.
И больше всего на этом пути нам помогло  то,  что  у  нас  была  большая
семья, где детишки естественно  вступали  в  разнообразнейшие  связи  со
взрослыми и между собой (помощь, забота, подражание, отстаивание, обида,
жалость и т. д. и т. п.), а нам тоже, естественно, приходилось регулиро-
вать эти отношения, налаживать их, а при этом меняться  самим  и  менять
многие свои педагогические и житейские предрассудки Больше всего нелепых
ошибок делали мы, конечно, в самом начале, когда родился Первый,  Удиви-
тельный, Неповторимый и Единственный. Хорошо, что он  недолго  оставался
таковым - уже появление второго ребенка многое поставило на свои  места,
а к тому времени, когда родилась дочка - третий малыш в семье, - мы  уже
основательно  поутратили  свою  родительскую  самонадеянность  и  начали
учиться... у своих детей.
 
   И ДЕТИ НАС УЧАТ
 
   Вот как это было. Когда нашему первенцу было года полтора, мы, напри-
мер, обучали его самостоятельности таким образом: если малыш  попадал  в
трудное положение (шлепнулся, или застрял где-нибудь, или что-то не  мог
достать), мы "не обращали на это внимания", не помогали ему, несмотря на
все его слезы и вопли, - пусть сам учится выбираться из  трудностей.  Мы
останавливали бабушку, жалеющую внука и стремящуюся ему  помочь,  серди-
лись, если кто-нибудь советовал  что-то  предпринять,  чтобы  прекратить
крик. И, в общем-то, добивались успеха: малыш сам действительно выбирал-
ся из затруднения. И все было бы хорошо, если бы не такая  "деталь",  на
которую мы как-то сначала не  обращали  внимания:  во  время  очередного
"урока" страдали больше всех окружающие. Сами  того  не  подозревая,  мы
учили малыша... не считаться с остальными. И не только этому. Когда стал
подрастать второй сын, мы с ним поступали так же. И вот однажды я увиде-
ла такую картину: младший плачет от ушиба и  испуга,  а  его  трехлетний
старший брат даже не взглянет в его сторону - точь-в-точь как мы, взрос-
лые. Но мы-то не смотрели с умыслом (пусть сам справится с бедой), а тут
было просто равнодушие, безразличие к слезам братишки. Это неприятно по-
разило меня. Тогда-то я взглянула на себя, на нашу "воспитательную меру"
со стороны и поняла, почему она подчас раздражает окружающих.
   Подобные детские "уроки" исподволь навели нас на самые серьезные раз-
мышления о разных сторонах отношений между детьми и взрослыми: о контро-
ле и доверии, о поощрении и наказании, о послушании и капризах и  т.  д.
Один из этих уроков мне запомнился на всю жизнь. Я расскажу о  нем  под-
робно, потому что именно он заставил меня по-новому взглянуть  на  очень
сложную проблему - проблему наказании.
   Это было лет пятнадцать назад. Однажды мы  ужинали  несколько  позже,
чем обычно. Младший сынишка - ему было тогда чуть меньше года - сидел  у
меня на коленях и немного куксился: уже хотел спать (это я сейчас поняла
бы, а тогда не понимала). Взяв со стола ложку, он потянул было ее в рот,
но уронил на пол и заплакал.
   Я спустила его с коленей на пол и сказала:
   - Подними ложку!
   Он заплакал еще громче. Логика моих последующих действий была такова:
"Ах так: ты роняешь, не поднимаешь, да еще и ревешь -  тебя  следует  за
это наказать, чтоб запомнил и не повторил в следующий раз".
   Вслух же я говорю:
   - Не плачь, подними ложку, тогда я тебя возьму на руки.
   Малыш шлепается на пол, отпихивает ложку в сторону и заливается  пла-
чем пуще прежнего.
   - А... ты еще и не слушаешься!
   "Ну, разумеется, этого оставить нельзя, - думаю я, - надо обязательно
настоять на своем, а то в следующий раз он..." - такова привычная и убе-
дительная формула взрослых. И я настаиваю, да еще грозным тоном:
   - Немедленно подними ложку, иначе!..
   Малыш валится на пол и ревет взахлеб, причем рев этот не капризный, а
иной, скорее жалобный какой-то... Я теряюсь, мне его жалко, хочется  его
поднять, успокоить (сейчас-то я бы так и сделала) - ведь он просто хотел
спать. К тому же за столом все перестали есть - какая  уж  тут  еда.  Но
тогда... я твердо стою на своем, памятуя:  нельзя  потакать  капризам  -
раз, и нельзя допускать, чтобы твое требование не выполнялось -  два.  А
рев не прекращается.
   В смятении я почти кричу:
   - Ну, тогда не нужен ты мне такой! - и выбегаю из кухни.
   Останавливаюсь посреди комнаты и сама вот-вот расплачусь - от  бесси-
лия, от жалости, от того, что происходит что-то не то, а я не знаю,  как
надо... Из кухни доносится яростный рев - теперь уже не жалобный, а  от-
чаянный, протестующий. Когда это кончится?! Проходит  пятиминутная  веч-
ность... наконец слышу: рев в кухне стихает, раздается тяжелое шарканье.
Из-за двери - на четвереньках (это он-то, к тому времени уже умеющий хо-
рошо ходить!) - появляется мой несчастный сын,  зареванный,  всхлипываю-
щий...
   Я еще держусь, не бросаюсь ему навстречу, и он, изнемогая, ползет  ко
мне и, обхватив мои колени, начинает горько  так,  жалобно  всхлипывать.
Тут - наконец-то! - полетели в тартарары все мои "твердые установки",  я
опускаюсь к нему на пол, и мы плачем оба, крепко обняв друг друга.
   Это слезы облегчения и радости: мы опять рядом, вместе. И минуты  че-
рез две-три он уже спит, еще всхлипывая изредка во сне и долго не отпус-
кая мою руку. Да я и сама не могла никак с ним расстаться. Я смотрела на
его осунувшееся личико с размазанными по щекам слезами и впервые в жизни
вдруг почувствовала огромную вину перед крохотным человеком. Ведь я была
так несправедлива к нему! Он искал у меня понимания и помощи, а  получил
- за простую оплошность - самое жестокое наказание: от  него  отказалась
мама. Он протестовал как мог, а я... даже не пыталась его понять, шла  в
своих действиях из каких-то затверженных правил, а не от ребенка  и  его
состояния...
   Пожалуй, с этого самого "урока" и началась моя материнская учеба,  не
прекращающаяся по сей день: я учусь понимать своих детей!
   Сложная это оказалась наука. Нет возможности здесь рассказать о  мно-
гих ошибках и промахах, которые допускали  мы,  взрослые,  в  общении  с
детьми. Нелегко было отказываться от убеждения, что мы правы уже потому,
что мы взрослые, а они должны нам беспрекословно подчиняться только  по-
тому, что они дети. Еще труднее было в неудачах научиться  не  сваливать
вину на ребят и на внешние обстоятельства, а посмотреть сначала на себя:
что ты делаешь не так? И представьте себе, почти всегда причину  обнару-
живаешь в собственной неумелости,  нетактичности,  непродуманности,  не-
дальновидности. Вот еще пример.
 
   КТО КОГО НАКАЗАЛ?
 
   То, что я расскажу, произошло не когда-то давно, а всего года три на-
зад. Ах, в какую великолепную педагогическую калошу  села  я  тогда  при
всем немалом опыте и "теоретической подкованности"! Правда, я сумела-та-
ки из нее выбраться (опыт даром не пропал), но ведь попала же!
   Дело было так. Моя пятилетняя дочь, в общем-то ласковая и покладистая
девчушка, после одного моего вроде бы невинного замечания вдруг  подско-
чила ко мне со сжатыми кулачками, топнула ногой и,  сверкая  глазенками,
отчаянно выпалила мне в лицо:
   - Ты дура! Дура! Дура! - и громко, безудержно разрыдалась.
   Я остолбенела. Я не слышала от детей ничего подобного с тех пор,  как
меня впервые назвали мамой. Я даже не нашлась, что  сделать  и  сказать,
покраснела до слез и выскочила на крыльцо. В комнате начался  переполох:
старшие сестры, слышавшие наш разговор, накинулись на малышку с  упрека-
ми:
   - Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая.
   - Да, я плохая, - слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок, - а  за-
чем мама сама меня обидела? А-а-а...
   В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего  сообразить.
Потом, как мне ни было горько, я все-таки попыталась раскрутить  события
в обратной последовательности: что могло привести дочку к такой нелепой,
дикой выходке? После чего она обозлилась?
   Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном:
   - Ну, тогда ты не пойдешь со мной на работу! - А почему я так  сказа-
ла? Вспомнила: она расшалилась с братишкой и на мою просьбу: - Кончайте,
ребятки, пора спать, - ответила весело:
   - А мне не хо-о-чется!
   А перед этим?.. И тут я поняла: что же я наделала!
   Всего за пять-десять минут до скандала состоялся очень серьезный раз-
говор между мною и всеми младшими, во время  которого  мы  договорились,
что завтра все они пойдут в библиотеку и помогут  мне  перенести  старые
журналы, а потом каждый выберет себе любую книжку, чтобы взять домой по-
читать. Возбужденные предстоящим удовольствием (пойти со мной в  библио-
теку для них всегда очень приятно), гордые доверием (они же пойдут помо-
гать!), малыши, вместо того, чтобы побыстрее улечься спать, разыгрались,
расшалились... А было уже так поздно, а у меня на вечер  оставалось  еще
столько дел... "Ах, когда же вы только угомонитесь?" -  думаю  я  и  все
больше и больше "завожусь". Раздражение - плохой советчик, и я, забыв  о
только что состоявшемся договоре, уже не понимаю, почему  ребятишки  так
возбуждены, и... вот, пожалуйста:
   - Ты не пойдешь завтра со мной на работу!
   Да это же настоящее самодурство: хочу - казню, хочу -  милую.  И  все
это ни с того ни с сего, когда человек не только  не  чувствует  никакой
вины, но даже, наоборот, ощущает себя наиболее счастливым и гордым.  Ка-
кая пощечина самолюбию и достоинству! И обиднее всего, что от мамы...
   Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт - не нелепая, дикая вы-
ходка,  а  настоящий  протест  против  несправедливости...  Какая  же  я
действительно дура. Стоп! Но маме сказать "дура" -  это  же  невозможно,
это просто немыслимо. Что же делать? Теперь, разобравшись во всем, я уже
могу искать выход. Отступают растерянность  и  обида,  я  даже  улыбаюсь
сквозь слезы:
   - Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!
   Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это  я  уже
давно знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочка плачет неутешно, я
тоже всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже чувствуем себя не  столько
обиженными, сколько виноватыми. Обеим уже хочется примирения, но...  как
же начать? Я не выдерживаю первая, зову ее тихонько по имени, она прихо-
дит ко мне, и мы, перемежая слова всхлипами и вытиранием носов друг дру-
гу, признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что  поста-
раемся больше так не делать...
   - Мам, - вдруг говорит моя маленькая и заглядывает  мне  в  глаза,  -
мам, давай мы это никогда, никогда не будем вспоминать.
   Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле - кто  старое
помянет, тому глаз вон. Как же нам было хорошо после  промчавшейся  бури
посидеть вдвоем на крылечке и видеть и слышать, как вечер превращается в
ночь