нистра Франции Рулье.
  - Пункт вторый, - внятно читал Бехтеев. - Употреблять ли мне о своей
персоне термины, како: прислан я от ея императорского величества Елисаветы
кроткия или же токмо от вашего сиятельства в Париж направлен?
  Воронцов подумал, что посоветовать. Усмехнулся:
  - А ты, Федор Дмитрич, схитри: будто бы от меня прислан, а ежели
вникнуть, то будто и матушка тебя послала... Внял?
  - Внял, - кивнул Бехтеев. - Статья далее: каким образом отвечать мне
о том трактате, коим вавилонски связала себя Англия с Фридрихом? Дураком,
што ли, прикинуться? Или же выказать Версалю все презрение свое,
россиянина достойное?
  - В этом случае так держись... - поучал его Воронцов. - Мол, трактат
сей немалое шумство у нас вызвал, и с Лондоном изъяснения еще чинятся. И
плечом эдак пожми, будто удивлен!
  - И еще пункт, - ровно читал Бехтеев. - Каково мне держать персону
свою, ежели версальцы меня станут пытать об аглицких субсидиях?.. Как тут
мне быть?
  Вопрос был сложный, и Воронцов не сразу нашелся.
  - Тут хитроумным Вольтером будь. Отвечай по всей тонкости
философской. Мол, затем и отпихнулись от денег лондонских, потому как
теперь от Франции брать желали бы! Но, смотри, - погрозил Воронцов
Бехтееву, - о денежном предмете возвещай деликатно, ибо французы - не
англичане, и в долг дают всегда с потугами, будто ежа против шерсти рожают.
  - Все ясно, а лишних бумаг в дорогу не надобно! И тут же, над
пламенем свечи, Бехтеев испепелил свои "секретные пункты". Легкий на
подъем, он поскакал в Париж, дабы занять там положение, примерно равное
тому, в каком находился Дуглас в Петербурге... "Без чина"!

  ***

  Вот что достойно удивления: две великие страны накануне большой войны
сходились для союза с помощью двух.., гувернеров. Два никому не известных
учителя (совсем не дипломаты!) протягивали первую ниточку дружбы между
судьбами Франции и России. Именно благодаря им, этим гувернерам, впервые
за всю мировую историю Россия и Франция должны были сражаться в одном
лагере.

  СУЕТА СУЕТ

  Лондон отнесся к "Декларации Елизаветы" с высокомерием бесподобным;
этот важный документ был возвращен обратно с такими словами: "Коли договор
единожды уже ратифицирован императрицей, то он не нуждается в довесках
дополнительных соображений..." Елизавета обозлилась, стряхнула лень.
Сидела на всех Конференциях, больше слушая; читала все, написанное мелким
и крупным шрифтом. Она воодушевилась! На протоколах все чаще появлялась ее
резолюция: "Быть по сему", - и, таким образом. Конференция обретала
законодательные права, как и сенат.
  Императрицу подстегивало и чисто женское уязвленное самолюбие: этот
наглый "затворник из Сан-Суси" сочинял на нее неприличные эпиграммы, в
которых и последнего фаворита Шувалова не пощадил. Елизавета не знала, что
эти пасквили на нее сочинял саксонский канцлер Брюль, выдавая их за
Фридриховы; сам же Фридрих писал эпиграммы только на маркизу Помпадур и
даже не скрывал своего авторства...
  Совсем неожиданно в Конференции раздался протест против войны.
Великий князь Петр Федорович, всегда готовый угодить Фридриху, стал
ратовать против союза с Францией; державная тетка резко осадила его на
полуслове:
  - Сядь и не болтай, чадушко! Все вершится, как божьей воле угодно, и
тебе ли перечить нам в делах столь важных.
  - А тогда, - ответил племянник, кривя губы, обезображенные оспой, -
мне здесь нечего делать... Я могу и уйти!
  - Окажи милость, - сказала Елизавета. - Освободи нас...
  В злости балбес примчался в Ораниенбаум и тут же в письме к Фридриху
изложил все планы России и все свои обиды на тетку. Явная подготовка
России к войне вызвала панику даже не в Сан-Суси - нет, в ужас пришла
союзная Вена.
  Граф Эстергази был растерян: он никак не ожидал от русских такого
воинственного пыла. Рвение России как можно скорее разделаться с Фридрихом
совсем не входило в расчеты австрийской дипломатии. Сначала, еще до боевых
действий, Мария Терезия желала поспекулировать между Петербургом и
Версалем, дабы обогатить венскую казну, а потом уже воевать. А пока
Эстергази должен был одергивать Елизавету, чтобы Фридриха она не дразнила.
  Венский канцлер Кауниц слезно заклинал Елизавету в письмах: "Ради
бога, не вздумайте тревожить Фридриха!"
Бестужев-Рюмин тем временем, подхваченный новым быстрым течением,
плыл по реке, для него еще неведомой, но упорно цеплялся за старые коряги.
"Лучше потонуть богатым, нежели в бедности!" - говорил он. Вильяме был
поражен алчностью этого человека, тем более что нахлебников у короля
Англии заметно прибавилось. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась
ужасной мотовкой и тоже обходилась англичанам в копеечку. Бестужеву-Рюмину
Вильяме сказал честно:
  - Дорогой друг, парламент моего короля согласен платить вам
пожизненный пенсион при одном условии: если вам удастся вернуть политику
России в ее прежнее традиционное русло...
  А что мог поделать сейчас канцлер? Да ничего, ибо Россия уже
развернула штыки на Пруссию. И тогда старый хапуга, словно избалованный
кот, вдруг переменивший хозяина, стал тереться вокруг графа Эстергази.
Бестужев только что не мурлыкал, но по его изогнутой спине было видно,
чего он добивается от австрияков. И просил-то канцлер на этот раз сущую
ерунду - всего 12000 в червонцах (золотом, конечно).
  Дали? Нет, не дали.

  ***

  Дуглас таился по особнякам русской знати. Шереметевы, Чернышевы,
Шуваловы, Бутурлины, Нарышкины - все приглашали его за стол, но место за
столом отводили далеко не первое. Дуглас (человек без чина!) не знал, за
кого себя выдавать, а вельможи не знали, за кого его принимать. На всякий
случай - ешь, пей и отвечай, коли тебя спросят.
  Зато никого не принимали так хорошо, как Понятовского. Секретарь
Вильямса быстро освоился со своим положением, а любовь Екатерины придавала
ему особую привлекательность в глазах общества. Об этой любви уже знали -
даже в Берлине.
  Однако Понятовский очень не нравился императрице Елизавете, которая
называла его не иначе, как... "партизан" (очевидно, за лихие набеги на
Ораниенбаум). Шувалову она сказала:
  - Странных "англичан" находит для себя Вильяме. А матка его - из
Чарторыжских? Тоже, видать, хороша курвища. Нешто моя невестка из русских
никого не могла выбрать? Погляди-ка, Ванюша, как резво пляшет князь
Капчуков... Разве же плох? Ай да князь!..
  Екатерина же в это время переживала пору страстной любви, какой не
знала раньше. В ослеплении своем ничего не желала видеть, кроме красивого
поляка.
  О-о, пусть попробуют отнять у нее эту любовь... Гнев будет страшен,
непоправим! Узы этой любви держались в руках британской политики, шагавшей
по Европе в обнимку с планами Пруссии. Отсюда был один шаг до
предательства, и Вильяме терпеливо выжидал, когда этот шаг будет сделан.
Он был практик и держал любовь Екатерины на своей ладони, словно взвешивая
ее.
  Однако хитрый Вильяме видел в ней только женщину - он проморгал в
Екатерине политика! Вильяме поначалу не подозревал, что любовь - совсем не
главное в жизни великой княгини. Даже среди безумств любви Екатерина
оставалась твердой и последовательной. Она всегда знала, что ей нужно, - в
этом была ее сила!
  Ох, как умела рисковать эта женщина! На очередном маскараде при
дворе, когда Вильяме устало уединился от танцующих, прямо в ухо ему
прозвучал чей-то приглушенный шепот:
  - Помогите мне занять русский престол, и я вас утешу...
  Посол вздрогнул. Перед ним стоял арлекин в пестром домино. В прорези
маски сверкали жадные молодые глаза - глаза Екатерины.
  - Вы слышали, посол? Я сказала, что вас утешу...
  - Вы слишком откровенны, - отвечал Вильяме. - А на каждом моем ухе,
словно серьги, болтаются шпионы императрицы!
  В испуге он бежал с куртага. Но едва вернулся в посольство, как Лев
Нарышкин передал ему записочку от великой княгини. Вернее - план
государственного переворота, едва только Елизавету постигнет очередной
приступ болезни. Вильяме понял, что у Екатерины все уже готово. Она
подсчитывала: сколько нужно солдат, какая сигнализация, кого сразу
арестовать, когда и где принимать присягу. "Как друг, - заканчивала
Екатерина, - исправьте и предпишите мне то, чего не достает в моих
соображениях".
  Вильяме даже не знал, что тут можно исправить или дополнить. Это уже
заговор, настоящий заговор, и не принять в нем участия было бы для посла
Англии большой ошибкой. Громадный корабль России еще можно развернуть на
старый курс - только сменить капитана! И тут появилась в небе комета; ее
давно ждали, о ней писали в газетах ученые, она волновала умы и сильно
действовала на суеверие Елизаветы Петровны.
  - Быть беде.., быть, быть, - охала императрица. - Комета - смерть
моя! Господи, неужто к себе меня отзываешь?..
  Здоровье ее действительно пошатнулось, и Вильяме поспешил обрадовать
Екатерину:
  - У кого вода поднялась в нижнюю часть живота, тот уже человек
обреченный. Ваши шансы растут...
  Английское золото теперь звенящим потоком ринулось в покои великой
княгини. Екатерина играла, как загулявший поручик гвардии, получивший
сказочное наследство. Ела второпях. Не досыпала. Даже любовные цидулки и
те писала на карточных рубашках. Долги лиходейки быстро росли, но денег
все равно не хватало.
  - Мне уже неудобно обращаться к вам, - говорила Екатерина Вильямсу,
но все же обращалась...
  Издалека - через шпионов - Фридрих пристально следил за событиями при
"молодом дворе". Вильяме действовал по указке короля, завершая отрыв
"молодых" от двора Елизаветы; теперь Екатерина заодно с мужем должна была
служить Фридриху.
  И в этот момент у нее, рвавшейся к русскому престолу, вдруг появился
враг. Враг ее любви... Шевалье де Еон прибыл морем в Петербург, и
Екатерина при встрече с ним говорила о лошадях. Она знала лошадей и любила
их. Под конец она воскликнула:
  - Нет ни одной женщины в мире смелее меня! Я вся полна необузданной
отваги...
  Вот что записал в этот день де Еон в своем альбоме:

  "У нее блестящие глаза - глаза дикого животного; лоб высокий, и, если
не ошибаюсь, на нем начертано долгое и страшное будущее... Она приветлива,
но когда подходит ко мне, я в безотчетном движении отступаю назад: она
наводит на меня страх..."

  Екатерина же в этот день никаких записей не делала. Вернулась к себе
радостно взволнованная. Сегодня императрица опять не вышла к столу - ей
плохо, а комета летит н летит по небу.

  ШЕВАЛЬЕ В ПЕТЕРБУРГЕ

  Вот теперь нам исторически точно известно, что де Еон прибыл в
Петербург, и не в женском, а в мужском одеянии.

  ***

  Английский жеребец стучал копытами в палубу, гнусаво блеял меринос и
дружно лаяли семнадцать датских догов. Вся эта живность плыла морем в
подарок великому князю Петру Федоровичу. Капитан утопил в море компас, был
пьян и спал у ржавой пушки. В таком состоянии, потрепанный штормом,
корабль вошел в Неву.
  - Впрочем, - рассказывал о себе де Еон, - я приехал бодр и свеж,
словно прогулялся не далее Сен-Клу. Кавалер Дуглас, видя, как я схожу на
берег со шпагой на боку и шляпой под локтем, в белых чулках и напудренном
парике, подумал, наверное, что перед ним парижский жентильом, только что
сошедший с галиота возле Пон-Рояля, чтобы прокатиться по Тюильри!..
  Дуглас сразу впряг его в работу, - шла подготовка "бабьего союза", -
для борьбы с Фридрихом надо было сдружить таких разных женщин, как
Елизавета, Мария Терезия и маркиза Помпадур (явно заменявшая Людовика)...
  Де Еон незаметно вкрался в доверие к вице-канцлеру.
  - Да будет вам известно, - говорил он Воронцову, - что время от
времени я бросаю перо и хватаюсь за шпагу. Не мне судить, Аполлон или Марс
сильнее. Но министр Рулье, при отправлении моем в Петербург, советовал мне
предложить свои услуги фехтовального мастера великому князю Петру
Федоровичу... Пусть, соперничая с французом, великий князь расположит свое
сердце к рыцарской Франции!
  Вице-канцлер поморщился:
  - Вы плохо осведомлены о симпатиях великого князя. Если бы вы
привезли ему одну пуговицу с мундира прусского солдата, ударили бы дробь
на барабане и распили с ним пива, - о, тогда, уверяю вас, вы стали бы его
другом...
  Дуглас, трясясь над каждой копейкой, своего стола от жадности не
заводил, таскал де Еона за собой по домам вельмож, где они и нахлебничали.
Вскоре де Еон сделался незаменимым на всех попойках. Пил он в это время
много - гораздо больше, чем ожидали от человека с внешностью девушки. Но
так как рядом с ним мужественно напивались женщины, то на это никто не
обращал внимания.
  В Аничковом дворце случилось быть на попойке у отставного фаворита
Разумовского, которого любила когда-то Елизавета, - так любила, что
патриарху в Константинополь даже написала: дозволь, родимый, Лешеньке
моему в постные дни мясцо кушать, и разрешил патриарх: ешь! Обнаглел
экс-фаворит настолько, что в исподнем гостей встречал. А жены гостей его
загодя по церквам свечки ставили, чтобы вернулись их мужья от Разумовского
живы, не до смерти покалечены.
  Здесь же, в Аничковом дворце, де Еон встретил и Понятовского. Поляк
был действительно очарователен: какие мохнатые ресницы, какие жесты и
томный голос; как небрежно и красиво сбрасывает он плащ. Медали и движение
комет, нумизматика и обломки древности, Макиавелли и декорации Валериани -
Понятовский обо всем имел суждение. Но это был неглубокий ум, и де Еон
понял, что перед ним просто хороший начетчик с прекрасной памятью. И не
отказал себе в удовольствии съязвить:
  - Ваш ум напоминает мне каботажное плавание. - За столом притихли
гости. - Да, - продолжил де Еон, - вы плаваете лишь вблизи берегов, но
страшитесь выплывать над пучинами.
  Понятовский вспыхнул, и румянец еще более украсил его:
  - Если бы мне заявил это Вольтер...
  - Вам это заявил человек, заслуживший похвалы Вольтера! - опередил
его де Еон, но, чтобы избежать скандала, столь невыгодного сейчас, он
покинул попойку...
  Слава его пера до Петербурга еще не докатилась, и свои книги де Еон
обнаружил только в кабинете Ивана Шувалова. "Ночной император" России был
человеком странным: он разломал медаль, выбитую в его честь, он отказался
от графского титула, он хлопотал об открытии гимназий, он строил Академию
художеств, но известный Чуди-Люсси-Пютланж печатал в "Литературном
хамелеоне" статьи Шувалова о.., философском камне.
  И потешался меценат побоищем двух славных гладиаторов - Сумарокова и
Ломоносова! Резкая тень и резкий свет.
  Де Еон же приглянулся Шувалову тем, что, как истый бургундец, не мог
испытывать отвращения к вину. Ни днем, ни ночью! Шувалов успокоился, когда
свалил кавалера под стол русским зверобоем, настоянным на порохе. А
однажды на половине фаворита, в домашнем затрапезе, появилась Елизавета, и
де Еон понравился императрице больше Дугласа. Воронцов теперь Дугласа
только выслушивал, но совещался больше с де Еоном, и звезда иезуита, еще
не успев разгореться, уже погасала. Стоило ему открыть рот, как решительно
выступал де Еон:
  - Мой коллега, очевидно, не совсем правильно инструктирован. Мои же
инструкции, как более новые, говорят иное...
  Шувалова издавна занимали связи с Вольтером. Россия не имела еще
своей истории царствования Петра I, и Елизавета, как "дщерь Петрова",
поощряла своего любимца в этом занятии. Именно в эти дни русский двор
отпустил Вольтеру 50 000 чистым золотом за написание книги о
преобразователе Отечества. Это было очень кстати сейчас, на острие войны,
- привлечь внимание Европы к государственным задачам России, и Петербург
покупал через Вольтера лучшее по тем временам перо мира "Вольтер не
оправдал надежд: его история Петра I - это, скорее, высокопарная сказка,
нежели историческое исследование.".
  Шувалов велел допустить де Еона до русских архивов. Чиновники снимали
для Вольтера копии с петровских документов. Русская история поразила де
Еона своей закономерностью в развитии интересов государственности. Атташе
еще не определил к ней своего отношения, но решил заняться ею - на досуге.
  Однажды ночью брызнули из рам стекла, дунуло ветром, и три выстрела
подряд разорвали тишину. Де Еон повалил свечи, сдернул со стула Дугласа.
Позже они вынули из своих подушек три громадные, еще горячие пули.
  - Это в меня! - колотило Дугласа. - Вильяме.., в меня!
  - Вы ошиблись и здесь, мой почтенный падре. Не забывайте: вы только
швейцар при дверях во французский ресторан, а стряпать на дипломатической
кухне приходится мне...
  Покушение на французов не осталось загадкой истории, и позже планы
убийства миссии были обнаружены, как и следовало ожидать, в бумагах
канцлера Бестужева-Рюмина.

  ***

  Потом у них болели животы - они стали бояться отравления. Дипломаты
запаслись в аптеке куском мышьяка. Каждое утро натощак де Еон с Дугласом
скорбно лизали его по очереди. К концу переговоров в Петербурге они с трех
лизаний дошли до сорока, делая себя невосприимчивыми к ядам. Тогда к
подобному способу прибегали многие, искушаемые в тайнах секретной политики!
  Исподволь де Еон начал копать яму под секретаря английского
посольства - прекрасного Пяста.
  - Зачем вам это нужно? - испугался Дуглас.
  - Понятовский раздвинул свою постель на всю Европу. Именно через него
тянется цепочка преступлений до Лондона и Берлина!
  - Бросьте, - волновался Дуглас. - Куда вы пишете?
  - Я пишу в Варшаву. Там послом от Версаля человек огня и железа -
граф Брольи, пусть он вмешается в это дело...
  Дуглас выхватил бумагу из-под руки де Еона:
  - Вы не знаете Екатерины! Она не простит нам этого...
  - Защищайся, негодяй! - И кончик шпаги уперся в кадык. - Ты осмелился
назвать меня болваном?
  - Я не говорил этого.., клянусь! - шептал Дуглас.
  - Нет, вы говорили...
  Кое-как поладили. Де Еон связался с Варшавой, откуда в отозвании
Понятовского его поддержал граф Брольи. Как выяснилось, Понятовский уже
побывал в сарданапаловых объятиях сэра Вильямса, и де Еон стал трезвонить
этой новостью по Петербургу.
  Случилась тут поездка в Кронштадт, где было обильное возлияние.
Понятовский спьяна сам ускорил свое падение. За столом он стал бранить
польско-саксонского короля Августа III и его канцлера Брюля:
  - Они не гнушаются грабить польское шляхетство. По матери, урожденной
Чарторыжской, я должен быть князем Острожским, а король с канцлером не
возвращают мне это княжество, которое приносит им миллионные доходы...
  Де Еон это запомнил. Яма уже вырыта, осталось только спихнуть в нее
Понятовского. Атташе повел атаку на этот раз не с нравственной стороны, а
с политической.
  - Я не понимаю, - трещал он при дворе, - как русские могут терпеть у
себя человека, который, являясь подданным Августа, состоит на службе
Англии, союзницы Пруссии? К тому же, клевеща на курфюрста саксонского,
Понятовский отнимает у России союзника.
  Бестужев-Рюмин едва не сказал де Еону грозное "цыц".
  - Сударь, - заметил он кавалеру, - у нас на Руси есть такое
присловье: всяк сверчок знай свой шесток.
  Но было уже поздно: скандал дошел до ушей саксонского канцлера Брюля,
и тот отозвал Понятовского в Варшаву. Это был крепкий удар по Вильямсу,
рикошетом досталось и королю прусскому. Из сердца Екатерины Понятовский
вырывался с кровью.
  Учитесь у меня! - похвалился де Еон перед Дугласом.
  Обескураженный Вильяме быстро нашелся и в этом случае.
  - К чему эти россказни? - убеждал он русское общество. - Понятовский
не удален. Его призвал к себе сейм польский, который избрал моего
секретаря в нунции. Право же, юноша стоит этого!
  Поздно вечером канцлер империи был приглашен на Большую Морскую улицу
- в дом Ивана Перфильевича Елагина. Как и следовало ожидать, Бестужева
встретила великая княгиня Екатерина Алексеевна с красными от слез глазами.
  - Ну-ну, - хмуро сказал ей канцлер. - Даст бог, обойдется.
  Екатерина решилась на отчаянный шаг, какого, наверное, сама не
ожидала от себя. Мать наследника российского престола, жена наследника
престола, она вдруг опустилась на колени перед этим ворчливым стариком в
нечесаном парике.
  - Алексей Петрович, -