ики налогов и трактирщики, дрожали от храпа солдат
казармы Берлина, когда (ровно в четыре часа утра) камер-лакей сорвал с
короля одеяло и распахнул окно в заснеженный сад, шестью террасами
сбегавший к воде.
  - О подлец! - воскликнул король. - Как я хочу спать, а ты каждый день
безжалостно будишь меня...
  И король выбежал в сады Сан-Суси, темные и заснеженные, ветер
раскрылил плащ за спиной. Это не было прогулкой короля, - это был
неустанный бег, бег мысли, погоня чувств, столкновение образов, ломка
чужих костей, гнев и восторг... Впереди его ждал день, да еще какой день!
Королевский день!

  ***

  Казалось, сам ангел восходит на престол - после смерти кайзера
Фридриха-Вильгельма I - этого коронованного капрала, подарившего миру
такие живучие афоризмы, как "не потерплю!" или - еще лучше - "не
рассуждать!".
  Молодой король Фридрих II был мягок в обращении, прост в поступках,
писал недурные стихи, чудесно играл на флейте. И никто не знал, что своей
любимой сестре (еще будучи кронпринцем) Фридрих признавался:
  - Весь мир удивится, узнав, что я совсем не тот, каким меня
представляют. Европа думает, что я стану швырять деньги на искусства, а
талеры в Берлине будут стоить дешевле булыжников... О нет! Все мои помыслы
- лишь об увеличении армии...
  Эту армию он вербовал из пленных, из наемников, завлеченных в Пруссию
обманом, просто из негодяев и подонков. Но больше всего - вербовкой на
чужбине. Причем король логично объяснял, почему выгодно вырвать человека
из соседней страны и пересадить его, словно репку, на прусскую грядку.
  - Завербовав чужеземца, - утверждал Фридрих, - я выигрываю четыре
раза подряд: во-первых, в мою армию поступил один солдат; во-вторых,
противная мне армия потеряла одного солдата; в-третьих, один пруссак
остается в кругу семьи, по-прежнему ведя хозяйство; в-четвертых, если
солдата убили, по нему плачут на чужбине, а в Пруссии до него никому нет
дела... Самое же лучшее, - добавлял король, - когда пруссак сидит дома и
даже не знает, что Пруссия воюет!
  Царствование свое Фридрих начал с войны за Силезию, которую
безжалостно оторвал от Австрийской империи. Причину этой войны он объяснил
"наличностью постоянно готовой к делу армии". По Фридриху выходило так:
имей армию - и ты уже имеешь законный повод к войне. Правда, желание
воевать король оправдывал еще "полнотою прусской казны и живостью своего
характера".
  Весь израненный в сражениях, рыцарски отважен, Фридрих никогда этим
не кичился.
  Король не верил в бога, напоказ бравируя своим атеизмом, король
презирал религию и духовные распри, владевшие Европой. Он давал приют в
Пруссии всем изгоям веры, которых инквизиция жестоко преследовала на
родине...
  - Пусть монахи побольше ссорятся, - говорил Фридрих. - Пруссии это
выгодно; что католик, что еврей, что лютеранин - мне на это плевать, лишь
бы они трудились... А где их расселить? Вот задача: нет войны, и нет новых
земель. Но мы извернемся! Мы осушим болота - этим обретем новую страну
внутри старой. Без крови! Без пушек! А дети поселенцев будут считать мою
Пруссию уже своей отчизной.
  Так он и делал. Пруссия молилась по-разному, весьма усердно. Лишь
король позволял себе роскошь вообще не молиться. Ему был важен только
доход-приход, обращенный на пользу армии. Фридриху удалось то, чего не
удавалось никому: он посадил на землю даже бродячих цыган; они жили в
колониях и пахали для него землю. А еврейские финансисты, верно служа
Фридриху, обеспечивали устойчивость прусского талера... Угнетенные
австрийцами чехи валом валили в Пруссию; прекрасные строители, они
возводили на пустошах города и крепости, дамбы и плотины.
  Никакой "чистоты немецкой расы" не существовало. Говорить о ней - все
равно что спорить над дворняжкой, какой она породы: спаниель или
фокстерьер. Фридрих II, получивший титул "Великого", собрал свою нацию из
ошметков Европы, - это вавилонское скопление онемеченных славян, изгоев
веры, бродяг и ремесленников и стало затем той Германией, на совести
которой лежат две мировые бойни. А потомки тех евреев и цыган, которых
расселял у себя Фридрих, были сожжены в крематориях Освенцима и Майданека
наследниками агрессивной политики Фридриха!

  ***

  Фридрих вернулся во дворец, уже зная, что делать сегодня.
  Мокрый плащ волочился за ним по дубовым паркетам. Пинком ноги,
бряцавшей шпорой, король распахнул двери в приемную. Толпа министров и
генералов Пруссии вздернулась при его появлении - как жеребцы,
опрокинувшие коновязь. Ни на кого не глядя, король отделался общим
поклоном... Посередине - стул (для него). И он сел. Трость выкинул перед
собой, тонкие пальцы музыканта обвили вытертый костяной набалдашник.
  - Баран.., здесь? - был первый вопрос короля. Втащили на веревке
барана, и король запустил пальцы в его глубокую шерсть, почти чувственно,
как в женские кружева:
  - Ого! Вот это шерсть... Отличное будет сукно для мундиров. Отныне
разводить в Пруссии именно испанскую породу. И не следует смеяться над
блеянием глупого животного. По опыту жизни знаю, что один хороший баран
полезнее худого гаулейтера...
  Король выслушал рапорты из гарнизонов и доклады министров. Потом
вперед выступил прибывший из Кенигсберга губернатор восточно-прусских
земель Ганс фон Левальд, почтенный старец восьмидесяти двух лет.
  - Стул фельдмаршалу! - велел король. Теперь сидели двое - король и
фельдмаршал.
  - Рассказывай, старина, - оживился Фридрих. Левальд рассказал, что в
ливонских землях копятся русские войска, за Неманом размещены воинские
магазины. Рубежи Пруссии неспокойны... Король взмахнул тростью, заговорил
с пылом:
  - Мне известен способ, как спустить с цепи русского медведя. Но кто
мне скажет - как его посадить обратно на цепь? Самое лучшее: оставить
медведя в берлоге, делая вид, что его никто не замечает. Однако сейчас
зверь зашевелился в своем логове. Господа! - воскликнул король. - Россия
страшная страна, и через полстолетия, верьте мне, мир вздрогнет от ее
величия!
  Фридрих умолк, и стало тихо. Только изредка позванивали шпоры
полководцев, стукались об пол низкие ташки кавалеристов, нежно тренькали
шпаги придворных. Король думал... Тишина в Сан-Суси, тишина. Ах, какая
тишина над дремучей болотистой Пруссией, которая досыпает сейчас свои
последние минуты.
  - Шверин, - вдруг очнулся король, - что за бумагу, дружок, вы там
комкаете в руке? Дайте ее сюда...
  Это было прошение о пенсии вдовы капитана, поднятого на штыки в
Силезской войне. Король вернул бумагу Шверину:
  - Мне очень жаль вдову, но вакантной пенсии у меня нет.
  - Ваше величество, у нее, несчастной, дочери без приданого.
  Король крутил трость в сухих горячих ладонях:
  - Шверин, вы умоляете так, будто я уже отказал?
  - Но вы сказали, что вакантной пенсии нет.
  - Верно. И - не будет. Но... Шверин, вы плохо знаете своего короля. С
сего дня сокращаю свой стол на одно блюдо. В год это даст прибыль в 365
талеров. Пусть вдова и получает их...
  Один из гаулейтеров провинции Бранденбург заговорил вдруг, что
состояние дорог в Пруссии столь ужасно, что...
  - Перестаньте болтать о дурных дорогах! - закричал король. - Пруссия
окружена врагами. И мне не нужны отличные дороги, по которым бы армии
врагов докатились до Берлина... Нет! Пусть они застрянут в прусской грязи.
А мы будем воевать только на чужой территории, где дороги идеально
устроены!
  Фридрих встал.
  - А ты сиди, старина, - придержал он Левальда. - Ты принес новость...
Вот и прикроешь мое королевство со стороны Кенигсберга! Шверин, подойди
ближе. Бери двадцать шесть тысяч штыков, ступай в лагерь Кениген-Грец,
оттуда заслонишь Силезию от моей венской кузины. Герцог Бевернский, где
вы? Кажется, пришла пора изучать карты лесов Моравии и Богемии... Судьбы
мира неисповедимы, и как бы не пришлось моей инфантерии шагать по этим
лесам!
  Он огляделся. Пламя свечей, коптя, качалось в жирандолях.
  - А где же Циттен? Почему я не вижу своего приятеля?
  Растолкав придворных, пред королем предстал Циттен, вожак непобедимой
прусской конницы. Маленький. Кривоногий. Хрипатый. Бесстрашный.
Безграмотный. И - умный.
  - Мой добрый Циттен, что ты скажешь о русских казаках?
  - Не стоят холостого заряда, король.
  - А русские кирасиры и гусары?
  - Я свистну, король, и они зашатаются в седлах... Фридрих обернулся к
берлинскому губернатору - фельдмаршалу Джемсу Кейту:
  - Вот стоит человек, двадцать лет прослуживший под знаменами России.
Он не даст солгать... Каковы русские солдаты?
  Подтянутый седовласый Кейт поднял над головой жезл, сверкнувший
дешевыми рубинами.
  - Лучше убедиться королю сейчас, что русская армия великолепна,
нежели ждать, когда русская армия переубедит ваше величество в бою! Она
очень хороша, хотя и плохо управляется.
  - Да, - согласился король, - она хороша... Но привыкла воевать с
татарами. Я представляю, как она побежит после встречи с правильной
организацией моей армии!
  - Король, - отвечал Кейт. - В воле вашего величества бить русских
правильно или не правильно, но русские.., не побегут!
  - Даже если их очень сильно побить?
  Храбрый Кейт ответил королю дерзким вопросом:
  - А разве вы сможете побить русских сильнее, чем их били татары?..
  Король с усмешкою на устах удалился. Теперь начиналось самое
интересное.

  ***

  Самое интересное - это шпионаж. Экономя на супах и пиве, король не
жалел денег на разведение шпионов. Главарем прусского шпионажа в Европе
был личный адъютант короля - Христофор Герман Манштейн; этот умный человек
долго служил в России, где был адъютантом Миниха; именно он - Манштейн! -
схватил из теплой постели герцога Бирона, треснул его по зубам и,
связанного, швырнул в коляску... Из русской армии Манштейн дезертировал в
Пруссию; имя его отныне во всех губернских городах России было приколочено
к виселицам палачами.
  Когда король вошел в библиотеку, Манштейн был уже здесь; тут же,
возле окна, таилась обтекаемая тень и Финка фон Финкенштейна, этого
интимного друга детства короля.
  - Мои добрые друзья, - сказал им Фридрих, - у меня всегда дрожат
пальцы, когда я раскрываю заветный портфель... В самом деле, как приятно,
сидя в тихом Сан-Суси, знать, что думают о тебе в кабинетах Парижа, Вены,
Петербурга... Вот Менцель! - сказал король, показав донесение из Дрездена.
- Личный секретарь польско-саксонского короля Августа Третьего, а
смотрите, как верно мне служит! Теперь глянем, что сообщают русские
друзья. О-о, как их много у меня... И вот письмо моего друга - наследника
российского престола. Кстати, тут пишут, что в России сейчас восстание
башкир. Манштейн, это опасно?
  - Укус клопа, - отвечал Манштейн. - Клопа раздавят.
  - Опять-таки, - призадумался король, - русские раскольники, которые
терпят столько неприятностей от духовенства на родине, тоже ищут моего
покровительства. Не могли бы мы из Берлина произвести раскольничий бунт в
России?
  - Цель бунта? - осведомился Манштейн.
  - Король всегда попадает в цель... Вот, например: освободить из
Холмогор свергнутого царя Иоанна Антоновича, который, будучи из
Брауншвейг-Люнебургского дома, приходится мне родственником. Имей я такой
козырь на руках, как наследник престола России, я стал бы играть гораздо
смелее.
  - Ваше величество, - отвечал Манштейн, - у меня имеется на примете
тобольский раскольник Иван Зубарев. Ныне он собирается ехать на остров
Мальту, дабы под защитой тамошнего ордена основать колонию русских
схизматов. Но я задержал его в Берлине... Что позволено мне обещать ему?
  - В таком крупном деле нельзя быть мелочным... Ладно: дать Зубареву
патент на чин полковника прусской службы!
  Манштейн ушел. За высокими стрельчатыми окнами библиотеки медленно
светало, и король (всегда экономный) дунул на свечи. Из сиреневых потемок
выступила тень Финка фон Финкенштейна...
  - Фриц, - сказал он королю, - мы ведь друзья? И ты не скроешь от меня
своих замыслов?
  Король придвинул к нему папку с докладами шпионов:
  - Прочти.., хотя бы это. Из России - от шведского посла в Петербурге
графа Горна. Русский двор озабочен заключением договора с Англией, чтобы
вырвать от Питта субсидию и поставить для Лондона своих солдат в знак
уплаты задолженности... Так?
  - И ты... - начал Финкенштейн.
  - И я! - подхватил король. - Я тоже озабочен тем же. Не будем бояться
рискованных решений... Мой друг Людовик немало поработал над "равновесием"
Европы. Версаль любит возиться с этим равновесием, как дурачок с крашеными
яйцами.
  Фридрих вышел из-за стола, усмехнулся, блеснув глазами:
  - А не пора ли нам опрокинуть это равновесие к черту?.. Самое главное
сейчас - опередить Россию: вырвать от Питта субсидии и договор с Англией,
такой же по значению, какой Питт собирается заключать с Россией. Но мы
должны непременно заключить его раньше Петербурга... Ты понял меня?
  - Ты безумен, Фриц, - сказал королю Финкенштейн. - Вслед за этим ты
потеряешь приязнь Версаля, который не простит тебе поставку солдат для
Англии - этого главного врага Франции! Не забывай, что Людовик переживает
потерю колоний за океаном особенно чувствительно, и косвенно ты будешь
виноват...
  - Возможно, - согласился король.
  - Но это еще не все! Австрия, твой извечный враг, будет вынуждена
встать под одни знамена с Францией, с которой она до сих пор во вражде...
  - И это возможно.
  - Это же страшно для Пруссии... Что же ты выигрываешь?
  - А ты не понял? Но ведь, заключая договор с Англией, я невольно
оказываюсь в одном строю с Россией... Этим я снимаю угрозу для Пруссии с
востока. Я свободен на западе! Не советую оставлять кошельки на столе - я
их заберу для себя... Версаль вряд ли рискнет скрестить со мной шпаги,
Австрию же мы умеем побеждать... Самое главное - опередить Россию!
  С этим он отъехал в Берлин... Казармы и базары, мукомольни и
пороховые мельницы, сукно и посуда, горох и пиво, шаг пехоты и рысь коня,
выпечка хлеба и таможня, - до всего король был охотник. Ему казалось, что
только он - король! - способен понять и сделать все лучше других.
  Единственное, чего Фридрих никогда не касался, так это германской
литературы; он даже не догадывался, что такая существует. Немецкий язык,
думалось ему, служит лишь для выражения подлости, грубости и низменности
чувств. Сам же он парил, естественно, на французском...
  Вечером, как всегда, был концерт в Сан-Суси; Фридрих играл в оркестре
на любимой флейте. Но мысли его были далеки от музыки, и "трюбуше" явно не
удалось, за что неистовый капельмейстер Кванц не раз дергал короля за
косу... Здесь же был и английский посол в Берлине - сэр Митчелл, и глаза
Фридриха с нотных листов косили на дипломата. Внимание к Митчеллу в эти
дни должно быть удвоено, утроено. Пруссии важно одно: опередить Россию!
  А после концерта - ужин в близком кругу людей. Вольтер, Мопертюи,
Сен-Жермен, маркиз д'Аржанс, Даге - одни французы. Пруссаков король любил
видеть на плацу, а в Сан-Суси он оставлял их далеко за дверью. Разве могут
эти грубые чудовища оценить тонкость метафоры или чудесность гиперболы,
что пролетает над столом, словно пушечное ядро?.. В полночь Фридрих
ложится спать. А ровно в четыре часа утра камер-лакей уже срывает с него
одеяло.
  - О подлец! - ворчит король. - До чего ты надоел мне...
  - Ваше величество, я слишком дорожу службою и не хочу лишиться ее,
как мой приятель, который разбудил вас не в четыре часа, а в пять минут
пятого... Вставайте, король!

  ***

  Фридрих II не был похож на других королей Пруссии (ни до него, ни,
тем более, после!). Вдохновенный и циничный хищник, человек же -
несомненно - остро чувствующий, незаурядный.
  Он был доступен в своем тихом Сан-Суси даже простым людям. Не был
развратен, всю жизнь чуждался женщин, двор его был скромен, король не имел
фаворитов, все были для него равны, в судах он требовал правосудия, и
графы при нем сидели в тюрьмах за обиды, нанесенные своим крестьянам.
  Фридрих был справедлив. Но это справедливость не человека, а, скорее,
машины. Машина четко и бездушно рубит сучья - еловые, березовые, липовые.
Сунь туда палец князь - машина срубит сиятельный палец. Сунь туда палец
мужик - тоже уйдет без пальца. Ибо машине все равно. Ее дело - рубить!
Точно и безжалостно. И в этом ее великая нечеловеческая сила...
  ...Сейчас Фридрих начнет разрушать "равновесие" Европы.

  ОДНА ИЗ ЛЕГЕНД

  Молоденькая графиня Рошфор (из фамилии Бланкас) была уроженкой
Тоннера, и если верить самому де Еону, то его землячка сыграла не
последнюю роль в его путаной жизни.
  Эта неглупая распутница, дабы выглядеть образованной дамой, держала у
себя в алькове скелет человеческий. В свободное от любви время графиня
Рошфор рассуждала о тайнах материи, а многочисленные любовники вешали на
череп скелета свои шляпы. От обедни графиня спешила в комедию, из "Комеди
Франсез", прямо от Лекена, слуги несли ее золоченый портшез в грязные
кварталы Сен-Марсо, где издавна селились мрачные и голодные алхимики.
  Но де Еон, когда она стала раскидывать перед ним свои упоительные
силки, вежливо отказал ей во взаимности.
  - Вот как? - Графиня стала хохотать, потом плакать; в истерике упала
на китайский столик, расколотив фарфора мейсенского сразу на сумму в
двести пистолей.
  Успокоившись, она сказала:
  - Нет слов, заслуги вашего ума и сердца столь велики, что я в
отчаянии. И, уж конечно, отомщу вам за эту жестокость... Надеюсь, вы не
будете на это в обиде?
  - О нет! Как и в детстве, я останусь вашим слугою.
  - Тогда, - распорядилась она, - снимите на время вашу шпагу и дайте
мне ваш костюм... Мы едем в ратушу!
  И они поехали в ратушу (переодетые). В хороводе масок женщины быстро
узнавали короля, причесанного - ради маскарада - по старинной моде: две
косы с бантами на плечах. И, танцуя, никто уже не смел поворачиваться к
нему спиною. Но Людовик сегодня не поднял с полу ни одного женского
платка, как бы нечаянно уроненного. Он был уже пресыщен и занимался тем,
что, выискивая знакомых дам, цинично скабрезничал с ними.
  Этих королевских "любезностей" не избежала и графиня Рошфор. Людовик
взял ее за подбородок (такая вольность допускалась на маскарадах века
восемнадцатого).
  - Как это кстати! - воскликнула женщина. - У меня в постели побывало
уже четырнадцать королей - не хватало только пятнадцатого!
  И пятнадцатый по счету истории Людовик убрал свою руку.
  - Про тебя говорят, - сказал он, потупясь, - что ты била любовницей
всех моих подданных. Правда ли это?
  - Еще бы! Конечно, ваше величество.
  - И путалась с аббатом Берни?
  - Он так всемогущ...
  - И с герцогом Нивернуа?
  - Он так умен...
  - И с бродягой Монвиллем?
  - Он так красив...
  - Ну, ладно. А за что ты принадлежишь своему дураку-мужу?
  - Ах, он так предан вашему величеству! Рошфор с треском закрыла веер.
И концом его, на котором болталась беличья кисточка, указала королю на
маленькую девушку, что скромно сидела на антресолях, - одинокая
провинциалка!
  - Так и быть, - сказала графиня Рошфор. - Жертвуя своим счастьем, я
могу подарить вам настоящий "королевский кусок"... Идите!
  Людовик взглянул; от него не укрылась угловатость почти мальчишеского
тела, и это приятно щекотнуло нервы. Уверенно и смело, не приученный к
отказам король направил стопы похотливого сатира прямо к девице, лицо
которой было закрыто маской, только блестели в прорезях восторженные глаза.
  - Вы знаете, кто я? - спросил Людовик.
  - Нет.., ваше величество, - с умом ответила девица.
  - А не любите ли вы собирать по утрам землянику?
  - Утренняя роса не по мне.
  - Может, вы любите искать в лесу трюфели?
  - Я не выношу их запаха...
  Людовик потоптался толстыми слоновьими ногами:
  - А что, если я сяду к вам на колени?
  - Попробуйте, - был задорный ответ, - если не боитесь получить
хорошего пинка!
  - Может, вы снимете маску?
  - Э-э, нет... - ответили королю нежные губы. Лебель, ведавший
"тайными удовольствиями короля", всегда торчал за плечом короля, и Людовик
уже велел ему готовить комнату для свидания.
  - На у