одарила
дипломата одной из своих великолепных улыбок:
  - Извините, посол. Но цари не частные лица. И дела семейные нам
приходится на миру вершить...
  Лопиталь со своим посольством уже приближался к рубежам России, и
настроение императрицы от этого было хорошее. Но едва Лопиталь добрался до
Риги и чуть-чуть прикоснулся к русским делам, как сразу же запутался до
такой степени, что даже Дуглас не смог ему помочь. И тогда раздался
истошный вопль сиятельного дипломата - из Риги в Париж:
  - Срочно верните сюда кавалера де Еона! В министерстве Версаля были
поражены:
  - У него там восемьдесят кавалеров... Куда же еще? Но маркиза
Помпадур поддержала Лопиталя.
  - Отправьте! - наказала она. - И не спорьте. Я-то уж знаю, что одна
голова семги стоит восьмидесяти лягушек...
  Король назначил де Еона первым секретарем посольства (это очень
высокий пост по тем временам).
  - Лопиталь, - говорил Людовик, - будет в Петербурге рассказывать всем
про свою ужасную подагру, и все дела предстоит вершить де Еону. А посему
он будет моим министром полномочным в России!
  Де Еон снова вступал на стезю, с которой бесславно сходил его учитель
- принц Конти; принца теперь заменяли графом Брольи. Снова - право личной
переписки с королем, таинственные шифры, и политика та, которая Лопиталю и
во сне не приснится. Политика самого короля Франции! Исполнять же ее и
существуют такие молодчики, вышколенные и лукавые...
  Но прежде чем покинуть Париж, де Еон водрузил на стол министерства
одну бумагу.
  - Это мне, - заявил он, явно торжествуя, - когда снимали копии бумаг
для Вольтера, удалось под страхом смерти похитить в Петергофе из секретных
архивов России!
  - Что же тут? - спросили его.
  - Здесь завещание Петра его потомкам, политическая программа России,
которой она следует и будет следовать неуклонно!
  Наверное, он думал, что ему за этот документ воздвигнут в Версале
памятник. Но ни король, ни его министры в суматохе событий не обратили на
эту бумагу никакого внимания.
  "Слишком химерично!" - был вывод политиков...
  Однако этим документом де Еон невольно заложил под круглый стол
Европы такую гремучую петарду, которой еще не раз суждено взорваться.
  И раскатисто прогрохочут взрывы дважды: в 1812 году, перед нашествием
Наполеона, и в 1854 году, перед высадкой франко-английских интервентов на
лучезарных берегах Крыма.
  Но пока эта "петарда" забылась в ворохе архивных бумаг.
  Однако мы, читатель, должны о ней постоянно помнить.
  Речь о ней - впереди!

  ПРИЕХАЛИ ФРАНЦУЗЫ

  Перед самым отъездом Апраксина к армии Екатерина получила от англичан
44 000 рублей и в ночь отправки фельдмаршала в Ригу долго разговаривала с
ним наедине. Чем закончилась эта беседа, видно из депеши Вильямса:

  "Посылаю Вам самые верные известия относительно планов, касающихся
русской армии. Они были сообщены мне здешним моим лучшим другом - великой
княгиней Екатериной..."

  Таким образом, оперативный план русской армии лег на рабочий стол
короля Пруссии, хотя Фридрих, не платил за него ни копейки (англичане
выкупили его за свои же кровные денежки, как и положено добрым друзьям).
Фридрих поспешил передать этот план своему фельдмаршалу Гансу фон
Левальду, который стоял с армией в Пруссии - как раз напротив армии
Апраксина.
  А весною опять было движение кометы по небосводу, и комета страшила
Елизавету, зато радовала Екатерину, и великая княгиня высоко несла свою
голову, словно готовясь к роли императрицы российской. Елизавета,
встретясь однажды с невесткой, спросила ее любезно:
  - А не болит ли у вас шейка, сударыня? Екатерина Алексеевна почуяла в
этом вопросе намек на топор, которым в России издревле привыкли лечить
искривленные шеи:
  - Отчего, тетушка, вы меня спрашиваете о сем предмете?
  - Да могла бы и поклониться мне... Горда больно стала!
  Екатерина поклонилась с размаху - ниже, чем надо:
  - Нет, тетушка, не болит у меня шея. Не болит, не болит...
  Подступаясь к подножию трона, Екатерина окружила Елизавету своими
шпионами, которые ловили теперь каждый чих больной императрицы... Вильяме
активно участвовал в заговоре:
  - Опять ночью была видна комета... Каково ее действие?
  - Апоплексия сразит безошибочно, - отвечала Екатерина. - У меня
имеются три лица, кои находятся при ней неотлучно. В решительную минуту мы
будем предупреждены, чтобы действовать.
  Фридрих поспешил обрадовать фон Левальда:
  - Императрица больна, и это известие имеет для меня значение большее,
нежели все остальное в мире!
  Черные вороны кружили над Царским Селом, куда с весны выехала
Елизавета, и в Петербурге полновластным хозяином остался канцлер
Бестужев-Рюмин.
  Только напрасно думала Екатерина, что, окружив Елизавету шпионами,
она оградила себя от шпионов великого инквизитора - графа Александра
Шувалова. Забившись в дальние углы дворца, продолжая ужинать на рассветах,
императрица, словно филин, зряче глядела из пыльной тьмы:
  - Погодите, детушки, я еще обозлюсь... Лизать вам всем горячие
сковородки. Да не на том, а на этом свете сподобитесь!
  Порою же, почуяв облегчение от недугов, Елизавета молодела, и тогда
окна дворцов сверкали огнями, вакханкою неслась она по залам, в гусарских
рейтузах в обтяжку, полупьяная и восторженная. Именно в один из таких дней
французский балетмейстер Ландэ торжественно заверил Европу:
  - Клянусь музою Мельпомены, никто не танцует менуэт столь
выразительно, как императрица России!
  Вот и сегодня откружилась Елизавета в танце с молодым адъютантом
Апраксина и, словно очнувшись, спросила его:
  - А чего это ты тут со мной пляшешь?
  - Фельдмаршал, ваше величество, прислал меня из Риги, чтобы я привез
ему двенадцать кафтанов новых. И весь бал испортила Елизавета своим криком:
  - Да в уме ли он? Или поход на рижских баб замыслил? Ему Фридриха
терзать надобно... И ты, молодец, езжай обратно в чем стоишь. Эй, люди!
Выведите его отсюда...

  ***

  Поезд французского посольства уже был под Петербургом, но Бестужев
приложил все старания, чтобы въезд Лопиталя в столицу обошелся без
пышности. Двадцать три роскошных берлина и столько же карет катились по
Невской першпективе, но торжества на улицах не предвиделось. Однако
простой народ увязался именно за каретой маркиза Лопиталя, который имел
неосторожность держать на коленях свою любимую обезьяну.
  - Скоморохи едут! - кричал народ, дразня обезьяну. - Фокус-покус
казать станут... Гляди, Мишутка, кудыть оне заворачивать будут?
  Лопиталь раскланивался во все стороны, обезьяна торопливо щелкала
блох на лысой шкуре.
  Елизавета срочно оставила Царское Село и выехала в столицу, чтобы
самолично загладить вину перед посольством, которого она так страстно
добивалась. Канцлер не придумал ничего лучшего, как запихать всю блестящую
свиту Лопиталя в пустующий дом Апраксина. Ели там французы на золоте (это
верно), но зато спали под лестницами.
  Гроза началась скоро - на первом же вечернем приеме, который
Елизавета устроила для близких ко двору. Вильяме разлетелся к Елизавете -
для целования руки. Но рука императрицы, сжатая в кулак, вдруг скрылась за
фижмами.
  Елизавета Петровна заговорила - тяжело и сурово:
  - Господин посол Англии, разве Лондон желает иметь врагом себе всю
Европу? Ваши каперы опять не уважили в море Северном флага кораблей
российских...
  Вильяме нарочно уронил платок, чтобы, поднимая его, опомниться от
этих ударов. Но, когда выпрямился с готовым ответом, Елизавета не дала ему
и рта раскрыть.
  - Отныне, - говорила она, - моим министрам дел с вами не иметь! И
прошу покинуть столицу. Срок - неделя... Да будет так! И более не
домогайтесь аудиенции. Эта встреча и есть наша последняя. Прощайте ж
навсегда, господин посол Англии!
  Коллегия иностранных дел правильно подсказала Елизавете момент для
нанесения этого удара. Срок англо-русских торговых трактатов подходил к
концу, и пора было выгнать англичан с Волги и с Каспия, где они со времен
Остермана хозяйничали, как дома. Англия одним махом лишалась теперь
русской пеньки, мачтового леса, дегтя, шелка-сырца, рыбьего жира, воска,
меда, табака, мехов и.., железа!
  Но коллегия была уже явно ни при чем, когда Елизавета довершила свою
мысль чисто по-бабьи. Из дома графов Скавронских, где размещалось
посольство Вильямса, она вышибла англичан с их сундуками и кофрами и
впихнула туда французскую миссию.
  Месть была, скажем прямо, не из красивых. Но маркиз Лопиталь
превзошел даже Елизавету: он самолично, чуть не кулаками, вытурил из дома
своего английского коллегу Вильямса.
  - Здесь вам не Канада! - кричал Лопиталь, суетясь.

  ***

  Накануне решительных событий Фридрих прописал фон Левальду очередной
рецепт, по которому следовало быстро и безошибочно излечить Восточную
Пруссию от угрозы русской армии. Иногда некоторые историки называют
стратегию Фридриха планами опереточного героя... Пусть в этом разберется
сам читатель. Вот что наказывал Фридрих фон Левальду в июне 1757 года:
  - Когда русские пойдут тремя отрядами, вам следует разбить наголову
один из них, после чего остальные отступят. Русские будут спасаться в
Польше, где вы их и станете преследовать всеми своими силами!
  Но, спрашивается, почему русские должны были идти именно тремя
колоннами? И почему русские должны были спасаться в Польше? Чепуха...
Очевидно, сама Екатерина, не шибко разбиравшаяся в военных делах, неверно
поняла болтливого Апраксина.
  Но если планы Фридриха оказались "опереттой", то и русский план
кампании при первом же выстреле обернулся лишней бумажкой.
  Все случилось не так, как думали Петербург и Берлин.

  ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  ОТКЛОНЕНИЯ

  ЗАНАВЕС

  С самого начала войны союзники тишком договорились:
  "Будем опасаться слишком больших успехов России в этой войне!" Именно
так сказал Людовик, и Вена ему поддакнула.
  Не надо думать, что русская армия составляла громадный лагерь, - нет,
Апраксин имел под рукой всего 65 187 солдат и 19325 лошадей (не считая
верблюдов).
  Фридрих имел постоянную оглядку назад - на Россию.
  - Что там слышно в Петербурге? - спрашивал он. Депеши Вильямса и
доносы шпионов успокаивали его: на Неве торжественно открыта Академия
художеств; Апраксин завяз за Ковно; Елизавета опять не вышла к столу,
занедужив...
  - Кампания будет горячей! - сказал Фридрих, надвинув шляпу. - А
потому разгрузите лазареты в Богемии и Дрездене, чтобы нам не возиться с
калеками... Скоро будет не до них!
  На пустынном шоссе в Саксонии отряд цесарских пандуров разгромил
лазаретный конвой. Посреди дороги одиноко застряла коляска. Австрийский
офицер дернул дверцу. Из кареты вырвался выстрел - прямо в лицо. Пандуры,
окружив возок, обнажили сабли:
  - Эй, вылезай по чести... Кто там стреляет? Из коляски вышел раненый
прусский офицер. Он сдернул с головы парик и швырнул его себе под ноги.
  - Венские котята! - прорычал он, выдернув шпагу. - Я адъютант
великого короля Фридриха - генерал Манштейн... Ну, что же вы не
разбегаетесь при звуках моего имени?
  Град пуль пронзил его насквозь, и Манштейн умер посреди дороги, в
пыли, фонтанируя кровью (но шпаги из руки не выпустил). Так погиб человек,
которому никак нельзя отказать в смелости; главаря прусского шпионажа в
России не стало... Фридрих очень сожалел о гибели своего адъютанта, и
вдова Манштейна подарила королю записки своего мужа о России.
  - О России? - блеснули глаза короля. - Как это кстати!
  Теперь эти мемуары Манштейна, ставшие знаменитыми, можно прочесть в
любой приличной библиотеке. А тогда они были идеологическим оружием, и
король Пруссии пока еще сомневался, в какую сторону повернуть это оружие,
- за войну с Россией или за мир с Россией.
  Он решит этот сложный вопрос позже. А сейчас из балтийской мглы,
ершистые от пушек в бортах, уже выплывали к берегам Пруссии белогрудые
русские фрегаты и прамы. Первые выстрелы в этой войне Россия доверила
своему флоту.

  МЕМЕЛЬ

  - Вот и Мемель, - сказал адмирал Мишуков, опуская трубу. - Эскадр -
на шпринг! Канонирные палубы обсушить. Крюйт-каморы проветрить. Команде -
по две чарки. Кашу сей день варить с потрохами телячьими... Дать сигнал на
"Вахтмейстер": капитану бомбардиров Вальронду явиться на борт флагмана!
  Ветер, дунувший из-за Куришгафской косы, сорвал жиденький паричок
адмирала, и заплескались седые волосы моряка, кое-как обкромсанные
ножницами...
  А на серой взбаламученной воде рейда мотало бомбардирские корабли с
зарифленными парусами. Захлестывало пеной "Селафаила", "Дондера" и
"Юпитера". Рвало с якорей прам "Дикий бык", гневный и щетинистый от
пушечной ярости. А на фрегате "Вахтмейстер" в нитку тянуло над рейдом
брейд-вымпел начальника бомбардиров - Александра Вальронда.
  Там уже отвалил вельбот, шли на веслах, выгребая в пене и в песнях, и
скоро на борт к адмиралу поднялся капитан третьего ранга Вальронд: лицо
красное - будто ошпарено, глаза распухли от соли и ветра, круглые - как у
кота. Возле голенастых ног бомбардира крутился кортик офицерский, а на нем
- золотом: "Виватъ Россия".
  - Саня, - сказал ему в каюте Мишуков, - назавтре штурм... Готовы ли?
- И налил пузатую чарку перцовой. - Твоя! Пей, а я полюбуюсь. Еще смолоду
зарок дал: после семидесяти лет в рот ее, проклятой, не брать!
  - Дошли, - рапортовал Вальронд, - таким побытом... На "Юпитере" фок
снесло, он же, падая, две стеньги переломил. На "Гаврииле" восемь кнехтов
с планширем за борт кувырнулись. Все сгнило, кусками валится. На волне
кранцы било. Ядра пушечные по декам раскатились. Воду из трюмов качаем
ведрами. Не флот у нас, а - труха!
  - Не труха у нас, а - флот, Санька! - отвечал ему Мишуков. - Ежели б
трухой были, так до Мемеля не дошли б! А за то, что вы моряки не
трухлявые, вот тебе ишо чарочка-отправочка. Выпей, голубь, во славу божию
и ступай фарватер мерить...
  Вальронд выпил не кривясь, пошел прочь - на дек. Кованные медью
ботфорты бомбардира глухо били в палубный настил, звеня застежками, будто
шпорами. Когда же перелезал через фальшборт, вздернулись рукава мундира,
шитого не по росту, и стали видны на локтях свежие заплатки... Парады в
Петербурге остались, а здесь - под Мемелем - и так сойдет!

  ***

  Русские моряки в те времена были бедны, как церковные крысы. Платили
им самый мизер, да и того годами от казны не доплачешься. Шли на флот
больше дворяне мелкотравчатые - дети и внуки моряков или те, кто знал,
почем фунт лиха, - и был корпус морской предан службе своей до исступления.
  Это была почти каста, сознательно отгородившаяся от дворцовых интриг,
презиравшая золоченые шатры сухопутных полководцев. Годами качались они на
палубах, редко сходя на берег; ели солонину из бочек; сажали в гаванях лук
и редьку; а жен своих, чтобы не тратиться на два стола, иногда держали под
палубой, возле самых пороховых бочек...
  На рассвете 20 июня эскадра пошла на прорыв в Куришгафскую заводь. В
корме "Вахтмейстера" собрались офицеры. Над старенькими клавикордами
болтало качкой длинный стержень барометра; в его столбе тускло отсвечивала
ртуть. Из угла кают-компании неласково и сумрачно глядел с иконы святой
Николай-угодник (стародавний шеф Российского флота). А наверху уже шипела
палуба, которую матросы окатывали водой на случай пожара.
  - Вы, господа высокие офицеры, и вы, господа благородные гардемарины!
- произнес Вальронд. - Слов скажу мало, благо не ради слов война учалась
жестокая... Ежели примечу в кораблях робость, то велю робеющим встать на
шпринг, намертво! Дабы пруссаки, на нас глядя, ведали: пришли мы сюда
прочно, а маневров, для чести нашей обидных, не будет! Теперь прошу господ
наверх - по батареям, по декам, по мачтам...
  "Элефант" и "Дикий бык", два отчаянных прама, свистя обтяжкою
такелажа, уже рванулись через прибой прямо в горло залива. Розовые от
лучей солнца, торчали вдали башни Мемеля. А в батарейных деках было сизо
от чада. Из растворенных портов торчали чугунные зады пушек. Тут уже
началась веселая работа.
  - Братцы! - сказал мичман Мордвинов. - Бери, не обожгись!
  В огне жаровни краснело ядро. Матросы в черных цилиндрах на головах,
словно лондонские франты (но зато босиком, голые до пояса), подхватили
черпаками раскаленное ядро.
  - Отскочи!
  Шипящее ядро тесно погрузилось в жерло. Чертя по небу огненный след,
словно комета, ядро опустилось за стенами крепости. Поворот - и "Юпитер",
кренясь на оверштаге, врывается в Куришгаф следом за прамами.
Корабли-бомбардиры идут под громадными знаменами ярко-красного цвета: это
вызов к бою (и вызов виден всем издалека!). Вот и коса: желтый зыбучий
песок дюн, редколесье сосен, прижатых к воде. С косы стреляет по кораблям
прусская батарея.
  - Сбить ее! - доносится голос Вальронда. Рявкают тридцать три пушки
правого борта. Заглатывая дым, снуют в палубе, прокисшей от гари, матросы,
трещат осадные канаты: пушки влетают от залпов обратно, царапая палубные
настилы, режут доски крючьями, как пилой.
  - Бомба! Эй, в крюйт-каморах... Пошел бомбы наверх! Пятипудовые
громадины плывут в пасти пушек.
  - По крепости!..
  Крепость уже горит, в огне ее крыши... Прусское ядро, разрывая
снасти, влетает в батарейный дек, крушит деревянные пилерсы, бьется в
шпангоуты, мечась среди босых пяток.
  Люди привыкли к такому - они не теряются.
  - Уксус, ваше благородие... Куды бочку ставить? Пушки уже
перегрелись, и теперь хоботины их едко шипят, охлаждаемые уксусом.
  Палуба наполняется вонью.
  - Нос не зажимай! - кричит Мордвинов. - Дамы уксус нюхают, чтобы в
чувство прийти... В аптеках заразу эту флакончиком торгуют. А у нас -
эвон, бочка: хоть насмерть унюхайся... Бомба пошла! Отскочи, ребята!
  А наверху - виднее: и разрывы бомб, и пожары в городе за чертою
крепостных стен. Думают пруссаки сдавать Мемель или предстоит брать его
штурмом? Быть крови или не быть?.. С флагмана на "Вахтмейстере" принимают
ободряющий сигнал Мишукова:
  - Молодцам-бомбардирам по две чарки водки! Вальронд - оскорблен, он
переживает эту обиду:
  - Две чарки?.. Курям на смех! Там и пить-то неча... Поднять на мачту
сигнал: "Мало"!
  Мишуков разрешает выдать по три чарки.
  - Оно лучше, - смеется Вальронд. - Теперь не стыдно будет в Мемеле
показаться. Мои прамы уже под стенами. Только бы армейские нам не
подгадили. А флот дело знает!

  ***

  Русская инфантерия дело знала не хуже флота. Но долгая стоянка среди
лесов я болот, в нищих ливонских мызах, и редкий отдых в проезжих корчмах
и хлевах изнурили армию задолго до похода на Пруссию: солдаты болели. Их
лихорадило. Покрывало язвами от холодов и несносной грязи кочевий.
  Как назло, перед самым походом выпал пост, иначе - голод, "ибо в сей
земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем только
и питаются" (так отписывал Конференции фельдмаршал Апраксин).
  Конференция обратилась в святейший синод с неслыханной просьбой:
отлучить армию от поста. Синод в этом случае никакого святотатства не
усмотрел. Напротив, люди синодские оказались патриотами: пост был отменен
для тех полков, которые участвовали в кампании. Теперь каждый солдат
Апраксина стал получать фунт мяса, две чарки водки на день и по гарнцу
пива. Армия зашевелилась, повеселела и.., пошла, пошла, пошла!
  Две дивизии Апраксина и Лопухина шагнули за Неман; в русских воинах
жила "льстящая надежда, что неприятелю никак противу нас устоять не
мочно..." Под проливными дождями, хлебая горе на размытых прусских
дорогах, шли с этой надеждой в победу, отчаянно матеря обозы, которые
замедляли движение армии.
  В сторону же от генерал-марша армии был отправлен особый отряд
генерала Фермера - дабы, вкупе с флотом, брать прусскую крепость Мемель.
Виллим Виллимович Фермор был англичанином, но родился в Москве, смолоду
состоял на российской службе. Хороший был инженер, но плохой полководец.
Любил подписывать интендантские бумаги и вести прибаутные переговоры с
маркитантами. Пушечного грома не жаловал.
  А гром был. Да еще какой! Пока бомбардирские корабли Вальронда били
по Мемелю с моря, осадные гаубицы с суши колотили