ду
прямо в грандиозный лагерь маршала Субиза.
  - Нет, - сказал король, осмотревшись зорко. - Здесь позиция для боя
неудобна. Надо вернуться, отодвинув армию назад...
  И отошел назад - к деревушке Россбах, что лежала, уютно дымясь, в
одной миле от города Люцена.
  - Кажется, здесь нам лучше повезет, - зевнул король... Французы не
дали ему спать. Отход Фридриха к Россбаху они приняли за слабость короля.
Всю ночь (всю ночь!) гремели от Субиза литавры и раздавались песни...
Субиз, торжествуя, говорил:
  - Решено! Война окончится завтра, возле этой деревушки Россбах,
которая тем и станет знаменита. Мы возьмем Фридриха в плен и отправим в
Париж на потеху черни... Мы начинаем окружение прусского лагеря, отрезая
королю пути отступления.

  ***

  Зейдлиц поднялся к королю на сеновал:
  - Король, французы обходят нас со всех сторон.
  - Пусть эти обезьяны делают что хотят. Только бы дали мне поспать!
  В ночи гулко гремели полковые барабаны: французские и германские
войска, двигаясь таборами, с музыкой занимали все окрестные дороги.
  - Вот бессовестные канальи! - ворочался на сене король. - Ну когда же
они перестанут дудеть и барабанить? Они мне надоели...
  Рано утром ему доложили:
  - Мы полностью окружены противником.
  - Я это знаю, - спокойно отвечал король. - Они были бы полными
идиотами, если бы не сделали этого, пока я спал.
  Генералы ждали сигнала к бою, но Фридрих его не давал.
  Шло время. Зейдлиц показал рукой на солнце, стоявшее высоко:
  - Король, не пора ли нам обедать?
  - Рано, - отвечал Фридрих. - Обедать надо всегда в полдень.
  Напряжение в лагере росло. Вот и двенадцать...
  - Я голоден, - сказал король. - Покормите меня. Вокруг королевского
стола, накрытого на чистом воздухе, собирались любопытные (всем хотелось
повидать Фридриха вблизи).
  - Не отгоняйте их, - шепнул король адъютантам и, сняв шляпу, бросил
ее себе под ноги. - Проклятье! - восклицал король. - Этот негодяй Субиз за
ночь успел окружить меня, мы пропали... Бегство - единственное, что может
спасти нас!
  Он съел второе и третье блюдо. Но генералов Пруссии колотило.
  - Музыка, - сказал король, прислушиваясь к веселью в лагере
противника, - она удивительно способствует пищеварению... Ешьте, господа!
Тем более что музыка не наша, а французская и нам за нее платить не надо...
  На него взирали с надеждой и с опаской. Фридрих повернулся к толпе
любопытных и заметил, что раньше их было гораздо больше.
  - Конечно, - обратился к ним король, - Субизу теперь можно и
повеселиться! А мне прямо от этого стола предстоит спасаться...
  Любопытных вокруг стола стало еще меньше. Зейдлиц шепнул королю:
  - Это же шпионы Субиза.
  - Потому-то, - сказал король, - я их сразу и загрузил работой.
  Ровно в два часа дня Фридрих поднялся из-за стола.
  - А теперь, - велел, - разгоните всех лишних, чтобы не путались тут и
не мешали работать...
  Он поднял к глазу трубу, озирая местность. Резко повернулся.
  - Бить тревогу! - произнес пылко.
  А французы, те просто упивались весельем, празднуя победу, которой
еще не выиграли. Фридрих верхом пронесся вдоль рядов войск.
  - Ребята, - говорил он кратко, - не робейте. Я вам дам много вина и
мяса. Жалованье увеличу вдвое... Быстро! Смело! Решительно!
  Колонны тронулись. Французы не верили своим глазам: все поле разом
покрылось прусскими шапками. Легкая конница Зейдлица, таясь за холмами,
вышла во фланг французам. Подали трубку, и Зейдлиц долго, сосредоточенно
раскуривал ее... И вот трубка, дымясь, взлетела кверху - сигнал атаки.
Только на полном разбеге коней (уже вблизи) гусары Зейдлица поняли, с кем
имеют дело, - с жандармами! "Жандармы (gens d'armes) - французские
рыцари-латники из знатных дворян; считались лучшими всадниками в Европе; к
концу XVIII века стали называться кирасирами." Легкая конница Зейдлица
сгоряча налетела на тяжелую кавалерию. Но думать уже было некогда - и
жандармов, противу всех законов тактики, они удачно опрокинули.
  Субиз даже не поверил:
  - Такого не бывает! Но.., подкрепите жандармов. А жандармы-латники,
удирая от Зейдлица, как врезались в свое подкрепление, так и втоптали его
в землю. Свои смяли своих! Сотни бегущих французов задирали руки, толпами
сдаваясь в плен. Но пленить их было некогда: разбитые жандармы обнажили
весь фронт Субиза, и Зейдлиц увидел пехоту, никем не прикрытую.
  - Вот они! - прокричал он. - Вырубай всех!.. Армия Субиза и армия
германских княжеств ожидали, что придется пленить и грабить Фридриха. Но
они совсем не были готовы сражаться. Инфантерия спасалась бегством через
поле, несясь как угорелая. Пуще же всех развили прыть "воины"
генералиссимуса Гильбургсгаузенского: побросав свои сундуки и палки, они
прыгали в болота по самые шеи, зайцами впархивали за кусты. Калек и
попрошаек было просто не узнать...
  Субиз в бессилии раскинул руки:
  - Хоть кто-нибудь - придите на помощь.., спасите же меня от позорного
плена!
  Французы его не спасли. От прусского плена его спасли наемники -
закованные до глаз в броню швейцарские гвардейцы...
  Это сражение Фридрих даже не стал досматривать до конца: неинтересно,
в игре не было острых, терзающих положений, решения битвы не требовали от
него творческого вдохновения.
  - Каковы же мои потери? - спросил он только. Потери были смехотворны:
всего 165 человек.
  - Это здорово! А французской армии Субиза более не существует... Эй,
позовите сюда Зейдлица! Зейдлиц явился.
  - Нагнись, - велел Фридрих. - Я хочу всыпать тебе как следует, чтобы
ты не забывал своего короля!
  Зейдлиц нагнулся, ожидая пинка под зад (что нередко бывало), но
получил на шею орден Черного Орла.
  - Ступай! Ты ранен...
  - Куда ранен я? - удивился Зейдлиц.
  - В руку! Пошел, болван.
  К королю приблизился де Катт с раскрытым альбомом:
  - Ваше величество, не угодно ли вам, чтобы я, в этот знаменательный
для Пруссии день, записал ваши высокие мысли для будущих потомков?
  Фридрих пальцем почесал выгоревшую на солнце бровь:
  - У меня нет никаких мыслей. Я плохо спал.., мне мешали эти французы.
Весь свет был мне не мил, когда я встал сегодня утром. Наконец, обедал я
сегодня отвратительно. Не люблю, когда вокруг стоят незнакомые люди и
смотрят мне в рот. У меня дурное настроение, де Катт!
  - Отчего, ваше величество?
  - Ах, мой милый, у короля немало забот! Вот были русские.., потом
французы... А теперь надо идти и поддать австрийцам! Если хочешь, так и
запиши для истории: совсем необязательно бить врагов сразу всех, если
можно разбивать их поодиночке... Кстати, не забудь оставлять сбоку поля, -
может, я потом что-либо добавлю. Специально для потомства!

  ***

  Россбах - кровавая клякса в летописи героизма Франции!
  Даже трудно объяснить, отчего с такой удивительной легкостью, словно
играючи, Фридрих разгромил громадную армию, втрое превосходящую его
скромные силы. Ведь король даже не успел ввести в сражение свои резервы
(они и пороху не понюхали)! Россбах - даже не победа Пруссии, это полный
разгром Франции.
  Начиналась слава. Для него - для короля.
  Вольтер уже воспел победу Фридриха в напыщенных стихах.
  Лондон был украшен его портретами. Под эту славу Питт стал требовать
от парламента усиления финансовой помощи Пруссии.
  - Вы видите? - говорил Питт. - За королем прусским деньги даром не
пропадают: одним лишь Россбахом он расплатился с нами за все авансы сразу!
  Париж тоже приветствовал... Фридриха, а своих раненых солдат встречал
плевками и свистом. Версаль недоумевал - кто уничтожил боевой дух Франции,
почему охрип перед битвой задорный галльский петушок?
  Одним ударом меча, сверкнувшим у Россбаха, Фридрих заставил Версаль
отказаться от борьбы с ним. Он как бы сказал Людовику: "Куда ты лезешь? У
тебя англичане занимают колонии - вот ты и сражайся с ними в Америке, а
меня лучше не трогай..." Опозоренный Версаль пребывал в ужасном отчаянии:
под Россбахом пруссаки убили лишь 2500 французов. А куда же делись
остальные 60 тысяч солдат армии Субиза? Где они?.. Их не нашли.
  Они исчезли! Субиз писал королю: "Наши солдаты рассеялись по всей
стране: грабят, насилуют, разоряют дома и творят всевозможные ужасы..."
Взоры Версаля были обращены к маркизе Помпадур: кого изберет она ныне в
главнокомандующие?
  - Лучше аббата Клермона не найти, - сказала Помпадур.
  В самом деле, читатель, почему бы аббату и не повоевать? Священнику
тут же дали титул графа, возвели в чин генерала. Аббат Клермон (кстати,
был умный человек!) предстал перед королем, и Людовик спросил его сердито:
  - Кто мне ответит: куда делась моя армия?
  - О какой части армии ваше величество меня спрашивает? Мне известны
всего три части вашей славной армии.
  - Какая же первая? - озадаченно спросил Людовик.
  - Первая - это сплошь мародеры, гробокопатели и сволочи.
  - Ну, ладно. Оставим первую... Где же вторая?
  - Увы, она уже давно сгнила в земле!
  - Мир их праху... Что с третьей частью?
  - Она пока еще на земле. Но ей уже недолго осталось лежать в
лазаретах, ибо из наших лазаретов есть один прямой путь - в землю, следуя
успешно за второй частью армии.
  - Чего же вы ждете, Клермон, от меня? - надулся король.
  - Могу ждать только ваших повелений: что мне делать с первой частью
армии? Вернуть ее во Францию или оставить бесчинствовать в Германии?
  - Нет, Франция их не желает знать...
  В салонах Парижа еще очень долго восхваляли "гений Фрица", всемерно и
жестоко осуждая бездарность Субиза, но скоро все померкло, придавленное
ужасной новостью: на подбородке маркизы Помпадур вскочил противный
прыщик... Россбах и позор поражения были немедленно забыты.
  Но о нем еще долго помнили в Петербурге, и Елизавета Петровна в эти
дни повелела:
  - Волонтиров российских, кои по указу моему состоят при французской
армии, отозвать домой немешкотно. Пусть, - рассудила императрица, - лучше
дома на печках валяются, а в битой армии офицерам русским учиться нечему...

  НАСТУПИЛА ОСЕНЬ

  Вот и осень, дорогой читатель. Неуютная осень 1757 года...
  На плоских штрандах Прибалтики - от Нарвы до Мемеля - гремят,
взметывая песок, гневные сизые штормы. Облетели березы за Ковно, тянутся
над Митавою журавли, едва не задевая крылом шпицев Святого Иакова...
Грустно. Чего-то хочется... Знать бы - чего?
  Но осенью ты сам не ведаешь своих желаний...
  Что бы мы делали, читатель, живи мы с тобой в то время?
  Наверное, служили бы, да! Жесткий, протканный серебром шарфик на шее
(не греет), на боку вихлястая шпажонка (мешает). По непролазным грязям
Курляндии тащили бы нас лошади, а когда очнешься от дремы - опять крутятся
в суглинке колеса, а вокруг - поля, корчмы и скирды, мокнущие под дождем,
печальные леса шумят, читатель, на рубежах России, сердцу нашему
любезной...
  Кто мы? Откуда мы? Куда нас тащат эти усталые клячи?

  ***

  - Ваше превосходительство, очнитесь... Уже и Нарва!
  - Нарва? - проснулся Апраксин. - У, как быстро приехали.
  - Здесь заночуем. А завтра будете уже в Питере... Гайдук откинул
ступеньки на карете, лакеи с факелами в руках осветили большую лужу.
Запахнув плащ и подтянув за ушки ботфорты, фельдмаршал прыгнул на
мостовую, пошагал к ратуше. Там его ждали удобные покои, а в толстых
каменных стенах пылали жаркие камины. Апраксин переоделся в беличий халат,
велел готовить ужин. Все ушли, оставив его одного...
  Из боковой двери почти неслышно, словно дух, выступила фигура
человека, и цепкие пальцы сжали плечо фельдмаршала.
  - Не надо звать адъютантов, - сказали Апраксину прямо в ухо. - Они
уже не придут... По указу ея императорского величества, осударыни кроткия
сердцем Лисавет Петровны ты арестован, фельдмаршал... Вот теперь - встань!
  И он встал. И затрясся. И зарыдал:
  - Хочу предстать пред светлые очи осударыни... Желаю истинную правду
о несчастном походе единой ей высказать! Его толкнули в темь боковой ниши:
  - Правду будешь сказывать пред инквизицией российской! Где бумаги
твои лежат? Письма где воровские? Кто приказал тебе армию русскую
бесчестно за Тильзит отвести?..

  ***

  Если причин постыдной ретирады не понимали солдаты, то в Петербурге
даже не хотели в это верить. До Тильзита - да. Конференция соглашалась на
тактический отвод армии до Тильзита (ведь следовало спасти больных и
раненых!). Но Апраксин разрушил мощный механизм боевой армии, он превратил
тактический отход своих частей в несуразное бегство; он даже не бежал -
удирал!..
  Императрица еще не оправилась после "падения" в Царском Селе. Число
жертв в этой войне от нее скрывали. И со всей осторожностью доложили
Елизавете об отходе армии Апраксина на зимние квартиры.
  - Далеко ль бежали? - спросила она подавленно.
  - Да кто куды.., казаки - те аж в Великие Луки поспели.
  - Супостаты! - заплакала Елизавета. - Воры!.. Меня уж не жалеют,
ладно. Так хоть бы честь-то воинскую поберегли.
  Жила она в каком-то полусне. "Только бы ныне не помереть, -
призналась как-то Воронцову. - Хочу видеть у ног своих все знамена
Фридриховы! А умри я сейчас - и мой наследник знамена эти вас целовать
приневолит..." По стеночке, по стеночке она выбиралась из спален, тащилась
к столу на разбухших ногах. Садилась, как старуха, - медленно.
  - А где Серж Строганов? - спрашивала.
  - Изволил ночевать сей день в Ораниенбауме.
  - А Нарышкин где?
  - Тоже к молодым отъехал.
  - Что они так спешат карьер при молодых делать? Я ведь еще не
померла. Я ведь еще императрица...
  Эстергази при свидании с Елизаветой стал жаловаться на канцлера
Бестужева, который торопит банкира Вольфа со скорейшим прибытием нового
посла Англии, на смену удаленному Вильямсу.
  - Ваш двор, - говорил он, - войны с двором Сент-Джемским не ведет, но
вражда в политике определилась ясно. И я, ваше величество, как посол
союзной вам державы, желал бы приуготовить вашу чуткую душу к
справедливому подозрению...
  Она не дала ему договорить - махнула рукой, отпуская.
  - Потерпите, сударь, - отвечала Елизавета послу загадочно. - Я ведь
тоже не за печкой родилась - все понимаю. А скоро мы избавимся ото многих
подозрений сразу...
  Между тем великая княгиня Екатерина Алексеевна, почуяв, что при дворе
творится неладное, стала ссылаться на близость родов и затворилась в
скорбном уединении. За окнами Китайского дворца кружились ворохи желтых
листьев, от Кронштадта наплывала на материк сиреневая мгла. Кутаясь в
платок, Екатерина забавлялась чтением Брантома...
  Озябший Понятовский доскакал до Ораниенбаума, бросил на лугу лошадь,
постучал в дверь трижды. И еще раз - отдельно.
  - Что с тобою, друг мой? - удивилась Екатерина. Понятовский был
бледен, прянично-круглое лицо его заострилось, мокрые пряди кудрей
прилипли ко лбу.
  - Я видел канцлера, - сообщил, озираясь. - Он велел успокоить тебя:
Апраксина предупредили, и... Апраксин сжег! Все сжег!
  - А разве?.. - пошатнуло Екатерину.
  - Да! - оглушил ее ответ. - Фельдмаршал арестован. Великий инквизитор
уже выехал под Нарву, чтобы снять первый допрос. А теперь надо ждать, что
отточат топор на шею канцлера...
  Екатерина струсила перед расплатой. Но вдруг погладила свой выпуклый
живот и собралась с духом:
  - Мое спасение - во мне самой! И меня не тронут. Кто осмелится?
Отныне я удаляюсь от мира!.. - закричала она. - Я ничего не знаю. Я ничего
не видела... Пусть они расхлебывают сами! Я только мать наследника
престола российского, а вот здесь (она сильно хлопнула себя по животу) уже
имеется дополнение к древнему дому Романовых. И, выпроводив Понятовского,
она с иронией добавила:
  - Спасибо тебе, мой верный Пяст!

  ***

  Затихло все... Дипломатия лениво прокисала в незначительных интригах,
когда из Франции в Петербург вернулся кавалер де Еон, и маркиз Лопиталь
встретил его словами:
  - О, вот и вы, моя крошка... Вы что-нибудь понимаете?
  - Я, видно, недалек от истины: не случись тогда припадка с
императрицей в Царском Селе - и Пруссии уже не стало бы в этом году. Мало
того, французам не пришлось бы краснеть и за этот проклятый Россбах...
Апраксин - только пешка, исполнитель чужой зловредной воли! Кстати,
Понятовский еще здесь?
  - Да при чем здесь этот фат?
  - Понятовского надо выбросить из России, как выбросили Вильямса:
именно через его руки проходит связь канцлера с великой княгиней. И даже
дальше - вплоть до Берлина!
  - А вы знаете, у Екатерины скоро должен быть ребенок. И вот
императрица, дабы упрочить коалицию против Фридриха, желает, чтобы король
Людовик крестил младенца из дома Романовых!
  - Вы, маркиз, сказали ей, что это невозможно?
  - Напротив, я уже обещал Елизавете, что так и будет.
  - Но как же можно обещать за.., короля?
  - Король - мужчина! А разве мужчина вправе отказывать женщинам в их
просьбах, пусть даже неловких?
  Де Еон, как первый секретарь посольства (к тому же облеченный
"секретом короля"), не слишком-то считался с маркизом и поспешил повидать
венского посла Эстергази... Австрийский магнат половину дня просиживал в
серной бане. Красные, как скорлупа вареных раков, громадные язвы испещряли
тело знатного аристократа.
  - Вас не удивляет, - спросил он, - странное совпадение между
припадком Елизаветы и отступлением армии Апраксина?
  - Об этом говорят всюду, - усмехнулся де Еон. - Штопать брюссельские
кружева сапожной дратвой не всегда удается...
  Эстергази чуть не выскочил из ванны:
  - А вы попробуйте доказать императрице, что Бестужев ей не верен!
Елизавета привыкла к нему, как к негодной собаке, которую держат за старую
верную службу. Гнев императрицы можно вызвать только одним
обстоятельством...
  - ..если, - подсказал де Еон, - она узнает, что в отступлении армии
Апраксина повинен сам канцлер! Но для этого, господин посол, придется
обнажить все секреты Ораниенбаума.
  - Именно так! - заплескался Эстергази в желтой воде, над которой
облаком нависал горячий зловонный пар.
  На следующий день Бестужев-Рюмин встретился с Лопиталем - и между
прочим - сказал:
  - С крайним неудовольствием, маркиз, был извещен вчера о прибытии
сюда кавалера де Еона. Сей бестолковый человек весьма опасен и, боюсь,
способен возмутить империю.
  Канцлер так и заявил: "возмутить империю".
  - Вы протестуете, господин канцлер, как частное лицо или...
  - Нет! Как лицо официальное, и протест мой формален.
  - Будет лучше, - обозлился Лопиталь, - если вы объясните своим
союзникам причины бегства вашей армии из Пруссии!
  - Отсюда правды не видать, - сразу притих Бестужев. - Апраксина, хотя
он и друг мне, я не оправдываю. Но.., провианта нехватка. Да и раненые!
Теперь и осень пришла; до весны армию побережем, а на следующий год снова
в поход выступим!
  Но вице-канцлер Воронцов, наоборот, радовался приезду де Еона, и с
его помощью кавалер добился отзыва Понятовского.

  ***

  Понятовский (как верный ученик Вильямса) объявил себя больным и
отказался выехать в Варшаву до выздоровления. Но продолжал посещать
сборища - все такой же неувядающий и напыщенный.
  Однажды в доме Олсуфьевых де Еон подвыпил не в меру и бросил ему в
лицо слова:
  - Впервые слышу о мошенничестве как о болезни! Это что-то новенькое в
медицине... Гиппократ, где ты? Понятовский поморщился:
  - Оставьте меня, вы.., несносная жертва природы, сделавшей вас
похожей на женщину! Где ваше мужество? И через весь стол молнией
вытянулась шпага де Еона:
  - Вот оно! Блесните же своим мужеством, граф! Понятовский слегка
тронул эфес своей шпаги, укрытой в перламутровых ножнах:
  - Мое положение посла не дает мне права отвечать на дерзость любого
пьяного анекдотиста. Но если вам так угодно...
  - ..то я постою за вас! - раздался грубый голос, и прямо на
маленького де Еона двинулась гора голштинского мяса.
  Какой-то прихлебатель из Ораниенбаума был вытолкнут на поединок
вместо Понятовского, и де Еон успел заметить, что вытолкнул его граф
Брокдорф (камергер великого князя).
  Гришка Орлов, не пропускавший в Петербурге ни одной попойки, был тут
же; проворно он выставил прочь хозяина дома Олсуфьева:
  - Иди, иди, Адам Васильич... И без