белев, вцепился в брата; Михаила Петрович как-то
извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил.
Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему - рраз! Покатился старый
вельможа с лестницы, а за ним и палка его - тык-тык-тык по ступенькам.
  Внизу завизжала карлица:
  - Батюшка Михаила.., ой, родненький мой!
  - Цыц, - сказал ей тот, поднимаясь. - Цыц, Нюшка... Встал старый
дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху - канцлер. И поклонился брат
брату - старший младшему:
  - Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с
сей минут - враг я тебе кровный и страшный!
  И - ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в
похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять
Функ, опять Прассе... На пятую ночь разгула, в самый-то его угар,
ворвалась жена - графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть,
которую он еще молодым из прусских земель вывез).
  - Встань! - сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. -
Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет...
  Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола.
Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная
густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку...
  - Еще, - велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. - Не жалей!
  - И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю).
  Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал...
  Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен,
как гробовина. Лакейский люд притомился - дрыхнул теперь по углам, где
ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди
зеркал - мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение.
  - Пришел? - прошептала она с яростью, и часы в глубине дворца пробили
трижды. - Ну, то-то!.. Проспал ты все, пропил! Из чужих уст стороной
узнаю, что Австрия с Парижем хотят сделаться купны, старую вражду презря,
а ты... Ты это знал?
  - Давненько примечаю, - соврал Бестужев, оторопев - Так отчего же
молчал, черт ты старый?
  - Прости, матушка, - низко склонился канцлер - Но венский граф
Эстергази сие не признает за правду... Слухи то, фальшь! Да и сама посуди:
может ли так статься, чтобы Людовикус, друг Фридриха Прусского, и вдруг в
политике с венской императрицей совокупился... Потому и молчал, что не
верю тому!
  - Уходи, - гневно отвечала ему Елизавета. - Грех на тебе, канцлер!
Великий грех...
  К весне уже растеплело. Почернели в саду деревья. За Литейной частью
кто-то невидимый истошно вопил (видать, грабили). Над каналами волокло
туманец.
  Канцлер, выгребая ноги из талых сугробов, брел к саням.
  Рукава камзола его были мокры от крови.
  - Езжай, соколик, - велел он кучеру и заплакал...

  ДИПЛОМАТИЯ И ЛЮБОВЬ

  Судить о русском дворе XVIII века по тем дворцам, что ныне обращены
нами в общенародные музеи, - ошибочно и неверно.
  Царский двор напоминал тогда бивуак или, вернее, гулящий табор. А
придворные - кочевников, скифов! Отсюда и костюм на женщинах был зачастую
не женский, а полувоенный; штаны заменяли им юбки.
  Статс-дамы в палатках и шалашах подолгу живали. И у костров грелись.
И в казармах рожали. И ландкарты империи фрейлины знали не хуже поручиков
геодезии.
  Куда их черт не носил только!..
  - Трогай! - И двор ее величества срывается с места.
  Валят на телеги сервизы, комоды, туалеты, Рубенсов и кровати. Сверху
сажают калмычек и арапок, - тронулись.
  Все трещит, бьется, звенит. Все разворовывается!
  В одну только ночь имперские дворцы, бывало, загорались по три раза
кряду.
  Ели на золоте - это верно, но у столов не хватало ножек, и вместо них
подставляли сбоку поленья.
  Висели повсюду шедевры мирового искусства, а сидеть было не на чем. И
в стенах дворцов - во такие щели, суй палец!
  В спальню к императрице загоняли по зимам взвод солдат с приказом:
"Дыши жарче!" - и дружным дыханием выгревали комнату, чтобы императрица не
закоченела.
  На пути следования Елизаветы дворцы возводили в 24 часа (это
исторический факт). А кто? Мужики. А чем? Да топором. Тяп-ляп, и готово.
Оттого-то не раз и дверьми ошибались. Иногда даже забывали двери сделать.
  Кто это там прямо из окна по доске лезет? Не удивляйся, читатель: это
камер-фрейлина, прекрасная княжна Гагарина, спешит до кустов, чтобы нужду
справить.
  Кошки, тараканы, собаки, клопы, блохи, мухи...
  Однажды и ежик забежал, до смерти испугав Елизавету. А так как испуг
ее величества - дело не шуточное, то ежа взяли в шапку и снесли в
инквизицию (сиречь в Тайную канцелярию).
  Поверьте: если бы не эта бесхозность, у нас было бы сейчас десять
таких Эрмитажей, какой мы имеем всего один в Ленинграде. Екатерина II,
тогда еще великая княгиня, и впрямь великая женщина; она была первой,
рискнувшей завести для себя постоянную мебель. И когда раздавалось
призывное: "Трогай!" - она, словно клещ в собаку, цеплялась за свои
комоды, зеркала и стулья.
  - Не дам! - кричала она. - Это мое.., мое личное!
  Кстати, она же была первой на русском престоле, кто ввел оседлость и
постоянство; именно при Екатерине II русский двор обрел те черты, которые
последующие правители только уточняли и дополняли.
  Но иностранцы, попадавшие тогда ко двору, этого "табора" не замечали:
им показывали Россию с фасада, позолотой наружу, послов проводили среди
торжественных колоннад, и блистали на веселых куртагах инкрустации
драгоценных паркетов...

  ***

  Так было и с сэром Вильямсом. Он даже принял Летний дворец за
мраморный (хотя это были обыкновенные доски, изощренно покрашенные).
  Тихо щелкали перед послом Англии большие зеркальные двери, отворяемые
арапами; церемониймейстер и два камергера с золотыми ключами у поясов
шагали ускоренно, не оборачиваясь. Вильяме следовал за ними, вспоминая
инструкцию, данную ему Питтом при отъезде из Лондона в Россию:

  "Мало вероятия, чтобы несогласие между Англией и Францией уладилось,
а следовательно, общеевропейская война неизбежна... Ввиду этого, приняв во
внимание, что срок трактата, заключенного с Россией, истекает в 1757 году,
необходимо как можно поспешнее заключить с нею новый договор..."

  Камергеры вдруг расступились. Раздалась аукающая высота тронного
зала, и - шелестело, шуршало вокруг; справа в ряд, склонив обнаженные
плечи, сверкали удивительной красотой русские дамы; слева - мужчины в
блеске орденов и звоне оружия; камзолы статских нестерпимо горели, сплошь
облитые бриллиантами.
  Церемониймейстер ударил в пол жезлом и прокричал сердито, словно
обругать кого-то хотел:
  - Чрезвычайный посол из Лондона с полной мочью от двора
Сент-Джемского, короля Великобританского и курфюрста Ганноверского.., сэр
Чарльз Вильямс-Гэнбури!
  Вильяме теперь, словно стрела, пущенная из лука, скользил на шелковых
туфлях - прямо и одиноко в пустоте громадной залы... Трон! И, преклонив
колена, посол с подобострастным благоговением вручил русской императрице
свои верительные грамоты. Мягкая, как тесто, белая и ароматная рука
Елизаветы, проплыв по воздуху, вдруг очутилась возле его губ...
  Посол произнес речь - кратко и сильно (хотя за словами его ничего не
стояло). Елизавета выслушала эту речь спокойно и ответила в том же духе,
но мягче - по-женски. Вдруг давние обиды совсем некстати всплыли в ее
душе, и она, по простоте душевной, огорчилась "на брата своего, короля
аглицкого".
  - Невдомек мне, - заявила она, - отчего это брат мой не изволит
уважать флаг русского флота? Отчего каперы его своевольничают в морях
русских - ближних и дальних?
  Канцлер Бестужев достал табакерку и громко постучал по ней ногтем:
"уймись, мол, дура!" Но Елизавету понесло уже.
  - Курантелыцики-то ваши, - кричала она в запале, - бог весть что
пишут о моих подданных! Будто мух здесь ноздрями ловим, сами щи лаптем
хлебаем, а собаки нашу посуду лижут... Нешто брату моему, королю
аглицкому, бранить меня, сироту, нравится? У нас на Руси таких газетеров
зазовут куда поспособнее, да поколотят хорошенько...
  От волнения обидного она давно перешла на русский язык, а толмач (еще
неопытный) сдуру переводил слово в слово. "Что делает? - морщился канцлер,
страдая. - Ай-ай, быть беде..."
И с высоты трона вдруг раздалось - гневное, на весь зал:
  - А ты что морщишься, канцлер?
  - Зуб, матушка, схватило...
  - Так вырви его, и ходи ко мне веселый! Рука ее резко выбросилась
вперед для поцелуя. Поклон головы влево - дамам, направо - мужчинам, прямо
перед собой - послу, и Елизавета величественно удалилась в свои покои.
Отбросила в кресло скипетр, корону - на стол, державу - на постель.
  - Девки! - закричала она. - Где вы, подлые? Разряжайте меня!
  Вбежало с десяток камер-фрау и потащили через голову императрицы
гремящие от камней роброны...
  Между тем в отсутствие Елизаветы события развивались и далее. По
традиции дипломатов, нигде не писанной, но святой, карета, доставив посла
на аудиенцию, должна была отъехать от дворца подалее, и теперь Вильяме,
вместе со своим банкиром Вольфом, на улице дожидался ее возвращения.
Бестужев тут преподнес ему золотую табакерку с видами роскошных дач на
Каменном острове, который тогда принадлежал ему как загородная усадьба.
Посол, даже не глянув на подарок, кивнул небрежно:
  - Благодарю... Я не совсем понял вашу императрицу, - вдруг жестко
произнес он. - Если Россия не заключит сейчас с нами субсидного договора,
тогда Англия заключит его с Фридрихом Прусским, который (не буду скрывать
от вас) от подобного договора не откажется!
  Это был удар под ложечку, ибо кто, как не Пруссия, был главным врагом
России? Вильяме хорошо понимал, что стоит за его словами, но Бестужев не
сдался.
  - Не забывайте, - произнес канцлер холодно, - что ее величество
только представляет политику России. Но управлять-то этой политикой мне
приходится! А я, - заключил Бестужев, - верный слуга Англии и служил еще
отцу короля нынешнего, еще Георгу Первому, когда тот занимал престол
курфюршества Ганноверского...
  Канцлер дружески завлек Вильямса на свой остров, где потчевал его в
голландском саду, на берегу канала, в котором брызгались два жирных
тюленя. К шатру беседки подплывали, как белые арфы, лебеди, и лакеи в
голубых с серебром ливреях кормили их пшеничным хлебом, моченным в сладком
вине.
  Питие было, как всегда в доме канцлера, прещедрое.
  - Руки-то у меня связаны, - печалился охмеленный Бестужев под утро. -
Государыня мне всего семь тысяч на год отпущает. Разве проживешь? Едва на
прокорм зверинца хватает... Эвон, тюлени усатые: двадцать ведер рыбки им
дай на дню! Да не простой рыбки, а с икоркой - из Астрахани...
  Вильяме понял: канцлер просит очередного "пенсиона".
  - Но мой предшественник. Гай Диккенс, совсем недавно выплатил вам
тридцать тысяч флоринов... Не так ли? И в ответ махнул рукой великий
канцлер.
  - Долгов, - сказал, - и тех покрыть недостало. Измаялся!

  ***

  Освоившись в Петербурге, посол отправился в Ораниенбаум, чтобы
представиться "молодому двору", жившему отдельно от "большого двора"
Елизаветы... Молодой двор тогда составляли великий князь Петр Федорович,
наследник престола, происхождением из дома Голштейн-Готторпского, и его
жена - великая княгиня Екатерина Алексеевна, вышедшая из дома
Ангальт-Цербстского. У молодых тогда был уже сын, малолетний Павел
Петрович, но родители его почти не видели: Елизавета сразу по рождении
мальчика забрала его в свои покои, где докрасна калили печи и где лежал он
на засаленных соболях в такой спертой духоте, что здоровые люди падали в
обморок... "А молодым дите только дай, - говорила Елизавета, - так они из
него калеку сделают! У меня-то хоть не простудится..."
Перед отъездом в Ораниенбаум посол навестил своего секретаря,
Станислава Августа Понятовского, который готовился сопровождать Вильямса.
Юный поляк сидел перед зеркалами, в пудермантеле, и пока куафер завивал
ему волосы, экс-иезунт Гарновскнй читал ему вслух старинные хроники о
страданиях Польши.
  - Дайте я посмотрю на вас, - сказал Вильяме, беря Понятовского за
пухлый подбородок. - Так, так... Вы сегодня хороши, как лесная сказка.
Поехали, прекрасное дитя мое! карете продолжался разговор о судьбах Польши
и ее несчастиях. За Петергофом, когда из-за серой плоскости моря выступили
мрачные бастионы Кронштадта, сзади посольской кареты вдруг послышался
цокот копыт: одинокий всадник нагонял их.
  На пустынной дороге - неизвестный всадник (опасно!).
  - Хлестни лошадей, - велел Вильяме кучеру. Но их уже нагнали. Лишь
короткое мгновение седок проскакал рядом с каретой, но и Вильяме и
Понятовский успели заметить, что это была женщина. Она дала шпоры и,
срезав дорогу траверсом, отважно помчалась лесом, вздымая жеребца над
канавами. Дипломатам запомнилось бледное лицо женщины, безгубость рта,
сжатого в напряжении, и стройная тростинка талии.
  - Впервые вижу! - хмыкнул Вильяме. - Эта амазонка сидела вульгарно,
словно татарка, раскинув ноги.
  - Да, - кивнул атташе. - Седло под ней было не дамское...
  Этой всадницей была Екатерина. Стремглав доскакав до дворца, она
бросила лошадь на лугу и кинулась переодеваться.
  - Никитишна! К нам гости жалуют... Воды мне скорей. Шлейф прицепи.
Булавки помнишь ли где?..
  От быстрой скачки дышала взахлеб, глаза расширились. На мускулистом
поджаром теле Екатерины сухо потрескивали одежды. Никаких украшений! И
руки голые - уже некогда, пора, едут... И все же она опоздала: мизерабль
ее, муженек проклятый, уже вел беседу с послом Англии. Вильяме приблизился
к руке женщины, крепко пахнущей духами и лошадиным потом.
  Взглядом, несытым и властным, Екатерина подозвала и атташе для
поцелуя.
  Понятовский был растроган до слез. Он еще не мог опомниться от
видения всадницы, что скрылась в ораниенбаумском лесу. И вот она перед
ним... Какая красота и си-, ла! А какой взор! "О матка бозка..." Между тем
великий князь Петр Федорович нес чепуху и околесицу, а Вильяме деликатно
ему поддакивал. Оба они наперебой расхваливали прусские порядки, но
Екатерина и Понятовский, исподтишка разглядывая друг друга, молчали.
  И эту их перестрелку глазами великий князь - по дурости врожденной -
не заметил. Но зато один перехваченный взгляд Екатерины подсказал Вильямсу
все остальное...
  Когда дипломаты покатили из Ораниенбаума обратно в столицу, посол
веско заметил Понятовскому:
  - На великого князя Петра я не поставлю и пенса. Это человек,
которого в Англии звали бы просто - шут! И я не ошибусь, если скажу: ему
никогда не бывать на престоле...
  Вильяме тут же, на рывке кареты, схватил своего атташе за нежную
ляжку и больно стиснул ее в цепких пальцах.
  - Мой юный друг, - сказал посол учтиво, - вы можете помочь своей
несчастной отчизне... Положение в мире серьезно. И парламент моего короля
не для того сорит деньгами, чтобы ваша бесподобная красота прозябала в
бесполезном целомудрии!
  Понятовский вспыхнул от стыда:
  - Чего вы еще желаете от меня, сэр?
  - Сущую ерунду, - успокоил его старый циник. - Когда великая княгиня
увлечет вас в тень алькова, не зовите на помощь свидетелей. Любовь, как и
политика, не терпит яркого света... А любовь движет дворами, дворы же
двигают политику, политика двигает солдат, армии вершат судьбы мира!
  - Вы, как всегда, шутите, сэр?
  - Поверьте мне: вас ждет прекрасное будущее.., шутя!
  Атташе стыдливо промолчал. И только за Мартышкиной деревней, когда
забелели в садах дачи вельмож "Ба-ба" и "Га-га", Понятовский вдруг
неожиданно признался Вильямсу:
  - В одном вы правы, сэр: глядя на нее, я не страшусь даже Сибири...
Но разве это возможно? Кто я? И.., кто она?
  На что Вильяме ответил - с равнодушием:
  - Вы - мужчина, она - женщина, и нечего вам бояться...

  ***

  Английская дипломатия была первой "женщиной", которая сумела оценить
бесподобную красоту юного польского космополита. Сейчас нам трудно
сказать: был ли этот шаг предрешен английской политикой заранее, еще в
Лондоне, или это результат случайных совпадений, как вдохновенный экспромт
посла Вильямса!

  ГРАНИЦА НА ЗАМКЕ

  Старинный рецепт гласит: "Возьми дырку, окружи ее бронзой, и ты
получишь пушку!" Примерно так было и с де Еоном: взяли его, окружили
тайной, и получился дипломат для королевских секретов. Словно горошина на
тарелке, катался он теперь между Тамплем и Лиль-Аданом, этой загородной
резиденцией принца Конти, и принц твердил ему:
  - Пусть Елизавета знает: я молод! я храбр! я красив! Мне нужна от
этой женщины либо ее рука, либо корона Кеттлеров на престол Курляндии,
либо жезл русского маршала...
  Де Еон понемногу примирился с судьбой. Да и стоит ли огорчаться, если
такой авторитет, как Вольтер, и тот не брезговал шпионскими поручениями
королей. Мало того, сам на них набивался...
  Сближение Версаля с Веной, подготовленное трудами Кауница, уже
наметилось, и Людовик поторапливал своих агентов. Дуглас должен был
отправиться в Россию. В один из дней его тайком провели в комнату, наглухо
обитую сукном; невзрачный человек поднялся ему навстречу.
  - Меня зовут Терсье, - сухо поклонился он. - Меня вы должны слушаться
так же, как и принца Конти... Король позволяет вам отправить из Петербурга
только одно письмо! Шифр ваш несложен. Отвечайте же быстро, без
промедления... Первое: английский посол Вильяме?
  - Черная лисица, - ответил Дуглас, не подымая глаз.
  - Значение англичан в Санкт-Петербурге растет?
  - Лисица подорожала.
  - Тридцать тысяч русских солдат в Ливонии?
  - Пятнадцать шкурок я уже выслал.
  - Но русская партия Шувалова влияет на императрицу...
  - Горностай в большой моде, - отвечал Дуглас без запинки. - В случае
же усиления в Петербурге влияния графа Эстергази, посла Австрии, я
ссылаюсь на дешевые волчьи шкуры.
  - Справедливо, сударь! Но соболь вдруг в цене упал...
  - Это значит, что канцлер Бестужев пошатнулся.
  - Хорошо. - Терсье одарил его бледной улыбкой. - Особое же ваше
внимание - взгляд на Турцию через окна петербургских дворцов. Поняли?
Король Франции ныне обеспокоен постройкою русскими крепостей на границах
султана... Если же вас постигнет неудача, пишите в Париж через Стокгольм
всего три слова: "Муфта уже куплена". Помните: если попадетесь в лапы
русской инквизиции, мы отказываемся от вас; Франция и король вас не знают.
А вот вам и подробная инструкция!
  Инструкция была написана столь бисерным почерком, что умещалась на
дне черепаховой табакерки: в переговоры не вступать, но держать глаза и
уши раскрытыми; особое внимание обратить на двух человек при дворе - Ивана
Шувалова н вице-канцлера Михаила Воронцова - эти люди желают союза с
Францией! Дуглас, под видом скучающего геолога-дилетанта и библиомана,
отправился в опасное путешествие.
  А тем временем тайком от министерства, под наблюдением того же
Терсье, ловко работали три подмастерья - портной, сапожник и переплетчик.
Первый вшивал в дамский корсет текст полномочий за подписью короля; второй
заколотил в каблук женской туфельки ключ к шифрованной переписке; третий
переплел в кожу томик Монтескье "О духе законов", в котором только один де
Еон мог отыскать тайники для хранения переписки между Елизаветой и
Людовиком (если эта переписка возникнет).
  Вслед за Дугласом, неторопливо нагоняя его, отправился в дорогу и де
Еон. Впрочем, правильнее писать: отправилась, ибо де Еон ехал в Россию под
видом женщины. Роскошные туалеты, в которых защеголял наш адвокат, были
справлены под наблюдением принца Конти, знавшего, как надо женщине
одеваться, чтобы она нравилась мужчинам!

  ***

  Дуглас петлял по Европе, словно заяц, заметая свои следы. Он посетил
Вену, откуда завернул в Богемские леса; в Силезии осматривал копи, выказав
немалые познания в рудном деле, и, быстро прошмыгнув через Польшу, вдруг
вынырнул в Данциге; здесь Дуглас заявил, что отплывает в Швецию, после
чего пропал - и появился в Ангальт-Цербстском княжестве, где и дождался
прибытия де Еона - "своей милой племянницы".
  Тронулись сообща далее - безголосые, хитрые, зоркие. За мы