а, качалась в ухе его сережка. Это было уже явное нарушение приказа
короля.
  К нему подошел русский доброжелатель - Хотинский, секретарь
посольства в Париже:
  - Зачем вы это сделали, сударь? Вы ведь знаете, что, отказавшись от
женского платья, вы лишаете себя пенсии.
  - Не тревожьтесь, дружище, - ответил де Еон. - Мои фижмы уже заложены
в ломбарде на "Горе благочестия", и нищета отодвинута ровно на тот срок, с
которого его величество король снова поставит меня на свою казенную
конюшню...
  Он не ошибся: в одну из мартовских суббот 1779 года за ним пришли
стражи Версаля, и "кавалер-амфибия" был заключен в кольцо штыков. Тюремный
мальпост поджидал его возле подъезда. Он вспомнил Россию, где говорили
мудро: от сумы и от тюрьмы не отказывайся, - и смело шагнул в глубину
зарешеченного мальпоста. Ширмы на окнах задернули, свистнул бич, и лошади
поскакали...
  Дижонский замок - тюрьма короля! Возмутитель спокойствия заперт на
сто замков.
  Без суда, даже без объяснения причин ареста де Еон был затиснут среди
заплесневелых камней Дижона, и он стал трясти решетки своей камеры.
  - Я был дипломатом, - разносилось по тюрьме, - и представлял лицо
всей Франции за границей. Я был воином - и владел оружием, доверенным мне
Францией... Никто не может упрекнуть меня, что я плохо служил отечеству. А
теперь.., что вы делаете со мною?..
  А после Дижонского замка потянулись монастыри. Молитвы, свечи,
бдения, шепоты, кляузы, тоска. Он, как бешеный, устраивал скандал за
скандалом, вызывал дебош за дебошем - только бы не жить этой постылой
жизнью!
  Ворота одной обители раскроются, а другие его примут. Кончилось все
это тем, что ни один монастырь Франции не желал иметь де Еона в своих
стенах...
  Опять летят через забор тряпки, бутылки и книги. Толстущая аббатиса,
похожая на раздавленную жабу, кричит:
  - Нам не нужны такие поганые девки, что блудят по ночам с монахами и
пьют водку, как солдаты... Убирайся, потаскуха!
  Де Еон поднял из пыли томик Парни и роман Свифта.
  - Эй, жаба! - заорал он в ответ аббатисе. - Хочешь, я поражу тебя в
самое сердце?
  И он задрал на себе юбки, обнажив тело.
  - У-у-у-у-у... - завыла аббатиса, пропадая за оградой.

  ***

  Так-то вот однажды, неся в котомке Парни и Свифта, прошла по дорогам
Франции странная женщина - упругой походкой кавалериста, широко размахивая
руками. Загорелая, неунывающая. Из зелени садов сверкнули черепицы крыш,
пахнуло ароматом глициний.
  Вот и Тоннер, милый Тоннер! Отсюда увезли его мальчиком, и сейчас он
вернулся... Как блудный сын. Но - кем вернулся?
  И свершилось чудо: престарелый аббат Марсенэ, его учитель, был еще
жив и встретил его возле церкви словами:
  - Шарло, не я ли, скажи, частенько сек тебя по румяной, как яблочко,
попочке? Уж кому-кому, а мне-то хорошо известно, что ты не был девочкой...
Ах ты сорванец! Ты и здесь набедокурил не так, как все добрые мальчики.
Поцелуй же меня, старика...
  Давили виноград босоногие крестьяне. Забродило в подвалах молодое
вино. А что еще надо драгунскому капитану, отставшему от своего полка?
Подтверждая слова аббата Марсенэ, ходил де Еон - на потеху землякам! -
бриться в сельскую цирюльню. Висела там над дверями красочная картина:
тазик с бритвой, а над ним пролетает комета. У порога оставлял де Еон
деревянные бабуши, в одних чулках залезал в кресло. В осколке зеркала
смеялась ему женщина, поправляющая на себе платье.
  - Мадемуазель, вам бы жениться, - говорил брадобрей Букэн, намыливая
щеки "амфибии". - Любая пойдет за вас в Тоннере...
  Иногда де Еон совал ему в руки табакерку с вензелем короля:
  - Милый Букэн, подержите ее в закладе: опять нужны деньги...
  А до чего же тихие вечера на родине, как сладко и утешно пахнет
волшебным сеном. Хорошо спится в саду, на отлогих виноградных террасах.
Вспоминая далекое детство, зарывался де Еон с головою в вороха листьев,
слушал по вечерам рожок пастуха, засыпал под шлепанье водяной мельницы.
  Только изредка прорывалось - во гневе:
  - Что ты скажешь теперь, принц Конти?.. О, проклятая дохлятина
Герши... И ты, подлец Бомарше!
  Но протекли годы - самые спокойные в его жизни. Закончилась война с
Англией, и де Еон начал собираться в дорогу.
  - Пять лет, - сказал он сестрам, - мои сомнительные прелести видели
только горох и капуста. У мира появились новые заботы, но пора напомнить
королям, что я существую. Очень тихо жили они без меня - пора уже мне
поскандалить с ними!

  ***

  Лондонская газета отметила его появление заметкой. Причем журналисты
что-то напутали, и читателям было сообщено, что в Англию прибыла вдова
известного кавалера де Еона.
  Это сразу же всех развеселило... Остряки тогда говорили:
  - Наш де Еон превратился во вдову самого себя!.. С нищенским налегке,
без перчаток и без муфты, шлепая неновыми туфлями по слякоти, однажды
пожилая женщина ударила молотком в дверь дома лорда Феррерса. Это был де
Еон, который заявил наследнику:
  - Ваш покойный брат, имя которого и титул вы, лорд Феррерс-второй,
ныне носите, был моим близким другом...
  - Не знаю, - отвечал Феррерс-второй.
  - Но, - продолжал де Еон, - лорд Феррерс-первый, мой большой друг,
остался мне немало должен, и вот в доказательство векселя... Пожалейте же
эмигрантку на чужбине, которая не имеет за душой ничего, кроме доброй
памяти о своем друге.
  Лорд Феррерс-второй ответил, что не даст ни пенса:
  - Если еще увижу тебя, то затравлю бульдогами... Уходящего де Еона
нагнал на улице молодой красивый юноша:
  - Я сын лорда Феррерса... Мне стыдно за его жестокое обращение.
Возьмите у меня вот эти деньги.
  - Э! - отвечал де Еон, отмахнувшись. - Бог с вами, с Феррерсами! Я
еще не вступил в великий капитул нищих рыцарей.
  - Это не милостыня, - сказал Феррерс-младший. - Я даю вам эти деньги
в долг... Вы вернете их мне!
  - С чего верну? - горько усмехнулся де Еон.
  - Я даю вам деньги для того, чтобы вы смогли начать судебный процесс
против моего отца, который под старость слишком ожесточил свое сердце...
Верьте, я не таков!
  Лондонские газеты тут же оповестили весь мир, что знаменитая девица
де Еон отпраздновала свое прибытие в Англию новым судебным процессом.
"Когда успокоится эта старуха?" К всеобщему удивлению англичан, де Еон
процесс выиграл. А скупой лорд Феррерс-второй тут же скоропостижно
скончался от жадности. Наследовал ему добрый малый - сын его, ставший
лордом Феррерсом-третьим... Вот к нему-то де Еон и явился за своей долей.
  - Вы уже дали мне узнать ваше чувствительное сердце, - сказал он
молодому и красивому человеку. - Ваш отец умер не вовремя: мне очень
хотелось бы получить с него, но я вынужден теперь получать деньги с вас...
  Лорд Феррерс-третий ответил ему - как добрый малый:
  - Если еще увижу тебя, то затравлю своими бульдогами.
  - Как справедливо! - заметил де Еон. - Как мудра природа,
рассудившая, чтобы яблоко падало всегда недалеко от яблони...
  Так очутился де Еон на улице... Кому он нужен теперь? Восемь лошадей
изабелловой масти, впряженные в стекольный фонарь кареты, плавно выкатили
навстречу короля Англии. Карета пронеслась мимо, но де Еон успел
разглядеть, что Георг III сидит напротив Питта-младшего. Старым умом
дипломата он правильно рассудил, что король взирает в лице Питта на свои
растущие колонии за океаном. Грязь из-под колес заплеснула юбки де Еона,
но... Разве теперь король узнает его?
  - О старость, старость...
  И нет даже пенса, чтобы нанять портшез, - грязную улицу надо
переходить вброд. Стены домов в Лондоне пестрели афишками: битва петухов,
показ ученого гуся из Ирландии, а завтра состоится кулачная драка между
Рейно и Джаксоном. Мордобой по всем правилам теперь заменял прекрасное и
тонкое искусство шпаги.
  "Лондон, Лондон, - сказал себе де Еон. - Ты, конечно, недостоин моего
внимания. Но, чтобы не возвращаться в Париж, который достоин еще менее, я
займусь именно тобою, Лондон!.."
Здесь мы вынуждены прервать свой рассказ, ибо, безжалостно разрывая
ткань событий, в нашу книгу насильно вторгается одна смерть, - смерть,
которую мы не вправе не заметить.

  ***

  В тиши Сан-Суси, согбенный и иссохший, тихо и нелюдимо доживал
"старый Фриц". В четыре утра гулкие галереи залы уже слышали стук его
трости. Король выходил на прогулку. Старость его (без любви, без детей,
без ласки) окружали слава и борзые, величие и болезни, шедевры мировой
живописи и сборщики налогов. Мундир истлел на нем, из карманов просыпался
табак. Он еще долго играл на флейте, но старость лишила его передних зубов
и пропал необходимый "амбушюр". Фридрих пил минеральную воду, ел паштеты
из угря. Ночи напролет читал классиков древности и с брезгливо-ядовитой
ненавистью наблюдал за развитием немецкой культуры. Он знал собак и
гренадер по именам, но имена Клопштока, Лессинга и Гете были для него
пустым звуком... Король подолгу смотрел на циферблат часов:
  - Они стучали еще деду моему и будут стучать после меня. Как же
человек, комок глины и грязи, может пережить сталь и железо? Впрочем,
пусть стучат...
  Один за другим уходили в загробную жизнь сподвижники его походов -
Шверин и Зейдлиц, Кейт и Циттен, а он, король, спешил ставить им памятники.
  - Я брожу по плацам Берлина, как по мавзолею. Даже Цицерон не сделал
для своей боготворимой Тулии того, что получили от меня по смерти своей
мои славные ребята.
  Когда Циттен был еще жив, он иногда являлся ко двору с улыбкой
застенчивого ребенка. Дряхлый карлик, у которого из уха торчал слуховой
рожок.
  - Как здоровье, приятель? - кричал король в этот рожок.
  - Яблоки уже поспели, - кивал ему Циттен... В спальне короля, между
свечами, настойчиво стучали часы.
  - Я, кажется, утомил Пруссию своим долгим царствованием. Это смешно,
но я уже сам ощущаю себя только историей...
  Он угасал, а глаза его оставались молодыми. По этим глазам можно было
догадаться, какой огонь был этот человек раньше. И даже в старости Фридрих
умел держать себя величественно в своем изношенном кафтане. Если его
замешать в тысячной толпе, то даже в толпе сразу найдешь его, - вот он,
это король!
  В январе 1786 года ему доложили о смерти Циттена.
  - Я узнаю его! - воскликнул Фридрих. - Циттен, как всегда, идет в
авангарде... В белом плаще, как в саване, даже на том свете он
прокладывает палашом дорогу для своего короля!
  Весной его вынесли в креслах на террасу в Потсдаме. Король почти
безболезненно смотрел прямо на слепящее солнце.
  - Расплавь же меня, - просил он (а кресло, в котором он сидел,
называлось уже "вольтеровским"). - Пора заканчивать мне эту канитель...
  Приехал из Ганновера знаменитый врач Циммерман.
  - Мне известно, - сказал ему король, - что прежде чем врач начинает
лечить людей, он должен заполнить людьми целое кладбище. Я не подпущу вас
к себе, пока не узнаю точно: есть ли у вас такое кладбище, или вам не
хватает короля для его заполнения?
  - Ваше величество, мое кладбище уже битком забито.
  - Благодарю. Вы искренни. Можете ехать обратно...
  Что вы, Циммерман, собрались лечить? Старость? Но старость -
неизлечима. Смерть естественна, как и рождение человека.
  В своем духовном завещании Фридрих написал:

  "Жизнь наша - мгновенный переход от минуты рождения к минуте смерти.
Назначение человека в этот краткий период - трудиться для блага общества".

  В два часа ночи 16 августа 1786 года остановились старые часы. Эти
часы впоследствии увез из Потсдама император Наполеон, и они, видевшие
агонию Фридриха Великого, видели и смерть Наполеона на острове Святой
Елены. Прусского короля не стало, но осталась его Пруссия - не страна, а
призрак страны...
  Железная по былой славе Пруссия была на самом деле трухой еще при
Фридрихе (хотя мало кто в Европе догадывался об этом). Внешне все было
благополучно. Пруссию оберегал от врагов незримый бастион обаяния прусской
несокрушимости и слава громких стремительных "блицкригов" короля Фридриха.
  Наполеон рискнул тронуть этого зверя.
  И случилось чудо: "...города падали градом, как спелые плоды; это
было похоже на сон - словно сам бог бросал города и крепости Пруссии в
лоно победителя". Что же случилось с Пруссией? Где ее Циттены и Зейдлицы?
Где ее храбрые солдаты?.. Даже духу не осталось от прежней мощи. Пух и
прах, прах и пепел... А кто виноват? Виноват, читатель, сам король Фридрих
Великий!
  Как деятель государственный король был реакционен до мозга костей,
ярый враг всего передового, - вот это и превратило Пруссию в труху. Она
развалилась на глазах пораженной Европы в тот же миг, как только
столкнулась с армией нового типа - с революционной армией.
  Фридрих же такой армии не знал. Муштра и педантизм, доведенный до
совершенства, - привели его армию к разложению. Наполеон взял с Пруссии
миллиард во франках, сделал так, что в Пруссии никто ничего не мог купить;
берлинцев шатало от голода, от государства же остался жалкий клочок земли.
Несокрушимость Пруссии обернулась мифом, легендой. Фридрих отучил немцев
думать ("король думает за вас!"). Патриотизм же своего народа Фридрих
развивал "китайским" способом: через полную изоляцию Пруссии от всего
мира. За границу своих пруссаков король не пускал, чтобы не насмотрелись
лишнего, книги иностранные сам читал, но подданным читать не позволял. И
так - со всем, чего ни коснись. Прогресс был Фридриху всегда чужд. Машин в
Пруссии он не терпел, ибо машина - по его мнению - друг лентяя; пруссак же
пусть работает и за себя и за машину. Король воспитывал активных рабов,
совершенно забывая о том, что раб, внешне даже активный, в душе остается
всегда пассивным. Это его естественное состояние, - палки тут не помогают!
  Пруссия настолько была истощена духовно при Фридрихе Великом, что не
смогла даже спасти свою честь. Спасать Пруссию взялась армия России. А
реформаторов она набрала из саксонцев, ганноверцев, нассаусцев и
голштинцев. Сама же Пруссия была неспособна поставить даже одного
политического деятеля!
  Таковы были жесткие и кислые плоды долгого царствования "старого
Фрица". Россия взяла Пруссию под свою опеку - в политике, в экономике, в
финансах. Закостеневшую в убогих формах правления, ее стали будить
реформами. Затем династия Гогенцоллернов породнилась с династией
Романовых-Голштейн-Готторпских (внучка Фридриха II стала женою русского
императора Николая I), и многое из того дурного, что воспитал и взлелеял
Фридрих, при Николае I было пересажено на русскую почву. И вырвать эту
заразу с корнем уже можно было только путем революционным.

  ***

  В следующем 1787 году Лондон был взволнован появлением в своих клубах
мулата Сен-Жоржа. Это был здоровенный красавец, ростом под потолок,
любимец женщин и веселых мужских компаний. Сен-Жорж считался первым в мире
бойцом на рапирах: рука мулата, сплошь из мускулов и нервов, не знала
поражений.
  Принятый в высшем свете, Сен-Жорж заранее застыл в позе победителя.
Принц Уэльский уговорил его показать свое искусство публике, и в
Карльтонгаузе состоялся сеанс фехтования. Ловко и быстро разил мулат
соперников. Рапира его металась как молния, разбрызгивая яркие отблески
света. Гордым счастливцем шествовал Сен-Жорж - под крики восторга - мимо
трибун, и дождем сыпались к ногам красавца цветы и любовные записки от
женщин.
  - Кто еще? - спросил он, возвысив голос. - Кто еще рискнет на
поединок со мною?
  Лучшие бойцы Англии уже были побеждены, и теперь англичанам
оставалось одно - аплодировать победителю... Придерживая шуршащие юбки, де
Еон спустился с трибун для зрителей на арену.
  - Принц Уэльский, - сказал он, - я когда-то имел счастие открывать
бал с вашей матерью, а потому, хотя бы из уважения к моим годам,
потребуйте тишины у публики.
  Принц Уэльский поднял руку, восстановив спокойствие зала.
  - Сколько лет этой карге? - спросили сверху о де Еоне.
  И смущенно улыбался Сен-Жорж, вертя в руке свою рапиру.
  - Эй, вы там! - крикнул де Еон обозленно. - Я не скрываю возраста:
мне пятьдесят девять лет...
  Тут же, на боевой арене, забрызганной кровью побежденных, де Еон с
принцем Уэльским составил договор о встрече на рапирах с мулатом.
Карльтонгауз дрожал от хохота. Кто-то из публики швырнул в де Еона
огрызком яблока. Сен-Жорж оказался благороднее этих зрителей - он пожал
руку "старухе":
  - Надеюсь, мы будем драться с наконечниками?
  - Никаких помпонов на остриях, - возразил ему де Еон. - Бой будет
настоящим, без сентиментальной жалости.
  - Но.., как же вы?
  - Юбки? - засмеялся де Еон. - Пусть они вас не смущают. Мои юбки
сшиты из драгунских штанов.

  ***

  На следующий день, перед турниром, де Еон заточил рапиру и не
прикоснулся к вину. Две нижние юбки и платье, хоть тресни, а пришлось
напялить на располневшее к старости тело. Иначе - никак нельзя! Обещали
присутствовать лучшие красавицы Англии, а они-то хорошо понимают толк в
туалетах... Их не проведешь!
  Зажгли газовые фонари, и Карльтонгауз наполнился светом. Ярко
вспыхнули из полумрака драгоценности женщин. Разом взлетели к глазам
джентльменов лорнеты и монокли. Де Еон глянул на публику - ощутил ее
неприязнь к себе. "Ну и рожи... С какого болота прискакали сюда эти
снобические жабы?.."
Помахивая рукой, стройный и красивый, вышел на арену мулат Сен-Жорж.
Гремя крахмальными юбками, голодный и злой, как черт, двинулся на него
"кавалер-амфибия"... Мулат шепнул:
  - Наденем помпоны... Уверяю - издали никто не заметит.
  - Не будем бояться крови, - ответил де Еон.
  - Ну, - твердо решил Сен-Жорж, - тогда пеняйте на себя...
  Противники разошлись, и в разом наступившей тишине прозвенел
отсыревший гонг - банг...
  - Сходитесь! - разрешил принц Уэльский. С положения эфеса "ногти
вбок" де Еон присел в позиции для первой кварты, и мулат сразу ослепил его
своим клинком. Это была мельчайшая сетка ударов, почти незаметных для
публики. Но де Еон, как опытный боец, уже ощутил их силу и угрозу.
  Молодые мышцы мулата не ведали усталости. А ему сразу же, с первого
дегаже, надо рассчитывать и беречь свои силы.
  Ему без года уже шестьдесят лет. И - мешают юбки! Сен-Жоржу ничто
сейчас не мешает. Его все любят. А над де Еоном только издеваются...
  - Терс, терс! - орали с трибун. - Сен-Жорж, колите ее!
  Один промах мулата, и плечо его залило кровью. Зал застонал от
ярости. Теперь де Еон видел только закушенную губу врага - и дрался
насмерть. В лице этого холеного красавца он колотил всю пошлость жизни,
которая так оскорбляла его. Которая пренебрегла им. Которая видела его
унижение и наслаждалась этим унижением. Которая будет рада, если его
сейчас проткнут насквозь.
  - Удар! - сказал де Еон. - Принц Уэльский, вы не следите за ударами,
а шпага моя не всегда дает следы крови...
  Глаза противника запали внутрь. Два укола рапирой наполнили фаворита
толпы ненавистью к этой непонятной бабе, что крутится перед ним, взметая
песок с арены своими старыми юбками.
  - Да будь ты проклята, ведьма! - заревел он, кидаясь вперед.
  Де Еон принял оружие врага на квинту, и...
  - Фью! - просвистел воздух, рассеченный (третий удар).
  Настроение зала пошатнулось - уже неслись другие голоса:
  - Де Еон, шинкуйте его! Ростбиф из мулата не помешает...
  Глаза - в глаза, клинок - в клинок.
  Скачет под ударами мулат. Пылят юбки де Еона. Сбоку-сбоку (шажками
мелкими, как горох) четкой фланконадой де Еон рванулся вперед. Усталость
уже била через все поры тела, и пора было кончать с противником - быстро и
решительно.
  Иначе сил не хватит. Придется отступить... Но отступать де Еону
некуда: за спиною у него - старость, нищета, презрение, болезни... "Смерть
- или победа!"
  - Принц Уэльский, считайте же! - воскликнул де Еон.
  Принц-судья едва успевал считать, и гонг, отмечая удары рапиры,
вторил ему глухими раскатами.
  Весь Карльтонгауз был наполнен теперь ухающим боем меди:
  "Банг.., банг.., банг..."
Сверху истерично визжали женщины:
  - Остановите их! Эта эмигрантка убьет нашего гостя... И, наконец, -
вот он, блестящий финал де Еона:
  - Я сделаю вот так.., простите! Рапира Сен-Жоржа, выбита