Собирай посуду,
вяжи ковры... Да хрусталь-то, хрусталь-то.., рази же так его кладут? Ты
его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое - так, стало быть, и
жалеть не надобно?
  Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел
туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал
в губы - губами, кислыми от пороха.
  Это был друг его и собутыльник - Матвей Толстой.
  - Чего ты, Матяша? - спросил Племянников, опечаленный.
  - А так, брат.., просто так.., прощаюсь! Племянников обнял Толстого.
  - Пошли, Матяша, - сказал с ожесточением. - Помрем с тобой как
следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно...
  Издали - через оптику трубы - Левальд видел первую шеренгу русских
полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй
линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в
первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же
(без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей
же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти - уже в первой.
  Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и
обозными оглоблями... Отступать русским действительно было некуда: за ними
шумел топкий, полноводный Прегель - славянская река! Русский "медведь",
которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая
зубами.
  - Осталось пронзить его сердце! - сказал фон Левальд.
  Завтрак в шатрах Великого Могола откладывался, и генерал-губернатор
Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку. Вот и холодная курочка;
он разорвал ее пальцами, дернул зубами нежное мясо из сочной лапки.
  - Можете посылать гонца в Берлин, - велел Ле-вальд, вкусно обсасывая
косточку. - Обрадуйте короля нашей полной победой!
  - Казаки! - раздалось рядом. - Атака казаков...
  - О, это очень интересно... Казаков я посмотрю... Фон Левальд
аккуратно завернул недоеденную курочку, взял в руки трубу и, по-старчески
держась за поясницу, вышел на лужайку, поросшую редколесьем. Отсюда ему
хорошо было видно, как, пластаясь по земле, с воем летела русская конница
- вся колеблясь рядами, словно густая трава под ветром. Резануло глаза
Левальду пестротой халатов, необычными ковровыми красками, - это ярким
пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и
легкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса над полянами
Гросс-Егерсдорфа.
  - Что это такое? - удивился фон Левальд. Воздух уже наполнился
жужжащим пением. Потом застучало вокруг - так, будто палкой провели по
частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу...
Левальд обозлился:
  - Шорлемер, накажите этих дикарей палашами! Навстречу казакам, тяжко
взрывая копытами землю, рванулись прусские кирасиры в латах. Железным
косяком они врубались в румяное зарево битвы, из дыма блестели - четко и
неярко - длиннющие тусклые палаши.
  - Посылайте гонца в Берлин! - напомнил Левальд, возвращаясь на травку
к своей курице. - Исход сражения мне ясен: нет такой силы, чтобы выдержала
атаку нашей прекрасной кавалерии...
  Казачья лава, настигаемая врагом, панически отхлынула обратно.
Вытянулись в полете остромордые степные кони, раздувая ноздри - в крови, в
дыму. Никто не догадался в ставке Левальда, что это совсем не бегство
казаков, - нет, это был рискованный маневр... Вот знать бы только - чем он
завершится?
  - Победа! - кричали немцы. - Хох.., хох.., хох!
  Неужели Левальд прав?.. Русская инфантерия расступилась перед
казаками. Она словно открывала сейчас широкие ворота, в которые тут же и
проскочила казачья лавина. Теперь эти "ворота" надо спешно захлопнуть,
чтобы - следом за казаками - не ворвались враги в центр лагеря. Пехота
открыла неистовый огонь, но "ворота" затворить не успела... Не успела и не
смогла!
  Добротная "прусская кавалерия, сияя латами, "пошквадронно в наилутчем
порядке текла как некая быстрая река" прямо внутрь русского каре. Фронт
был прорван, прорван, прорван... Кирасиры рубили подряд всех, кто попадал
им под руку.
  Замах палаша, возглас:
  - Хох!
  Вдребезги разлетается череп от темени до затылка. Но тут подкатила
русская артиллерия и.....фон Левальд вцепился зубами в нежное мясо курицы.
К нему подошел адъютант, которого шатало, будто пьяного:
  - Задержите гонца в Берлин. Умоляю вас: задержите. Там что-то
случилось. Если это русская артиллерия, то нам с нею не тягаться.
  Фон Левальд, отложив курицу, снова поспешил на лужайку. Увы, он уже
ничего не видел. От множества пудов сгоревшего в бою пороха дым сгустился
над гросс-егерсдорфским полем - в тучу! Дышать становилось невозможно.
Лица людей посерели, словно их обсыпали золой. Из гущи боя Левальд слышал
только густое рычание, будто там, в этом облаке дыма, грызлись невидимые
страшные звери (это палили "шуваловские" гаубицы!). Треск стоял в ушах от
частой мушкетной и карабинной пальбы.
  - Я ничего не вижу, - в нетерпении топал ботфортами Левальд. - Кто
мне объяснит, что там случилось?
  А случилось вот что.
  Атака казаков была обманной, они нарочно завели кирасиров прямо под
русскую картечь. Гаубицы шарахнули столь удачно, что целый прусский
эскадрон (как раз средний в колонне) тут же полег костьми. Теперь "некая
быстрая река" вдруг оказалась разорвана в своем бурном неустрашимом
течении. Кирасиры же, которые "уже вскакали в "аш фрунт, попали как мышь в
западню, и оне все принуждены были погибать наижалостнейшим образом".
Блестящая по исполнению прусская атака завершилась трагически для врага:
казаки вырубили всех кирасир под корень.
  Над русским фронтом взлетали шапки, гремело "ура".
  - Кажись, наша брать учала! - всюду радовались русские.
  И воспрянули разом. С телег вагенбурга спрыгивали раненые, хватали
ружья убитых, спешили в свалку баталии. Полки дивизии убитого Лопухина
(Нарвский и 2-й Гренадерский), разбитые пруссаками еще на рассвете, словно
воскресли из мертвых. С треском они тоже ломили напролом:
  - За Лопухина.., сподобь его бог!
  - За Степан Абрамыча.., упокойника!
  - За Русь-матушку!
  - Давай, Кирюха, нажимай!
  Апшеронцы и бутырцы опустошили свои сумки до дна; шли только на штык.
От горящих деревень летели сполохи искр, в шести шагах ты еще видел цель -
на седьмом шагу все было черно от гари. Первая линия пруссаков попятилась,
а вторая линия четким огнем расстреляла бегущих, приняв их за наступающих
русских. Мундир на Левальде, осыпанный искрами, тлел и дымился. Старец
задыхался. Курица валялась в траве, затоптанная ногами. Видно, она имела
судьбу не быть съеденной в этот грозный день - день 19 августа 1757 года...

  ***

  Вдали от гула сражения томилась под ружьем бригада Петра
Александровича Румянцева. Пальба и возгласы смерти едва достигали тишины
леса, темного и чащобного. Старые солдаты, ветераны еще миниховских
походов на крымчака, припадали ухом к земле.
  - До виктории, кажись, далече, - делились они с молодыми. - Топочут
шибко. Да не по-нашенски. Быдто - телега татарская...
  Люди мучились. Слушая крики кукушек, считали свои дни. Багинеты,
примкнутые к ружьям, блестели от росы. Было жутко и непривычно русским
людям стоять в чужом неуютном лесу.
  - Робяты! - вдруг закричал Румянцев, вскочив на пень. - Заломи шапки
покрепче, чтобы в драке не потерялись, да пошли с богом... Эдак-то здесь
прождем свое царство небесное!
  Он не имел на то ни права, ни приказа. Он даже не знал, что
происходит сейчас в разгаре битвы, которая, как кровавое пятно, растеклась
на берегах Прегеля. Он знал только один завет "Регламента": "Товарища -
выручай!" Молодой и статный, будущий граф Задунайский бежал впереди
солдат, прыгал ловко через завалы дерев, продирался сквозь удушистый
можжевельник...
  - Быстрей, робяты, да не пужайся! Пока мы живы - нет смерти, а смерть
придет - нас уже тогда не будет... Валяй за мною!
  Фон Левальд был поражен, когда из самой чащи, опутанные лесной
паутиной, словно дьяволы, в молчаливой ярости выросли свежие русские полки.
  - Ландкарт! - закричал губернатор Пруссии. Карту раскинули перед ним
на барабане.
  - Но лес непроходим, - оторопел Левальд. - Там лошади вязнут в
трясине по самое брюхо. Откуда они взялись, проклятые?
  Солдаты присели уже на колено. Румянцев рухнул на землю, чтобы его не
задели пулей свои же ребята, - и плотный залп над его головой ударил: жах!
Над ставкой Левальда деревья отряхнули листву, посыпались посеченные
ветки...
  - Виват, Россия! - выхватил Румянцев шпагу.
  - Вива-ааат.., уррра-а!
  Склонив штыки, новгородцы с лязгом стали раскидывать прусские
резервы. Напрасно Левальд пытался образовать оборону: чуть его войска
зацепятся за опушку леса - их оттуда штыком; чуть укрепятся на холме - их
снимает оттуда русская артиллерия.
  Вот что писал рядовой участник этого сражения:
  "Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться
полутче, но наши уже сели им на шею. Прусская храбрость обратилась в
трусость... Не прошло и четверти часа, как пруссаки, словно скоты худые,
безо всякого порядку и строю побежали..."
Но тут Апраксин - словно его мешком огрели - очнулся.
  - Эй, эй! - заволновался он. - Куда прете далее? Велите армии растаг
делать. А то как бы хужей не было! Или забыли, с кем дело имеете? Армия
Фридриха.., с ней шутить неладно. Стой, говорю, не беги далее за немцем...
Передохни!
  Ч ставку Апраксина ворвался сияющий Петр Панин.
  - Виктория! - возвестил он. - Ей-ей, не прибавлю, если скажу, что
такой славной виктории давненько уже не бывало.
  Пригнувшись, в шатер вошел венский представитель при русской ставке,
барон Сент-Андре, и поздравил фельдмаршала.
  - Такой победы, - сказал он, - не только вы, Россия, но и вся Европа
едва ли ведала за последние годы! Но удивительная нация эти русские!
Почему-то они всегда дают противнику вначале как следует отколотить себя.
А потом, уже побитые, они - словно их сбрызнули живою водой! - намертво
убивают врага...
  Губа Апраксина неряшливо отвисла на сторону.
  - У нас издревле вся система такая, - похвастал он, - что за одного
битого двух небитых дают... Но.., ой ли? Боюсь и думать о виктории нашей!
Осторожность нужна, а не строптивость молодецкая. Не нам! Не нам, сирым да
убогим россиянам, тягаться с могучим Фридрихом...
  И вдруг в его дряблом мозгу блеснула мысль: "Господи, да что же
наделали? Кого побили? Ведь в Ораниенбауме великий князь теперь сожрет
меня, когда узнает о сей виктории... А сама Екатерина? Ведь я - погиб!"
- Уходить надоть, - заволновался Апраксин. - Эко место треклятое:
сыро и дух худой, опасный. Ой-ой, быть беде, чую...
  Прусская армия была разгромлена полностью. Победители покрыли поле
побоища кострами, варили кашу с салом, искали во тьме раненых; мертвых
укладывали ровными рядами - для пересчета. Грузили павшими фуры, и
верблюды величаво вытаскивали их по песку на последнюю дорогу. Повсюду -
через усталые жерла - додымливали остатки былой ярости брошенные
канонирами пушки.
  Румянцев, в одной нижней сорочке, босой и радостный, закатав рукава,
катил через лагерь бочку с вином. Посреди лагеря он треснул пяткой в днище
- запахло хмелем.
  - Подходи с кружкой те, кому жить долго осталось! По лагерю бродил,
шатучий от хмеля, майор Степан Тютчев.
  - Что же это будет, люди? - вопрошал изумленно. - Чужие меня не
убили, так теперича, выходит, свои будут расстреливать?
  Румянцев с бокалом ввалился к Апраксину:
  - Дозволь перечокаться, Степан Федорыч! Кенигсберг отныне голыми
руками бери. Ручку оттедова протяни - и мы в Померании! А оттоль - на
Берлин! Хочу пива цгмецкого пробовать...
  Апраксин целовал парня вывернутыми губами:
  - За службу тебе спасибочко, Петруша. А только спьяна ты похвальбой
мусоришь... Нешто же король Прусский простит нам свою ретираду?
Политиковать надобно. Смотри, как бы не взгрели нас!

  ***

  Фридриху доложили о победе русских под Гросс-Егерсдорфом, которая
открывала России дорогу прямо на Кенигсберг... Король долго молчал. Потом
(очень сосредоточенный) он сказал - почти просветленно:
  - Но ведь русские не воспользовались своим успехом? А посему эту
битву не считать нашим поражением.
  Бесстрашный кавалерист Зейдлиц спросил об Апраксине:
  - А что этот старый мешок?
  - Барон Мюнхгаузен пишет, что под ним была ранена лошадь.
  - Он ее ранил сам, - улыбнулся король.
  - Своими шпорами! - загрохотал Зейдлиц.

  "ПАДЕНИЕ" В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

  Виктория! О ней известили столицу России трубящие почтальоны; сто
один раз (ни больше, ни меньше) громыхнули пушки на петропавловских фасах.
"Гросс-Егерсдорф" уже вписался в летопись русской военной славы.
  Но прошло несколько дней после победы, и 8 сентября 1757 года
случилось в Петербурге событие, которое всколыхнуло весь дипломатический
мир Европы. Это событие, на первый взгляд совсем незначительное, имело
громадные последствия на ход всей военной кампании.

  ***

  День этот совпал с религиозным праздником рождества богородицы, и в
Царское Село съехалось немало крестьян, чтобы погулять на досуге у
распахнутых кабаков царских. Елизавета, в отменном настроении, заодно с
некоей бабой Ивановной, исполнявшей при ней должность "министра странных
дел", пешком отправилась в церковь. День был пригожий, теплый. Еще
издалека слышны были песни и музыка. На выходе из дворца Елизавете
приглянулся чем-то старый солдат лейб-кампании, который ружьем исправно ей
артикул выкинул.
  - Ишь ты! - сказала Елизавета. - Каков молодец у меня!
  - Под стать тебе, матушка, - отвечал старый беззубый вояка.
  - Так и быть: вот тебе рубелек - на память.
  - Не могу взять, коли на часах стою.
  Елизавета нагнулась - положила монету на землю:
  - Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй
шибко. А то - быть тебе в киях у меня...
  - Постой, матушка! - крикнул солдат в спину императрицы.
  - Чего тебе? - обернулась она.
  - Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу,
отказать хошь?
  - Ружье у тебя в руках, - ответила Елизавета. - Вот и пали нещадно в
каждого, кто такое болтать станет...
  Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть
вышла из храма женщина. По виду - барыня (и не бедная). Хватаясь за
перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня
лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный
язык.
  Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:
  - За немцем бы послать... Лекаря!
  - Може, хмельная?
  - Эх, друг Елисеич, ляпнул ты... В церквах не пьют!
  - Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.
  - Верно: подправить малость и - пошагает!
  - От грудей, стал быть. Ее груди давят. Тут выбежала на крыльцо
Ивановна ("министр странных дел").
  - Свят, свят, свят! - заплескала руками. - Да это ж государыня наша,
матушка... Охти, горе! Горе-то како!
  Из трактиров густо повалил народ - своими глазами посмотреть, какова
на Руси есть самодержица. Одна старуха крестьянка из соседней деревни
Тярлево молча стянула плат со своей головы и целомудренно закрыла им лицо
императрицы. Тут же, на глазах мужиков, лекарь Фуассадье пустил кровь
Елизавете, но она не очнулась. Скоро появились ширмы с какой-то местной
дачи, - ширмами оградили императрицу от любопытных взоров. Достали где-то
кушетку и положили на нее обеспамятевшую женщину. Наконец в народе
послышались возгласы:
  - Несут, несут...
  - Кого несут?
  - Да немца, слышь ты, главного сюды тащут! Высоко над головами людей
качалось кресло с обезноженным греком Кондоиди - единственным, кому
доверялась Елизавета, но который зато никому другому из врачей не доверял
Елизаветы.
  - Протц, протц! - кричал Кондоиди, колотя всех подряд палкой справа
налево, слева направо. - Протц, стволоци!
  Но сколько ни тер Елизавету мазями, сколько ни давал нюхать эликсиры
жизни - императрица глаз не открыла. Она была в состоянии близком к
смерти. Тогда кликнули мужиков подюжее (и потрезвее) да баб понаряднее.
Мужики потащили царицу во дворец, вместе с кушеткой, а рядом бабы несли в
руках ширмы.
  И сразу же поскакали из Петербурга курьеры, чтобы известить иноземные
дворы о "падении" в Царском Селе, а карту Европы заволокло тяжелыми тучами
политического ненастья... Ведь ни для кого не было секретом, что умри
сейчас Елизавета - и политика России круто изменит свой курс; недаром
великий князь не уставал целовать портрет Фридриха, бубня в открытую:
"Буду счастлив быть поручиком прусской армии!" Недаром Елизавета велела
лейб-кампанцу палить в каждого, кто помышляет о переходе престола в руки
этого выродка...
  Всадник пулей всегда пролетает короткое расстояние между Царским
Селом и Ораниенбаумом. Но Екатерина узнала о припадке тетушки лишь на
следующий день - из записки графа Понятовского. Таким образом, момент для
переворота был упущен.
  Елизавета Петровна несколько дней была между жизнью и смертью.
Прикушенный язык не давал ей говорить мычала, но пальцами показывала
успокоительно: мол, не пугайтесь, выживу! А когда маркиз Лопиталь появился
на пороге ее спальни, она уже могла улыбаться:
  - Споткнулась я.., грешница великая! Да не вовремя. Лопиталь уже был
извещен о причине болезни императрицы и зашептал ей на ухо:
  - Каждая женщина нелегко переживает этот естественный кризис. Следует
доверить себя опытному врачу. Пуассонье, жена которого служит кормилицей
при герцогах Бургундских, как раз излечивает подобные недуги женской
природы.
  - Если вы, маркиз, - отвечала Елизавета, - желаете остаться любезным,
так сначала выпишите мне в Петербург из французской комедии Лекена с
Клероншей.
  - Эти гениальные артисты принадлежат не мне, а.., королю! Сначала,
ваше величество, - здоровье, а уж потом - комедия.
  - Верно, матушка, - раздался голос Ивана Шувалова. - Да и знаешь ли
ты, каков "Пекен есть?
  - А что - разве плох?
  - Горяч больно! И, коли в темперамент войдет, так со сцены в публику
табуретки швыряет... Куды как лют на актерство! Лучше лечись, а у нас
вскоре Федька Волков не хуже Лекена станется...
  Никто не знал в Петербурге, что среди многих гонцов скакал сейчас по
темным лесным дорогам еще один - самый таинственный и самый скорый. И в
ставке Апраксина даже не заметили, когда, соскочив с лошади, он тихонько
юркнул под навесы шатров.
  Апраксин вскрыл привезенные письма и сразу узнал по почерку: от
Бестужева-Рюмина и от великой княгини Екатерины.
  - Удались! - велел он гонцу, целуя письма; придвинул свечу, огонек
отсвечивал на томпаковой лысине. - Так, так, - сказал фельдмаршал, и в
заплывшем глазу его задергался нервный живчик. - Воля божия: пойдем на
зимние квартиры...

  ***

  Левальд с остатками своей размолотой армии встал лагерем под Веллау,
преграждая путь на Кенигсберг, но русские почему-то не шли; только волчьей
побежкой, рысистым наметом скакали по холмам и лесам казачьи разъезды... А
где же армия Апраксина?
  Апраксин в интимном разговоре с Фермером решил уйти прочь.
Фельдмаршал жил сейчас не войной, нужной для России, а делами внутренними,
- Петербург с его интригами и "падение" царицы в Царском Селе занимали его
более Левальда и Кенигсберга. На военном совете он уперся, как баран в
новые ворота, в один пункт:
  - Провианту нам осталось на одиннадцать ден. Ныне помышлять надобно
не о баталиях, судари мои, а как бы спасти солдатиков от смерти неминучей,
голодной! Левальду лутче, нежели моей высокой персоне: он в своей земле, а
корму ему каждый даст... А что мы? Россия далече, у пруссака же не
попросишь хлеба...
  Не преследуя врага, потопчась на выбитых боями полянах, Апраксин
развернул свою армию назад. Фельдмаршал колебался сейчас между решениями
Конференции и страхом перед всесильными заговорщиками... Рядовые армии
Апраксина уже во весь голос говорили на марше:
  - Опять нас продали, братцы. Кудыть тащимся, мать в иху размать?
Идтить надобно влево по солнышку, а мы правей волокемся... Домой, што ли?
А тогдась на кой хрен учиняли генералы всю эту катавасию? Эвон раненые-то
наши болтаются на телегах. Виш