ри Бироне затесались, свое дослужат. А новых в службу не
принимать.
  Но кого выбрать в главнокомандующие? Чернышев - в плену; Румянцев -
молод; Бутурлин - пьяница... Так и перебирали генералов, пока не вспомнили
о Петре Семеновиче Салтыкове.
  Тихий был старичок. Вперед никогда не лез. Около престола и сильных
мира сего не отирался. Салтыкова держали подальше от шума и блеска. Он
привык к глухоманям провинции, к инвалидным гарнизонам в лесах и степях.
Был он всего лишь командир ландмилиции, когда его извлекли из оренбургской
глуши и явили перед Елизаветой Петровной.
  Воронцов предупредительно шепнул на ушко императрице:
  - Матушка, ты уж с ним попроще.., недалек он!
  - Михаила Ларионыч, я и сама-то в стратегиях не сильна...
  Предстал перед ней старичок в белом ландмилицейском кафтане. В руке -
тросточка. Паричок выцвел на солнце, едва припудрен, и косица, как хвостик
мышиный, на затылке трясется...
  - Петр Семеныч, чего любишь-то? Расскажи нам.
  - Россию, матушка, люблю.., солдата русского почитаю.
  - А меня любишь ли? - спросила Елизавета игриво.
  - Ты всем, матушка, у нас хороша. Но вот старуха моя, Параскева
Юрьевна, уж не взыщи, она тебя лучше... Елизавета потом призналась
Воронцову:
  - Ой, Мишель, что-то уж больно прост Салтыков... Боюсь я - где этому
теляти волка Фридриха за хвост поймати!
  Фермор попадал теперь в подчинение к Салтыкову; письменно "с
глубочайшим подобострастием" он заверял Салтыкова, что готов служить "по
рабской верности и с крайнейшим радением". Петр Семенович немедля выехал в
Кенигсберг, а вдогонку ему полетел приказ из Конференции: вопросов сложных
самолично не решать, а лишь советуясь с опытным Фермером!
  - Конференция не воюет, - здраво рассудил Салтыков, в клочья разрывая
этот приказ. - А Фермор мне не советчик... Король прусский силен оттого,
что ему ни перед кем ответа держать не надобно. Хорошо сделал - слава,
плохо сделал - тут же исправил. И никто его за хвост не дергает, и он
волен рисковать по обстановке...
  Никто не заметил, как генерал-аншеф въехал в Кенигсберг. Армия еще не
забыла пышные выезды Апраксина - при распущенных знаменах, в пушечной
пальбе, в сиянии бриллиантов двигалась "пред фрунт" огромная туша
генерала; помнили и лукулловы обеды Фермера - с музыкой до утра, в огнях
фейерверков. Салтыков же пешочком, в одиночку, исходил все улицы
Кенигсберга, и никто из прохожих, раскланиваясь с седеньким, скромно
одетым старичком, не догадывался, что сейчас ему поклонился в ответ сам
главнокомандующий русской армии.
  Восточно-прусский губернатор, вельможный барон Николай Андреевич Корф
(родственник по жене самой императрицы), явился на постоялый двор. Петр
Семенович ел кашу с постным маслицем, на приглашение явиться к обеду
ответил:
  - Спасибо, барон. Но на сегодня я уже сыт.
  - Не сейчас и зову - обед к ночи будет.
  - А ночью я спать приучен, барон... Фермеру он сказал при встрече
такие слова:
  - Дай мне ключи от секретных казематов Кенигсберга...
  - Какие ключи?
  - Те самые, коими ты затворил в узилище офицеров российских, чтобы
они тебе, прохвосту, не мешали карьер делать! Знаю, что и Петр Румянцев
туда бы угодил, будь только воля твоя...
  Через два дня - без пышности и литавр - Салтыков покинул Кенигсберг,
ни с кем не попрощавшись; он выехал к армии - на Познань. Но бывают же
такие несуразности в истории: армия встретила его недовольством и
подозрениями.
  - Курица мокрая.., коса прусская! - слышал он за спиной.
  Салтыков, и без того гнутый годами и невзгодами жизни, согнулся еще
больше от недоверия солдат, которых он горячо любил и почитал. Но
командование над армией принял смело.
  - Не прими я, - говорил, - так опять Фермишка вылезет. А мне Фридриха
побить охота... Он у меня недолго побегает. Я его в Берлине, сукина сына,
без штанов заставлю капитуляции писать!
  Впервые за эти годы появился настоящий главнокомандующий. Человек
упрямый, самоуправный, хитрый, с твердой и властной рукой полководца.
Немцы при нем в штабах попритихли - он им ходу не давал.
  - Может, иные из них, - размышлял Салтыков, - и честно служат России.
Но уже сколько изменщиков из их числа было! Проверять же каждого некогда -
война идет, а посему за лучшее сочту всех иноземцев держать от секретов
своих подалее...
  Салтыков при дворе милостей не искал. Интересы государства и армии он
ставил превыше всего. Приказов же от Конференции он не любил и отметал их
в сторону:
  - Коли доверили, так и доверяйте до конца. Стоит мне ложку ко рту
поднести, как из Петербурга меня под локоть советники пихают - не так,
мол, ем! Проглочу и без ваших подсказок...
  Бедный Салтыков - ему этой самостоятельности не простят.
  Ни в Петербурге, ни в Вене! А год был уже 1759-й.

  ***

  Незадолго до этого в русской армии появился человек в громадной
треуголке, который, так же как и Салтыков, стремился к самостоятельности
(но лишь ради карьеры). Звали его Курт Готлоб граф Тотлебен, и он был
последним иноземцем, принятым на русскую службу... Имя этого человека
настолько прочно вошло в историю Семилетней войны, что мы расскажем о "ем
подробнее.
  Тотлебен был из тюрингских немцев. Смолоду его болтало под знаменами
курфюрста Саксонии, герцога Вейсенфельсского, курфюрста Баварского, в
войсках Голландии, затем короля Пруссии и опять в Голландии... Первую свою
жену граф бил смертным боем, и она бежала от него, бросив сына и все свое
состояние. В доме голландского негоцианта Тотлебен изнасиловал его
приемную дочь, девочку тринадцати чет, а перед этим убил за карточным
столом товарища по полку. После чего бежал из Голландии, вместе с
совращенной девочкой, прямо в Берлин. Здесь он обвенчался и в приданое за
невестой взял все состояние негоцианта. Тотлебен разбогател, у него
появились большие поместья в Бранденбурге и Пруссии. Но вторую жену он
стал избивать, как и первую. Это дошло - через фискалов - до короля
Фридриха, который в делах семейной нравственности был строг, и Тотлебен,
боясь суда, бежал обратно в Голландию, оставив в Пруссии сына от первого
брака. Вскоре началась война. Будучи в чине полковника, Тотлебен
направился в русское посольство - к резиденту графу Головкину...
  - России вы не нужны, - отвечал Головкин на все предложения Тотлебена
перейти на российскую службу.
  Тотлебен оказался прилипчив - из русского посольства он просто не
вылезал. Он говорил, что богат. Показал счета из банков: да, богат! Узнав,
что Россия снаряжает отдельный корпус для рейда в земли Саксонии, он
говорил, что берет на себя поставку 10 тысяч человек и четырех тысяч
лошадей. За это ему нужны: чин генерал-майора и.., полная
самостоятельность в боевых действиях. Лентяю Головкину он так надоел со
своими проектами, что тот наконец сказал (лишь бы отвязаться от Тотлебена):
  - Рекомендаций вам не дам. Проект ваш отсылаю в Петербург, и вы
езжайте следом за проектом...
  Прибыв в столицу России, граф угодил под личное покровительство
Фермера, который стал усиленно выдвигать Тотлебена по службе. Наконец этот
проходимец своего добился: получил отдельный корпус. С упорством
неустанным Тотлебен стремился к самоуправству. И во власти был своеволен.
Жесток в наказаниях солдат. Груб и невыносим с офицерами. Никаких рапортов
о своих действиях не присылал. Часто даже не знали, где его корпус
находится. Русского языка не ведал. И - грабил, грабил, грабил...
  Скоро за границу, морем в Любек и по Эльбе, поплыли таинственные
лодки с ящиками. Счета Тотлебена в банках Европы росли. Вот когда началась
для него роскошная жизнь!..
  Но Тотлебен не знал, что с самого начала, едва переступив порог
кабинета Головкина, он уже не принадлежал самому себе. Его безжалостно
схватила и властно держала за глотку тайная разведка короля Фридриха.
  - Это просто замечательно, - сказал король, нервно потирая руки, -
что Тотлебен такой грязный, подлый и поганый... Нам повезло: с ним не
придется долго возиться!
  Внимательно выслушал король доклады секретной службы.
  - Имение Шольп и мызу Луппо в Померании, а также гершафт Милич в
Нижней Саксонии, - велел король, - немедленно секвестировать в мою пользу.
Банковские счета Тотлебена арестовать, чтобы для начала он поизвивался в
корчах жадности.
  Ему доложили, что сын Тотлебена, мальчик тринадцати лет, состоит ныне
в кадетах берлинского корпуса.
  - Отлично, - рассудил король. - Этого сопляка заверните в мундир
рядового солдата, дайте хорошего пинка под зад, чтобы не ревел, и
отправьте на войну. Тотлебен немедленно должен узнать и об этом... Кто в
Пруссии его доверенное лицо?
  - Еврей Гиршель, служащий имений Тотлебена.
  - Пусть Гиршель срочно сообщит Тотлебену в Россию о несчастиях,
посыпавшихся на его голову... Сковородка должна быть постоянно на огне,
чтобы Тотлебен жарился и пекся!
  Из Бреславля король вызвал Исаака Саббатку - своего давнего и
опытного шпиона, которому всегда доверял.
  - Здравствуй, мой старый приятель, - приветствовал его Фридрих. - Как
здоровье твоей жены? Веселы ли детишки?
  Саббатка с чувством поцеловал жилистую длань короля.
  - Вы так добры, ваше величество... - прослезился старый еврей.
  - Будет тебе плакать... Садись, старина. Потолкуем... Саббатка, под
видом торговца яйцами, с корзиной под локтем, проделал весь путь пешком.
Кордоны для маркитантов, как и для проституток, тогда не существовали...
Тотлебен при свидании с Саббаткой сразу понял, что только король спасет
его, вернет ему имения, избавит сына от смерти в бою, - для этого надо
быть благоразумным.
  - Я, - сказал ему Саббатка, - буду вашим почтальоном. Верьте: письма
ваши не пропадут. Их адрес - в руки короля! Подписывать же свои письма к
королю вы должны только так...
  И он показал Тотлебену клочок бумажки с цифрами:
  1284.
  - Что мне сообщить королю, помимо слов благодарности?
  - Он шлет вам в подарок вот это святое яичко... Саббатка удалился,
оставив на столе генерала яйцо. Оно было легким. Сбоку его отверстие
залеплено воском. Тотлебен раздавил скорлупу в кулаке. Внутри была записка
- полный перечень вопросов об армии Российской империи...
  Скоро Фридрих получил первое, очень важное донесение о военных планах
русской армии. Тотлебен подписывался так:

  "...верный раб, хотя и весьма болен горячкою, однако не престанет до
последнего своего издыхания принципалу служить и оказывать до гроба, что
вам наивернейший - 1284".

  ***

  Мария Терезия решила наградить своего главнокомандующего Дауна
медалью, на которой были отчеканены слова: "Gunctando vmcere perge"
("Продолжай побеждать медлительностью"). Вот уж кто действительно умел не
рисковать, так это австрийцы! Фридрих иногда весь в поту гонялся за этим
Дауном, как гончая за зайцем, а тот стрелял по кустам такими сложными
фортелями, что никак было не взять его на мушку.
  Однажды Фридрих, чтобы заставить Дауна воевать, пошел на страшный,
неоправданный риск. Он выбрал для своей армии препротивную позицию. Он
предоставил Дауну наипрекраснейшую позицию. Просто - приходи и убивай
короля!
  - Вот, - сказал король, - уж если и здесь этот слюнтяй нас не
атакует, тогда его надо повесить.
  - Ваше величество, - отвечал Зейдлиц, опечаленный, - Даун скорее
пойдет на виселицу, нежели на нас...
  А сейчас - после Цорндорфа - дела у Фридриха были плохи. Он старался
не рисковать. Даже Дауна побаивался. Прусская армия уже не была той
армией, с которой он вступил когда-то в Дрезден. Хотя Фридрих и называл
солдат "дети мои!", хотя солдаты в добрую минуту обращались к нему по
имени - "Фриц!", но такие прекрасные отношения продолжались, только пока
армия Пруссии побеждала, пока она грабила и наживалась.
  Когда же встряхнули Пруссию неудачи, все сразу переменилось. Теперь
на растагах (дневках) "детей моих" держали в оцеплении, словно каторжных;
за первой линией шла в атаку вторая, подгоняя первую, а за второй шла
третья, следя за двумя первыми, чтобы "дети мои" не разбежались. А
дезертировали они тысячами.
  - Почему римляне не ведали дезертирства? - говорил король. - Потому
что они сражались за свой очаг, за свои идеалы. У моих же солдат нет ни
очага, ни, тем более, идеалов. Для них очагом служит казарма, а катехизис
заменяет все идеалы.
  Далее он очень трезво и логично развивал свою мысль:

  "Война есть кровавая тяжба властелинов, и нации она не должна
касаться... Несмотря на то, что горожане и крестьяне содержат войско, сами
они не идут на поле битвы, и солдаты должны быть набираемы лишь из
подонков общества, и только при помощи жестокого насилия их можно удержать
в строю!"

  Но и подонков для пополнения армии Фридриха теперь не хватало. Беря
пленных, король включал их в состав своей армии. Ни вера пленных, ни
патриотизм их, ни национальность короля не интересовали.
  - Попался мне - служи мне! - говорил он. Поражение при Цорндорфе
ожесточило Фридриха. Никогда этот человек не был жалостлив к людям, но
теперь он озверел. У него были в Европе города любимые и нелюбимые.
Любимые он еще не палил дотла. Но вот Мекленбург, к которому Фридрих питал
особую ненависть, король разорил вконец.
  - Мы уходим из Мекленбурга, - сказал он. - Истребите все, что
поддается истреблению...
  Когда ему доложили, что приказ исполнен, король ответил:
  - Нет. Не все! Мы забыли вспороть подушки... Он покидал несчастный
город, все улицы и крыши которого были как в снегу. Долго кружился над
Мекленбургом пух из перин, долго порхали перья из подушек... Саксонию
король просто растерзал на нужды своей армии. Забрал всех мужин, вырубил
все леса и продал их, вырезал весь скот, урожаи ссыпал в свои магазины.
  Скоро король прослышал о назначении Салтыкова командующим.
  - Я такого не знаю, - ответил король, напрягая память. - Но я знаю
русских солдат - это прекрасные командующие сами над собой... Что делать?
Кажется, год будет очень тяжелым...

  ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ...

  За последние полгода, что прошли для графа Шверина в русском плену,
поручик Григорий Орлов успел споить его до такой степени, что, казалось,
поднеси свечку к носу графа - и граф вспыхнет, сгорая на огне алкоголя!
  Весной 1759 года Гришка Орлов вывез Шверина из Пруссии на берега
невской столицы, где пленный адъютант Фридриха сделался собутыльником
великого князя в Ораниенбауме.
  - Если бы я был на престоле, - говорил ему Петр, - вы бы никогда не
стали моим пленным... Пейте, граф! - И целовал немца, тыча в лицо Шверину
перстенек с портретом Фридриха:
  - Вот истинно великий человек. Я проклинаю, заодно с вами, храбрость
русских янычар!
  В кровавой схватке при Цорндорфе Григорий Орлов получил три жестокие
раны, но поля боя не покинул. Дрался, как лев. Могуче и яростно. Смерть
была бы для него спасением от кредиторов.
  Отчаянная смелость поручика дошла до Петербурга, а любовные успехи
сделали его неотразимым для женщин. Екатерина увидела Орлова впервые из
окна - совсем случайно.
  Улыбка невольно тронула ее губы, а он взял да и подмигнул ей: мол,
знай наших!
  Екатерина сразу оценила его красоту, резкую и вызывающую. Конечно,
Орлов лучше Сережи Салтыкова и даже Понятовского.
  Екатерину всегда привлекал дух гвардейской казармы, шумной, неистовой
и пьяной. Именно оттуда выходили по ночам эдакие молодчики, чтобы кого-то
свергнуть, кого-то возвести и все, полученное в награду, тут же бесшабашно
прогулять. И она с удовольствием узнала, что Григорий в гвардии любим и
уважаем товарищами.
  - Паскуда он! - орал Гришка под пьяную руку о Петре. - Мы там кровь
за честь русскую проливали, а он, мизерабль голштинский, еще смеет
проклинать нашу храбрость? Товарыщи-гвардия, почто недоумок сей нас
янычарами обзывает?..
  О! Это было как раз то, что Екатерине требовалось сейчас. Она, как
немка, должна опираться именно на русскую силу, чтобы ей простили ее
ангальт-цербстское происхождение. Англичане снова дали Екатерине денег, и
первым делом она тайком расплатилась за долги Орлова. Между тем британский
посол Кейт, маскируясь под алкоголика, всецело покорил ее мужа, даже не
заметив, что тем самым потерял дружбу Екатерины, - это очень большой
просчет дипломата!
  Чем же занимались два приятеля, помимо того, что пили? Петр переводил
Кейту реляции из русской армии, выдавал секреты Конференции, а посол чаще
обычного гнал курьеров в Лондон, которые - понятно! - дальше Берлина не
ехали. Канцлер же Воронцов был трус и не тревожил это змеиное гнездо,
боясь навлечь на себя гнев великого князя по смерти Елизаветы Петровны.
  Предел шпионству положила сама же императрица.
  - А чего это урод мой на Конференции посиживает?.. Отныне, - велела,
- племяннику моему ни в сенате, ни в советах Конференции не бывать. Он -
вор!..
  В утешение Фридрих наградил своего конфидента: Петр Федорович тайно
получил патент на чин полковника прусской армии и был счастлив безмерно -
скакал на одной ноге, гонял собак по комнатам, ботфортом громил на полу
легионы оловянных солдатиков.
  - Ура! Я мечтал о чине поручика, а стал полковником!.. Не дорого
оценил Фридрих своего друга, если чин полковника он дал и безграмотному
тобольскому раскольнику Зубареву.

  ***

  Де Еон закончил новую книгу "Налоги в древности и во Франции",
которая и вышла в Париже, вызвав шумные похвалы. Писал он при свечах, по
ночам, не щадя глаз. Насмешки, которым он подвергался здесь, в Петербурге,
за свою нравственность, сделали его отчасти замкнутым. Из женщин он дружил
лишь с толстощекой резвушкой Катенькой Воронцовой, дружил пламенно и
платонически, - до тех пор, пока она не вышла замуж за князя Дашкова,
тупого и красивого гиганта.
  Сейчас де Еон погрузился в русскую историю. Европа совсем не знала
России: каждый, побывав два дня в Петербурге, мог потом врать что угодно,
- все равно поверят. Оттого-то и бегали волки по улицам Москвы, оттого-то
и питались русские солдаты мясом своих павших товарищей... Много было
тогда небылиц!
  Заслуга кавалера де Еона в том, что он захотел поведать о России,
исходя из правдивых источников. Из-под его пера появилось несколько
статей, которые позже он и напечатал: "История Евдокии Лопухиной", "Указ
Петра Великого о монашествующих", "Очерк торговли персидским шелком" - и
другие. По тем временам это были серьезные исследования о России, и статьи
де Еона впоследствии переводились и переиздавались неоднократно...
  Однажды маркиз Лопиталь вытащил "прекрасную де Бомон" в театр. Зал
был битком набит придворными. Нельзя сказать, что все они были страстными
театралами; иные, экономические, причины настоятельно призывали вельмож в
театр. Ибо - по указу Елизаветы - за непосещение театра без уважительного
повода платился штраф в 50 рублей. Так обстояло дело с высоким искусством.
С религией было иначе: за отсутствие в церкви придворные сажались на цепь.
Статские советники - на золотую, коллежские советники - на серебряную, а
сенатская мелюзга - на цепь обычную.
  Грянула музыка. Началось игральное действо под названием "Радость
русского народа при появлении его Астреи". Сама же "Астрея" (с громадным
флюсом во всю щеку) сидела в ложе, которая помещалась как раз напротив
ложи французского посольства. Рядом с императрицей появился Воронцов, и
маркиз с де Еоном уже не смотрели на сцену, - их занимала только царская
ложа.
  - Уверяю, - шепнул Лопиталь, - они говорят о нас... О, я бы дорого
дал, чтобы подслушать их беседу!
  - Я догадываюсь, о чем они рассуждают. Их взволновал проект Версаля,
чтобы Россия дала Франции армию для завоевания Англии со стороны моря...
Вам, маркиз, предстоит свидание в казенном доме; учтите - козыри в руках
русских!
  - Король сам просил Елизавету об этом.
  - Елизавета тоже сама просила короля о многом...

  ***

  Воронцов вызвал посла Франции к себе:
  - Мы прочитали ваш проект и вполне согласны с гением Вольтера,
который назвал его сказкой из "Тысячи и одной ночи"... Начнем с того,
маркиз, что ни Штеттин, ни Одер, откуда вы предлагаете России отправиться
для завоевания Англии, России не принадлежат. Что же касается наших войск,
которые е