а  восточном  побережье.  Для племен, у которых  сохранилось
людоедство,  известную ценность представляют  также человеческие  зубы, и на
ярмарке   можно  было  видеть  ожерелья  из  человеческих  зубов  на  шее  у
какого-нибудь  туземца,  который,  надо  полагать,  сам  же  и  съел  бывших
обладателей  этих  зубов.  Но  в  последние  годы  такой вид денег  начинает
выходить из употребления.
     Таков  был вид  читоки в ярмарочный  день. К  полудню общее возбуждение
возросло  необычайно и  шум стал  оглушительным.  Словами не передать ярости
продавцов, которым  не удавалось  всучить свой товар  покупателям,  и  гнева
покупателей, с которых продавцы запрашивали слишком дорого. То и дело в этой
возбужденной, вопящей толпе  возникали драки, и никто не унимал дерущихся --
стражи было слишком мало.
     Вскоре после полудня Альвец приказал привести на  площадь  невольников,
назначенных  для  продажи.  Толпа  сразу увеличилась  почти  на  две  тысячи
человек. Многие из этих несчастных провели в  бараках  по нескольку месяцев.
Длительный  отдых  и удовлетворительная пища вернули благообразный  вид этой
партии  "товара"  и  повысили  его  рыночную  ценность.  Другое  дело  вновь
прибывшие:  у  них  был  очень изнуренный и болезненный вид. Если бы  Альвец
продержал и эту партию месяц-другой в  бараках, он, несомненно, продал бы ее
по  более  высокой  цене.  Но  спрос  на  невольников  был  так  велик,  что
работорговец рассчитывал продать их как они есть.
     Это было большим  несчастьем для  Тома и трех его спутников. Хавильдары
тоже погнали их в стадо, которое заполнило читоку.
     Все  четверо  по-прежнему   были   скованы  цепями,   но   взгляды   их
красноречивее слов говорили, какая ярость и возмущение владеют ими.
     -- Мистера  Дика  здесь нет!  -- сказал Бат,  обведя  глазами  обширную
площадь.
     -- Понятно, -- ответил Актеон. -- Они не смеют продать его в рабство.
     -- Но они могут убить его, и убьют непременно! -- сказал Том.  -- А  мы
можем  только  надеяться  на  то,  что  нас  купит всех  вместе какой-нибудь
работорговец. Хоть бы не разлучаться!
     -- Ох,  как страшно подумать,  отец, что  ты будешь  далеко  от меня...
Ты... старик... станешь рабом... -- рыдая, воскликнул Бат.
     -- Нет, -- ответил Том. -- Нет, они не разлучат нас, и, быть может, нам
удастся...
     -- Если бы еще Геркулес был с нами! -- сказал Актеон.
     Но  великан не подавал о себе вестей. С  тех  пор как он  прислал  Дику
записку, о нем не было ни  слуху ни духу. Стоило  ли завидовать Геркулесу? О
да! Даже в том случае,  если он погиб! Ведь он  умер  как свободный человек,
защищая свою жизнь. Ведь он не знал тяжких цепей неволи.
     Между тем  торг открылся.  Агенты Альвеца проводили - по площади группы
невольников  -- мужчин, женщин, детей; им не было дела до того, не разлучают
ли  они мужа  с женой,  отца с  сыном  или  мать  с дочерью. Для этих  людей
невольники были домашним скотом, не больше... Тома и его товарищей водили от
покупателя к покупателю. Агент, шедший впереди, выкрикивал цену, назначенную
Альвецем за всю группу. Купцы -- арабы или метисы из центральных областей
 -- подходили и внимательно  осматривали "товар". Они  с  удивлением замечали,
что молодые товарищи Тома не похожи на  негров, пригнанных с берегов Замбези
или Луалабы: черты, отличительные для африканских негров, изменились у них в
Америке со  второго  поколения, а по  развитию и  физической силе они стояли
гораздо выше. Поэтому цена им была больше, перекупщики ощупывали их мускулы,
оглядывали их со всех сторон, смотрели им в рот, точь-в-точь  как барышники,
покупающие на  ярмарке лошадей. Они швыряли на дорогу  палку  и  приказывали
бежать за  ней, чтобы  проверить  таким  образом, может  ли невольник быстро
бегать.
     Так осматривали и проверяли всех невольников.  Никто не был  освобожден
от  этих унизительных испытаний.  Не следует  думать,  что  несчастные  были
равнодушны  к, такому  обращению. Нет, все они испытывали  чувство  стыда  и
обиды за поруганное человеческое достоинство, и только дети еще не понимали,
какому унижению их подвергают. Невольников при этом и осыпали ругательствами
и  били.  Уже  успевший напиться  Коимбра и агенты  Альвеца  крайне  жестоко
обращались с рабами, а у новых хозяев,  которые купят их  за слоновую кость,
коленкор или бусы, их ждала, быть может,  еще более горькая  жизнь. Разлучая
мужа  с  женой,   мать  с   ребенком,  работорговцы  не  позволяли  им  даже
попрощаться.  Они   виделись  в  последний  раз  на  ярмарочной   площади  и
расставались навсегда.
     В интересах этой особой отрасли коммерции рабов разного пола направляют
по     различным     направлениям.      Обыкновенно     купцы,     торгующие
невольниками-мужчинами,  не  покупают  женщин.  Дело  в том,  что  спрос  на
невольниц   предъявляет   главным   образом   мусульманский   Восток,    где
распространено многоженство. Поэтому  женщин направляют  на  север  Африки и
обменивают  их там на слоновую  кость. Невольники же мужчины используются на
тяжелых работах в испанских колониях или поступают на продажу в Маскате и на
Мадагаскаре. Поэтому  мужчин отправляют  на запад или  восток, в  прибрежные
фактории. Прощание мужей  с женами сопровождается душераздирающими  сценами,
потому что расстаются  они навеки и  знают, что умрут, не свидевшись  больше
друг с другом.
     Том  и  его спутники  должны были  подвергнуться  общей  участи. Но, по
правде сказать, это их не  страшило. Для них даже было бы лучше, если  бы их
вывезли  в одну из рабовладельческих  колоний.  Там  по  крайней мере у  них
явилась бы некоторая надежда  восстановить свои права. Если же, наоборот, их
вздумали бы оставить в какой-нибудь области  Центральной  Африки, им  нечего
было и мечтать о возвращении себе свободы.
     Случилось  так,  как  они  хотели.  У них даже было  почти  неожиданное
утешение  --  их  продали  в одни  руки. На эту "партию"  из  четырех негров
нашлось  много  охотников.   Работорговцы  из  Уджиджи  спорили  из-за  них.
Хозе-Антонио  Альвец  потирал от  удовольствия руки.  Цена на  "американцев"
поднималась. Покупатели  чуть не дрались из-за рабов, каких еще  не видывали
на рынке в Казонде. Альвец, конечно, не  рассказывал, где он добыл их, а Том
и его товарищи не могли протестовать.
     В конце концов  они достались  богатому  арабскому купцу.  Новый хозяин
намеревался через  несколько  дней  отправить  их  к  озеру Танганьика,  где
главным  образом  проходят караваны  невольников,  и  оттуда  переправить  в
занзибарские фактории.
     Дойдут  ли  они живыми до места назначения?  Ведь им  предстояло пройти
полторы  тысячи  миль  по самым  нездоровым и  опасным  областям Центральной
Африки, где шли к тому же непрестанные войны между вождями различных племен.
     Хватит ли на это сил у старого Тома? Или он не выдержит мучений и умрет
дорогой, как несчастная Нан?..
     Но все-таки четверо  друзей не были разлучены!  От  этого сознания даже
цепь, сковывавшая их, как будто становилась легче.
     Новый хозяин -- араб -- велел отвести купленных невольников в отдельный
барак. Он заботился о сохранности "товара",  который  сулил немалый барыш на
занзибарском рынке.
     Тома, Бата, Остина и Актеона тотчас же увели с площади. Поэтому они  не
увидели  и  не узнали, каким неожиданным происшествием закончилась ярмарка в
Казонде.


        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Королевский пунш

     Около  четырех часов  пополудни в конце главной улицы послышался грохот
барабанов,  звон  цимбал  и  других  африканских  музыкальных  инструментов.
Возбуждение толпы в это  время достигло  предела. Долгие часы споров, драк и
криков  не приглушали звонких голосов  и не утомили неистовых торговцев. Еще
не все невольники были проданы.
     Покупатели  перебивали  друг  у друга партии рабов с таким пылом, перед
которым меркнет даже азарт лондонских биржевых маклеров в день крупной  игры
на повышение.
     Но  при  звуках этого  внезапно  начавшегося нестройного  концерта  все
сделки были отложены, и крикуны могли перевести дыхание.
     Его  величество  Муани-Лунга,  король  Казонде,  почтил  ярмарку  своим
посещением.  Его  сопровождала   довольно   многочисленная  свита  из   жен,
"чиновников",  солдат и рабов. Альвец и  прочие негроторговцы поспешили  ему
навстречу.  Они  не  скупились  на  почтительные   приветствия,  зная,   что
коронованный пьянчуга весьма чувствителен к лести.
     Старый паланкин, в  котором  принесли  Муани-Лунга  остановился посреди
площади, и царек, поддерживаемый десятком услужливых рук, ступил на землю.
     Муани-Лунга  было пятьдесят  лет, но по  виду ему  можно было дать  все
восемьдесят, и  походил он на дряхлую,  облезлую  гориллу. На голове  у него
красовалось  некое подобие  тиары, отделанной когтями леопарда, покрашенными
киноварью, и пучками белой шерсти. Это  была корона властителей Казонде. Две
вышитые жемчугом юбки из кожи антилопы "куду", более заскорузлые, чем фартук
кузнеца, опоясывали  бедра короля. Его грудь была разукрашена сложным узором
татуировки,  свидетельствовавшим о древности королевского рода;  если верить
этим указаниям, родословная  королевского дома Муани-Лунга  терялась во тьме
веков. На лодыжках, на запястьях, на обоих предплечьях короля звенели медные
браслеты с инкрустацией из стеклянных бус, а  обут он был в сапоги выездного
лакея с желтыми отворотами, -- их  поднес ему в дар Альвец лет двадцать тому
назад. В левой руке король держал  палку с круглым серебряным набалдашником,
а в правой -- хлопушку от мух,  с  рукояткой,  унизанной  жемчугом. Парадный
наряд  короля  довершался  вздымавшимся  над  его   головой  старым  зонтом,
испещренным разноцветными заплатами, как штаны Арлекина, лупой,  висевшей на
шее,  и очками, украшавшими нос, -- предметами, о  которых сокрушался  кузен
Бенедикт,  --  их обнаружили  в  кармане  Бата,  и  Альвец преподнес  их его
величеству Муани-Лунга.
     Таков  был  этот  негритянский  монарх,  державший   в  страхе  область
окружностью в сто миль.
     Уже  по той причине,  что он  занимал  королевский престол, Муани-Лунга
полагал, что  происходит  "прямо с небес",  а  тех своих подданных,  которые
осмеливались бы усомниться в этом, он отправил бы на тот свет удостовериться
в справедливости  его утверждения.  Муани-Лунга  заявлял также, что по своей
божественной природе  он свободен от  всех земных потребностей. Если он ест,
то  лишь  потому, что  это  ему нравится,  а пьет  только ради удовольствия.
Кстати сказать, невозможно было пить больше, чем Муани-Лунга.  Его министры,
его  чиновники, закоренелые  пьяницы,  казались трезвенниками по сравнению с
ним. Его величество  был  проспиртован насквозь и непрестанно вливал  в себя
горячительные напитки: крепкое пиво, настойку "помбе" и в особенности водку,
которую в изобилии поставлял ему Альвец.
     В  гареме  Муани-Лунга  было  множество жен  всех  рангов и  возрастов.
Большинство жен сопровождало его на рыночную площадь. Муане --  первой жене,
носившей титул королевы, -- было лет под сорок. На ней был пестрый клетчатый
платок и  юбка, сплетенная из травы и расшитая бусами. Она напялила  на себя
столько  ожерелий и бус, сколько  удалось уместить на шее, на руках и ногах.
Многоэтажная,  сложная  прическа  обрамляла ее  обезьянье крохотное  лицо. В
общем  --  настоящее  страшилище.  Остальные жены  его  величества,  которые
набирались из его  сестер и других  родственниц, не столь нарядные, но более
молодые, следовали за  первой женой,  готовые  по  первому знаку  властелина
приступить к  выполнению  своих  обязанностей... живой мебели: когда  королю
угодно было сесть, две из них пригибались к земле и служили ему сиденьем,  а
другие расстилались под его ногами свособразным черным ковром!
     Следом  за  женами  в  свите   Муани-Лунга  шествовали  его   министры,
военачальники  и колдуны, как и их  монарх,  тоже не  твердо державшиеся  на
ногах. При взгляде на  этих дикарей прежде  всего бросалось в  глаза,  что у
каждого из  них не  хватало  какой-нибудь  части  тела.  Один  был  безухим,
другой--безносым, у третьего недоставало руки, у четвертого  -- глаза. Среди
них  не  было ни  одного, кто  мог бы похвастать  наличием полного комплекта
частей своего тела. Это объяснялось тем, что законодательство  Казонде знало
только  два  вида  наказаний:  смертную казнь  или  увечье,  причем  степень
наказания   зависела  от  каприза   Муани-Лунга.  За   малейшую  провинность
приближенных короля калечили и увечили, и больше всего придворные страшились
лишиться ушей, ибо тогда уже им невозможно было носить серьги.
     Единственной  одеждой  начальников,  "килоло"  --  то  есть  правителей
районов, занимавших этот пост по наследству или назначаемых  на четыре года,
был красный жилет и колпак из полосатой шкуры  зебры, а в руках они  держали
знак своей власти -- длинный бамбуковый жезл, один конец которого был натерт
магическим зельем.
     У солдат орудием нападения и обороны  служили луки,  у  которых рукоять
была обмотана запасной тетивой и украшена  бахромой, остро  отточенные ножи,
копья  с длинными  и  широкими наконечниками  и  пальмовые щиты,  украшенные
причудливой резьбой. Что касается мундиров, то его величеству не приходилось
на них тратиться.
     Кортеж замыкали придворные колдуны и музыканты.
     Мганнги -- колдуны --  в то же время являются и  лекарями.  Африканские
дикари слепо верят в чудодейственную силу заклинаний своих мганнгов, верят в
гадания и в  фетиши, которыми  являются  у  них глиняные фигуры, испещренные
белыми  и  красными  пятнами,   изображающие  фантастических  животных,  или
вырезанные из  дерева фигуры мужчин  и  женщин. Впрочем, многие колдуны были
так же изувечены, как и  остальные  придворные.  Видимо, разгневанный монарх
подвергал этому наказанию и своих мганнгов, когда их лекарства не  приносили
ему облегчения.
     Музыканты  --  мужчины  и  женщины  --  потрясали  невероятно  звонкими
трещотками,   били  в   гулкие   барабаны,  колотили  длинными  палочками  с
гуттаперчевым  шариком на конце по своим "маримеба" -- нечто  вроде тимпана,
сделанного из нескольких  тыквенных бутылок различных размеров. В общем, шум
получался оглушительный, и выносить его могли только уши африканцев.
     Над королевским  кортежем развевались  знамена и флажки. Воины несли на
остриях  пик  побелевшие черепа соседних  негритянских  царьков, побежденных
Муани-Лунга.
     На площади короля встретили бурными приветственными возгласами.  Охрана
караванов разрядила в воздух ружья, но  звук выстрелов  потонул в  отчаянном
реве  толпы.  Хавильдары  поспешно натерли  свои черные физиономии  порошком
киновари,  которую  они  носили  в мешках у  пояса, и  простерлись ниц перед
королем.
     Альвец,  выступив вперед,  преподнес  королю  большую пачку  табаку  --
"успокоительной  травы", как ее называют в Казонде. Это было весьма  кстати:
Муани-Лунга как раз нуждался в каком-нибудь успокоительном  средстве, ибо он
с утра почему-то пребывал в очень плохом настроении.
     Вслед  за  Альвецем  Коимбра, Ибн-Хамис и  другие работорговцы, арабы и
метисы, заверили в своей преданности могущественного властителя Казонде.
     "Мархаба! "--говорили королю арабы, прикладывая руку ко  лбу, к губам и
к  сердцу.  "Мархаба"  на  языке  жителей  Центральной Африки  значит "добро
пожаловать".  Метисы из Уджиджи  хлопали  в  ладоши  и отвешивали низкие, до
самой земли,  поклоны.  Некоторые мазали лицо грязью  и  пресмыкались  перед
своим гнусным властелином.
     Но Муани-Лунга даже не смотрел на раболепствующих льстецов. Он проходил
мимо них неверной поступью, широко  расставляя  ноги, словно земля  качалась
под ним. Так он обошел всю площадь, осматривая выведенных для продажи рабов.
Если  работорговцы  боялись,  как бы  королю не  вздумалось  объявить  своей
собственностью кого-нибудь из невольников, то последние не меньше страшились
попасть во власть этого свирепого животного.
     Негоро ни на шаг  не отходил от Альвеца.  Вместе с ним  он представился
королю. Они  беседовали на туземном наречии, если может быть назван  беседой
разговор, в  котором одна сторона пьяна и только  мычит  или издает какие-то
междометия. Речь  Муани-Лунга  стала  членораздельной  лишь тогда, когда  он
попросил  своего друга Альвеца пополнить запас водки, исчерпанный последними
выпивками.
     -- Король  Лунга -- желанный  гость на  рынке в Казонде!  -- воскликнул
Альвец.
     -- Пить хочу! -- ответил монарх.
     -- Король получит свою долю в прибылях ярмарки, -- добавил Альвец.
     -- Пить! -- бубнил свое Муани-Лунга.
     --  Мой друг  Негоро счастлив  лицезреть короля  Казонде  после  долгой
разлуки.
     -- Пить! --  рычал  пьяница,  от  которого так  и разило отвратительным
запахом спиртового перегара.
     --  Не угодно ли королю откушать  помбе  или меда? --  . лукаво спросил
работорговец, отлично знавший, чего добивается Муани-Лунга.
     --  Нет,  нет!.. -- закричал король. -- Огненной  воды! За каждую каплю
огненной воды я дам моему другу Альвецу...
     -- По капле крови  белого человека! -- подсказал Негоро, сделав Альвецу
знак, на который тот ответил утвердительным кивком головы.
     -- Кровь  белого человека?  Убить белого? --  переспросил  Муани-Лунга.
Дикие инстинкты его сразу ожили при этом предложении.
     -- Белый убил одного из агентов Альвеца, -- продол жал португалец.
     -- Да, он убил Гэрриса, -- подхватил Альвец. -- Мы должны отомстить.
     -- Тогда надо послать его  к королю Массонго,  в  верховья Заира. Воины
племени ассуа  разрежут  его на кусочки и съедят живьем. Они не потеряли еще
вкуса к человечьему мясу, -- воскликнул Муани-Лунга.
     Массонго и в  самом  деле  был царьком племени людоедов. В самых глухих
углах Центральной  Африки  еще сохранялся  обычай  людоедства. Ливингстон  в
своих  путевых записках отмечает,  что  племя  маньема,  живущее на  берегах
Луалабы, съедает не только врагов,  убитых на войне и покупает  рабов, чтобы
пожрать  их, заявляя,  что  "человечоское мясо слегка солоноватое и  требует
лишь,  немного приправы".  Камерон  также  столкнулся с племенем людоедов --
мэнне бугга, которые для еды  по нескольку  дней вымачивают в проточной воде
трупы убитых, а  Стенли наблюдал случай людоедства у жителей Оукуса; словом,
обычай этот весьма распространен в Центральной Африке.
     Но, как ни ужасна была  казнь, придуманная  королем для Дика Сэнда, она
не  понравилась Негоро: в его  расчеты не входило  выпускать жертву из своих
рук.
     -- Этот белый убил нашего друга Гэрриса в Казонде, -- сказал он.
     -- И здесь же он должен умереть! -- добавил Альвец.
     --  Убивай  его  где хочешь,  Альвец, -- ответил Муани-Лунга. -- Только
помни уговор: по капле огненной воды за каждую каплю крови белого!
     -- Ты получишь огненную воду, король! -- ответил работорговец.  -- И ты
убедишься,  что  ее недаром  называют огненной. Она  будет  пылать!  Сегодня
Хозе-Антонио Альвец угостит короля Муани-Лунга пуншем!
     Пьяница  с  размаху  хлопнул  по руке Альвеца.  Он  не помнил  себя  от
радости. Свита  и  жены короля разделяли его восторг. Они никогда не видали,
как горит  "огненная вода",  и думали, что ее можно  пить пылающей. А затем,
упившись, они еще насладятся и видом пролитой крови.
     Бедный  Дик  Сэнд!  Какая  страшная  пытка была  уготована ему!  Если и
цивилизованные люди в  пьяном виде теряют облик и подобие  человеческое,  то
можно себе представить, какое действие оказывает алкоголь на дикарей!
     Нетрудно  понять, что возможность  подвергнуть пыткам  белого  человека
пришлась по вкусу не только Негоро, у которого были личные  счеты  с юношей,
но также метису Коимбре, Альвецу и всем прочим работорговцам и туземцам.
     Вечер  подкрался  незаметно,  и  вслед  за  ним  быстро,  без  сумерек,
наступила ночь; в темноте пунш должен был гореть особенно