У таких мужествственных людей, как  Дик, отчаяние --
лишь временная дань слабости натуры человеческой.
     Вдруг по пустынной площади разнеслись звуки фанфар и громкие крики. Дик
Сэнд, уныло  сидевший на пыльной  земле,  мгновенно вскочил на ноги.  Всякое
новое происшествие могло  навести его на след тех, кого он искал. Уныния как
не бывало, Дик снова был готов к борьбе.
     --  Альвец! Альвец! --  кричали солдаты  и  туземцы, толпой валившие на
площадь.
     Наконец-то  появится  человек,  от которого  зависела  судьба  стольких
несчастных  людей.  Быть   может,   Гэррио  и   Негоро   сопровождают   его.
Пятнадцатилетний капитан стоял, выпрямившись  во  весь рост и широко раскрыв
глаза;  ноздри его раздувались; он  ждал: если эти двое  предателей появятся
перед ним --  он  твердо  и прямо  глянет им в лицо.  Капитан "Пилигрима" не
дрогнет перед бывшим судовым коком!
     В конце  главной улицы показались носилки-китанда с заплатанным пологом
из  дешевой  выцветшей  ткани, обшитой ощипанной бахромой.  Из носилок вылез
старый негр.
     Это был работорговец Хозе-Антонио Альвец. Несколько  слуг  подбежали  к
нему с низкими поклонами.
     Вслед  за Альвецем  из  носилок  вылез  его  друг  метис  Коимбра,  сын
правителя Бихе. По словам лейтенанта Камерона, этот  друг  Альвеца был самым
отъявленным  негодяем во всей области.  Это был  лупоглазый  детина с желтым
одутловатым лицом, с нечесаной  гривой  жестких курчавых волос. Что-то в нем
было нечистое и отталкивающее. В рваной рубашке, в сплетенной из травы юбке,
в обтрепанной соломенной  шляпе  он был похож  на уродливую  старую  ведьму.
Коимбра был наперсником и доверенным лицом Альвеца, организатором набегов на
мирные  селения   и   достойным  вождем  шайки   разбойников,  обслуживавшей
работорговца.
     Что касается Альвеца, то  он в  своей одежде, похожей  на  карнавальный
турецкий наряд, был, пожалуй, не так отвратителен,  как его наперсник, но ни
в коем случае не мог  внушить высокого представления  о владельцах факторий,
ведущих оптовую работорговлю.
     К  большому разочарованию Дика Сэнда,  Гэрриса и  Негоро не оказалось в
свите Альвеца. Неужели  нужно  было оставить  надежду встретиться  с ними  в
Казонде.
     Между  тем  начальник  каравана  Ибн-Хамис  обменялся  рукопожатиями  с
Альвецем и Коимброй. Те горячо поздравили его с успешным завершением похода.
Правда, при вести о  гибели половины каравана невольников Альвец поморщился.
Но,  в общем,  дело было  не так  уж  плохо: вместе с тем  "черным товаром",
который   содержался   в   бараках,  у  работорговца  оставалось  достаточно
невольников,  чтобы  удовлетворить  спрос внутреннего  рынка. И Альвец  даже
повеселел,  подсчитав в уме,  какое  количество  слоновой  кости  он  сможет
получить в обмен на рабов, сколько может выторговать меди, которую вывозят в
Центральную Африку в форме "ханн", похожих на андреевский крест.
     Работорговец   поблагодарил   надсмотрщиков   и   приказал  тотчас   же
расплатиться с носильщиками.
     Хозе-Антонио  Альвец  и  Коимбра говорили на  порту-гальско-африканском
жаргоне, который вряд ли был бы понятен уроженцу Лиссабона и уж, разумеется,
был  совсем  непонятен  Дику  Сэнду.  Но  он  догадывался,   что  "почтенные
негоцианты" говорят о нем и его спутниках, которых предательством обратили в
невольников  и  пригнали  сюда  с  караваном.  Догадка  его  превратилась  в
уверенность,  когда  по  знаку Ибн-Хамиса один из хавильдаров  направился  к
сараю, где были заперты Том, Остин, Бат и Актеон.
     Всех четырех подвели к Альвецу.
     Дик  Сэнд  незаметно подошел  поближе.  Он  не хотел  упустить малейшей
подробности этой сцены.
     Лицо  Хозе-Антонио   озарилось  довольной   улыбкой,  когда  он  увидел
великолепное  сложение и  могучие  мускулы  молодых  негров. Несколько  дней
отдыха и обильная пища должны восстановить их силы. На Тома он взглянул лишь
мельком: преклонный возраст лишал старого негра всякой ценности. Но  за трех
остальных можно было взять хорошую цену.
     Собрав  в памяти  те  несколько английских слов, которым  он научился у
американца Гэрриса, старик Альвец, гримасничая,  иронически  поздравил своих
новых невольников с благополучным прибытием.
     Том сделал шаг к Альвецу и, указывая  на  своих  товарищей  и на самого
себя, сказал:
     -- Мы свободные люди... граждане Соединенных Штатов!
     Очевидно, Альвец понял его. Он  скривил лицо в веселую улыбку и, кивнув
головой, ответил:
     -- Да... да... Американцы!.. Добро пожаловать!.. С приездом!
     -- С приездом, -- повторил за ним Коимбра.
     С  этими  словами он подошел к Остину и, словно барышник, покупающий на
ярмарке лошадь, начал ощупывать  ему грудь, плечи, бицепсы. Но в тот момент,
когда он попытался раскрыть Остину рот, чтобы удостовериться, целы ли у него
зубы, сеньор Коимбра получил такой здоровенный удар кулаком, какого до него,
вероятно, не получал ни один сын властителя.
     Наперсник Альвеца отлетел на десять шагов. Несколько солдат бросились к
Остину,  и  он дорого  заплатил  бы  за  свою дерзость, если  бы  Альвец  не
остановил солдат. Работорговец от души расхохотался, увидев, что его дорогой
друг Коимбра лишился двух из уцелевших у  него шести зубов. Альвец отличался
веселым  нравом, и эта сцена очень его позабавила. Кроме того,  он не хотел,
чтобы солдаты попортили ценный товар.
     Он  успокоил разъяренного  Коимбру.  С  трудом поднявшись на  ноги, тот
вернулся  на  свое  место возле  работорговца и  погрозил  кулаком отважному
Остину.
     В  это время хавильдары подтолкнули Дика Сэнда к Альвецу. Работорговец,
очевидно,  знал, кто  этот юноша,  как он попал  в  Анголу  и каким  образом
очутился  пленником в  караване Ибн-Хамиса. Он посмотрел  на  него  довольно
злобно и пробормотал по-английски:
     -- Ага, маленький янки!
     -- Да, янки! -- ответил  Дик Сэнд. -- Что вы собираетесь делать со мной
и моими спутниками?
     --  Янки, янки! Маленький янки, -- повторил  Альвец. Он не понял или не
хотел понять  вопроса, который  юноша задал ему. Дик  повторил свой  вопрос.
Видя, что работорговец не собирается  отвечать,  он  обратился к  Коимбре, в
котором он, несмотря на его ужасный вид, угадал европейца. Но Коимбра только
угрожающе  замахнулся кулаком и обратил  в сторону свою опухшую от  алкоголя
рожу.
     Тем временем  Альвец оживленно  беседовал с  Ибн-Ха мисом.  Видимо, они
говорили  о  чем-то,  что  имело непосредственное  отношение  к Дику  и  его
друзьям. "Кто знает, -- подумал юноша, -- какие планы у Альвеца? Удастся  ли
нам еще свидеться и обменяться хоть несколькими словами! "
     --  Друэья мои,  -- сказал он вполголоса, как будто разговаривая сам  с
собой, -- слушайте меня. Геркулес прислал мне  с Динго записку.  Наш товарищ
шел следом за караваном. Гэррис  и  Негоро  увезли миссис  Уэлдон,  Джека  и
господина Бенедикта. Куда? Не знаю. Но, может быть, они в Казонде. Терпите и
мужайтесь,  а  главное,  будьте  готовы воспользоваться малейшим  случаем  к
побегу! Да смилостивится над нами бог!
     -- А Нан? -- спросил старый Том.
     -- Нан умерла!
     -- Первая жертва...
     --  И последняя, -- ответил Дик Сэнд. --  Мы  сумеем... В это мгновение
тяжелая  рука  легла  на плечо  юноши,  и  хорошо знакомый  голос  вкрадчиво
произнес:
     -- Ага, если не ошибаюсь, это вы, мой юный друг? Как я рад видеть вас!
     Дик Сэнд живо обернулся. Перед ним стоял Гэррис.
     -- Где миссис Уэлдон? -- вскричал Дик, наступая на американца.
     -- Увы,  --  ответил Гэррис с деланным огорчением, --  несчастная мать!
Могла ли она пережить...
     -- Умерла? -- крикнул Дик. -- А сын ее?
     --  Бедный мальчик,  -- ответил Гэррис  тем же тоном, -- он  не перенес
этих тяжких испытаний...
     Те, кого Дик любил, умерли... Можно представить себе, что испытал в эту
минуту  юноша. В  порыве неудержимого  гнева,  охваченный  жаждой мщения, он
бросился  на Гэрриса, выхватил у него из-за пояса нож и всадил ему в  сердце
по самую рукоятку.
     --  Проклятие!  -- вскричал  Гэррис,  падая  на  землю.  Это  было  его
последнее слово. Когда к нему подбежали, он был уже мертв.


        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Ярмарка

     Порыв Дика Сэнда был так стремителен,  что никто из окружающих не успел
вмешаться.  Но тотчас же несколько туземцев набросились на юношу и  зарубили
бы его, если бы не появился Негоро.
     По знаку  португальца туземцы отпустили Дика. Затем они подняли с земли
и уснесли труп  Гэрриса. Альвец и Коимбра требовали  немедленной казни  Дика
Сэнда, но Негоро тихо сказал  им, что они ничего не потеряют,  если подождут
немного. Хавильдарам  было приказано увести юношу и  беречь его  как  зеницу
ока.
     Дик  Сэнд  не  видел  Негоро  с  тех пор,  как маленький отряд  покинул
побережье. Он  знал,  что этот негодяй  --  единственный  виновник  крушения
"Пилигрима".  Казалось  бы, юный капитан должен  был  ненавидеть  Негоро еще
больше, чем его сообщника. Но  после того как Дик  нанес удар американцу, он
не удостоил Негоро ни единым словом.
     Гэррис сказал, что миссис  Уэлдон и ее сын погибли. Теперь ничто больше
не интересовало  Дика.  Ему  стала  безразличной  даже  собственная  участь.
Хавильдары потащили его. Куда? Дику было все равно...
     Юношу  крепко  связали  и  посадили в  тесный сарай  без окон. Это  был
карцер,  куда Альвец запирал  рабов, приговоренных к смертной казни  за бунт
или другие проступки. Здесь Дик был отгорожен глухими стенами от всего мира.
Он  и не сожалел об  этом. Он отомстил за  смерть  тех, кого любил, и теперь
казнь не  страшила его.  Какая  бы  участь его ни  ожидала, он был  готов ко
всему.
     Легко догадаться, почему Негоро  помешал туземцам расправиться с Диком:
он  хотел  перед казнью подвергнуть юношу  жестоким  пыткам,  на которые так
изобретательны дикари. Пятнадцатилетний капитан был во власти судового кока.
Теперь не хватало только Геркулеса, чтобы месть Негоро была полной.
     Через  два дня,  28  мая,  открылась ярмарка --  "лакони",  на  которую
съехались  работорговцы  из  всех  факторий  Внутренней  Африки  и множество
туземцев  из соседних с  Анголой областей. Лакони  --  не только невольничий
торг,  это  вместе  с  тем и  богатейший рынок  всех  продуктов  плодородной
африканской земли, с которыми стекались туда люди, производившие их.
     С самого раннего утра  на обширной читоке царило неописуемое оживление.
Четыре-пять тысяч человек толпились на площади, не считая рабов Хозе-Антонио
Альвеца, среди которых были и Том  с товарищами. На этих  несчастных  именно
потому,  что они чужестранцы,  спрос, несомненно,  должен был быть  особенно
велик.
     Альвец был самой важной персоной  на  ярмарке. Он ходил по  площади  со
своим другом Коимброй, предлагая работорговцам из внутренних областей партии
невольников.  Среди покупателей было много  туземцев, были метисы из Уджиджи
-- торгового города, расположенного у озера Танганьика, и несколько арабских
купцов, больших мастеров в области работорговли.
     Там было много туземцев, детей, мужчин и женщин,  необычайно ревностных
торговок,  которые  по своим торгашеским  талантам  превзошли  бы и торговок
белой  расы.  Ни  один  рынок  большого европейского  города,  даже  в  день
ежегодной ярмарки, не шумит  и не волнуется так, как этот африканский базар,
нигде не совершается столько сделок.  У  цивилизованных  народов  стремление
продать, пожалуй, преобладает  над желанием купить. У африканских дикарей  и
предложение и спрос  одинаково  возбуждают страсти. Для туземцев  лакони  --
большой  праздник,  и  ради  этого  торжества  они  самым  парадным  образом
разукрасились (слово "нарядились" тут было бы неуместным). Главное украшение
местных щеголей и щеголих составляли их прически. Иные мужчины  заплели косы
и  уложили  их  на  макушке  высоким  шиньоном;  другие  поделили волосы  на
несколько тоненьких косичек,  свисавших наперед, как крысиные хвостики, а на
макушку водрузили пышный султан из красных перьев; третьи соорудили из волос
изогнутые  рога  и, обильно умастив их жиром, обмазали для прочности красной
глиной, словно суриком, растертым на  масле, которым смазывают  машины, -- и
все эти прически из собственных  и фальшивых волос  были украшены множеством
железных  и костяных шпилек и палочек;  некоторые  франты,  не довольствуясь
этими  украшениями,  унизали свои курчавые волосы  разноцветными стеклянными
бусинками -- "софи"  и в середину сложного пестрого узора  воткнули  нож для
татуировки с резной костяной рукояткой.
     Прически женщин состояли из бесчисленных  хохолков, кудряшек, жгутиков,
образующих запутанный и сложный рельефный  рисунок, или из свисавших на лицо
длинных прядей,  круто  завивавшихся  штопором.  Только несколько  молодых и
более миловидных  женщин ограничились тем, что просто зачесали волосы назад,
предоставив им ниспадать на спину, как у англичанок, или подстригли челку на
лбу по французской моде. И почти все женщины обильно смазывали свою шевелюру
жирной  глиной  и блестящей красной "нкола"  --  смолистым соком сандалового
дерева, так  что  издали казалось,  будто головы  туземных  франтих  покрыты
черепицей.
     Не следует, однако, думать, что парадный  наряд  туземцев ограничивался
только роскошной прической. К чему человеку уши, если в них нельзя продевать
палочек,  вырезанных из драгоценных  древесных пород, медных колец с ажурной
резьбой,  плетеных  цепочек  из  маисовой  соломы  или,  наконец,  тыквенных
бутылочек, заменяющих  табакерки? Не  беда, что мочки ушей  вытягиваются  от
этого груза и почти достигают плеч.
     Африканские полуголые дикари не знают, что такое карманы, поэтому носят
в ушах мелкие обиходные предметы -- ножи, трубки, все то, что цивилизованные
люди носят в карманах.
     Что касается шеи, запястий рук,  икр  и  лодыжек,  то, с  точки  зрения
дикарей, эти части тела самой природой предназначены для ношения медных  или
бронзовых  обручей,  роговых  браслетов,  украшенных блестящими  пуговицами,
ожерелий из красных  бус, называемых "саме-саме", или "талака", которые были
тогда в большой моде  у  африканцев. И с этими блестящими драгоценностями, в
изобилии  выставленными на  всеобщее обозрение,  местные  богачи походили на
ходячую разукрашенную раку для мощей.
     Кроме  того, если природа наделила людей зубами, то разве  не для того,
чтобы  они  вырывали  себе  два-три  передних  зуба  или же  подтачивали их,
загибали  их наподобие острых крючков,  как у гремучих змей? А  если природа
дала им ногти на пальцах, то разве  не для того, что-, бы отращивать их так,
что становится почти невозможным действовать рукой?
     Точно  так же и кожа, черная или коричневая,  прикрывающая человеческое
тело,  тоже, конечно, существует для  того, чтобы ее  украшали  "теммбо"  --
татуировкой,   изображающей  деревья,   птиц,   месяц,   полную  луну,   или
разрисовывали теми  волнистыми  линиями,  в которых  Ливингстон  нашел некое
сходство  с рисунками древних  египтян.  Татуировка запечатлевалась навсегда
при  помощи голубоватой краски, которую вводили в надрезы на теле,  и  узор,
украшавший отцов,  в точности воспроизводили на телах детей -- по нему сразу
можно было узнать, к какому роду-племени принадлежит человек. Что же делать,
если вы не можете нарисовать его на дверцах кареты ввиду ее отсутствия!
     Такое  важное  место  занимают  украшения  в  моде  африканцев.  Что же
касается самой одежды, то у  мужчин  она состоит просто из передника из кожи
антилопы, спускающегося от бедер до  колен, или из пестрой юбки,  сплетенной
из травы. Одежда  женщины также  состояла  только  из зеленой юбки, расшитой
разноцветными  шелками,  бисером  или  ракушками  и стянутой поясом из  бус.
Некоторые женщины вместо юбки носили передник из "ламбы" -- весьма ценимой в
Занзибаре  ткани, сплетенной из трав  и окрашенной в  синий, черный и желтый
цвета.
     Но  роскошные  уборы были  доступны только богатым  туземцам. Прочие --
носильщики и невольники -- были одеты куда скромнее, -- иначе говоря, ходили
почти голые.
     Переноской тяжестей  здесь  преимущественно  были заняты  женщины.  Они
стекались на ярмарку с огромными корзинами за спиной, придерживая их ремнем,
охватывавшим  лоб;  выбрав  место на  площади, они  выгружали свой  товар и,
поставив пустые корзины набок, садились в них на корточки.
     Все  продукты  этой  изумительно  плодородной  земли  были  в  изобилии
представлены  на  ярмарке. Здесь продавался  рис,  который  приносит  урожай
сам-сто; маис, дающий  три жатвы  в восемь месяцев и двести зерен  на каждое
посеянное зерно; кунжут, перец из области Уруа, более острый, чем знаменитый
кайенский; маниока,  сорго, мускатные  орехи,  пальмовое масло.  На  большую
площадь согнали  сотни коз, свиней,  овец, и тонкорунных и курдючной породы,
очевидно завезенных  из татарских степей,  сюда  нанесли множество  живой  и
битой  птицы, рыбы. Разнообразные, очень ровно вылепленные гончарные изделия
привлекали  глаз  своей  яркой  раскраской. По  площади  сновали  мальчишки,
визгливыми  голосами выкрикивавшие названия всяких соблазнительных напитков.
Они продавали банановое  вино,  крепкую  настойку --  "помбе",  "малофу"  --
сладкое пиво, изготовленное из бананов, и прозрачную хмельную медовую воду.
     Но  главными  товарами на рынке в Казонде были  слоновая кость и ткани,
тысячи кип всевозможных тканей: "мерикани" -- небеленый миткаль производства
Салемских фабрик  в Массачусетсе, "каники" -- голубая хлопчатобумажная ткань
шириной в тридцать четыре дюйма, "сохари" -- плотная материя в синюю и белую
клетку  с  красной  каймой,  оттененной  голубыми  полосками,  и,   наконец,
дорогостоящая "диули" --  зеленый, красный и желтый суратский шелк, -- отрез
его  в три ярда  стоит не меньше семи долларов, а  если он заткан золотом --
доходит до восьмидесяти долларов.
     Слоновую  кость  в  Казонде  доставляли  из всех  факторий  Центральной
Африки, и отсюда она  уже расходилась в  Хартум, Занзибар и в Наталь; многие
купцы занимались только этой отраслью африканской торговли.
     Трудно себе представить,  сколько слонов  нужно убить, чтобы добыть  те
пятьсот  тысяч  килограммов   слоновой  кости,   которые  ежегодно   требуют
европейские и, в частности, английские рынки. Только для удовлетворения нужд
одной  английской промышленности ежегодно нужно  убивать сорок  тысяч слонов
[63].
     С  одного  только западного берега Африки вывозят сто сорок тонн  этого
ценного товара. Средний вес пары слоновых  бивней -- двадцать восемь фунтов,
а в  1874 году  цена на  них доходила до полутора тысяч  франков,  но бывают
экземпляры,  весящие  сто шестьдесят и более  фунтов. И  как  раз на рынке в
Казонде  знатоки могли  бы найти великолепную слоновую кость  --  плотную  и
полупрозрачную, легко поддающуюся обработке, и, когда с бивня снимали тонкий
верхний слой темноватого  оттенка, обнажалась белая сердцевина, не желтеющая
с течением времени, не в пример слоновой кости, поступающей из  других мест.
Как  же  рассчитывались между  собой покупатели и  продавцы  при  совершении
сделок? Какими  денежными  единицами  они  пользовались?  Как  известно, для
работорговцев  единственным мерилом  ценности  были  невольники. У  туземцев
деньгами  считались стеклянные  бусы, фабрикующиеся в Венеции: молочно-белые
бусы -- "качоколо", черные -- "бубулу" и розовые "сикундерече". Обычная мера
этих бус--"фразилах"--весит  семьдесят  фунтов.  Ожерелье  из  десяти  рядов
бисера, или "хете", дважды обвивавшее шею,  называлось "фундо". Фундо -- это
целый  капитал. Ливингстон,  Камерон  и Стенли,  отправляясь  в экспедиции в
глубь Африки, всегда брали  с  собой большой  запас этой "монеты". Наряду со
стеклянными разноцветными бусами на африканских рынках имеют хождение "писэ"
--   занзибарская  монета  в  четыре  сантима,   и   "виунга"  --   ракушки,
встречающиеся  н