ежда на ГАЗ-67,  сиротливо мерзнувший  у комаровской палатки.
Вопрос  в том, сумеет ли  Миша поставить его на колеса. Если сумеет,  то нам
придется прокладывать дорогу к  новой льдине:  прорубить  проходы в торосах,
заровнять ямы, засыпать трещины.
     Тишина непривычна, но приятна. Небо очистилось от  туч, и молодая  луна
залила окрестности своим желтоватым светом. Правда, время от  времени то там
то здесь слышались вздохи и скрипы.  Но это  уже агония сил зла. Теперь  они
уже не кажутся ни подозрительными, ни пугающими: мы не такое видели!

        "Глава 11"
     ДНЕВНИК (продолжение)

     17 февраля

     Снова всю ночь гул торошении не дает нам уснуть. То в одном конце поля,
то  в другом  раздается хруст ломающихся льдин. Трещину  у  палатки радистов
исторосило, и вывороченные  льдины стали частоколом. Трап сбросило в трещину
и придавило  льдом.  Единственная радость -  посветлело. А при дневном свете
все воспринимаешь  спокойнее.  Вроде бы  теперь  знаешь,  куда бежать,  если
начнется очередное наступление льдов.
     Трое суток  подряд  мы  работаем почти без  отдыха.  Прикорнем, забежим
перекусить, хлебнем кружку чаю и снова за дело.  Нас не  оставляет  тревога,
что  все  повторится  и мы  не успеем  спасти  остатки нашего добра. Но пока
наступило затишье.
     Самое  трудное  -  перетащить в новый  лагерь палатки. Надо, во-первых,
освободить их от снеговой обкладки, которая от мороза и ветра стала твердой,
как  бетон. Во-вторых, отбить наледь, сплошь покрывшую  палаточный  тент. Но
самое  трудное  -  вырубить палатку  из ледяного  фундамента, в который  она
вросла  на полметра. И все это  сделать осторожно, чтобы не повредить ткань.
После долгих усилий удалось "выковырять" сначала палатку-радиостанцию, потом
сомовское жилье.
     Покончив с палатками, мы занялись сбором бензиновых остатков. Их совсем
немного  -   всего  три  бочки.  Правда,  мы  все  еще  уповали  на  бензин,
остававшийся  в отрубленных  плоскостях самолета, хотя  до  сегодняшнего дня
Комаров, считавшийся  главным  авиационным спецом и  начальником  аэродрома,
использовать  авиационный бензин для отопления  не разрешал, требуя "санкции
Москвы". Сомов уже дважды  запрашивал по этому  поводу начальство, но  ответ
почему-то задерживался. И вот  сегодня из  Главсевморпути пришло "добро". Но
как мы ни рылись во всех подозрительных сугробах,  как ни кидались к каждому
черному  пятну,  ни плоскостей  с бензином, ни  каких-либо других самолетных
остатков  обнаружить  не  удалось. Заторосило  ли  их  наступающими  льдами,
поглотил ли их океан - это осталось тайной. Но, главное, рухнули все надежды
на "теплые денечки".
     Пока  камбуз временно не  функционирует, я, как  и все,  несу вахту  по
лагерю. Ночью мороз сорок градусов. Стоит мертвая тишина. Старый наш  лагерь
напоминает сейчас маленькое селение, затерянное в горах. Разница лишь в том,
что горы  наши  могут вдруг  ожить,  и тогда все пойдет  прахом.  С утра все
жители лагеря  собрались  вокруг мастерской, полные нетерпеливого  ожидания.
Машина,  уже полностью собранная, отремонтированная, стынет, по  самые борта
засыпанная снегом.  Глядя на  нее, трудно поверить, что в  этот заиндевевший
металл можно вдохнуть жизнь. Отбросив лопатами слежавшийся снег, мы на руках
вытягиваем "газик" из снежной норы  на чистый лед. Теперь дело за Комаровым.
Он с сосредоточенным  видом  обошел машину вокруг, постучал ногой по скатам,
затем, приподняв крышку капота, покопался в двигателе.
     -  Ну, Санек, - сказал он, растирая черные от  солярки и смазки руки, -
тащи быстро аккумулятор.
     Наконец аккумулятор был установлен, и Комаров, захлопнув крышку капота,
присел на корточки и поджег внушительного вида "квач", пропитанный соляркой.
Он долго водил им под машиной, разогревая застывшие узлы. Наконец он воткнул
зашипевший "квач" в снег, вытер руки ветошью и сел за руль. Наступила  самая
ответственная минута.
     -   Ну,   Михал  Семеныч,  перекрестись,  -  с   шутливой  серьезностью
посоветовал Миляев.
     Комаров  лишь  сердито  отмахнулся.  Он  молча,  не  шевелясь,  посидел
некоторое  время,  словно  боясь  отпугнуть  удачу,  но, наконец  решившись,
повернул ключ зажигания и нажал педаль стартера.
     Ууу-уу-уу - натруженно завыл стартер. Но двигатель молчал. Мы огорченно
переглянулись.  Как  вдруг  двигатель  рыкнул,  раз-другой  чихнул  и  ровно
загудел. Комаров включил  скорость,  отжал  сцепление, и  "газик" покатил по
льдине,  громко  фукая непрогретым  мотором. Теперь  нам не страшно  никакое
переселение.
     Бригада во главе с Никитиным, вооружившись кирками,  ломами и лопатами,
вышла на "трассу". Яковлев с Петровым, протыкая снег щупами, наметили первые
сотни метров будущей дороги, и Комаров лихо помчался следом за ними.
     Однако не успела осесть снежная пыль  за машиной, как лед  вокруг снова
пришел в движение. Все загудело, затрещало. Начало  торосить трещины в самом
лагере. Я выпустил  одну за другой несколько красных ракет: "Тревога!" В это
мгновение  с  громким  треском расползлась  метров  на  десять  трещина  под
миляевским  жилищем,  а  вторая  прошла  под  палаткой-баней.  Края  трещины
мгновенно  разошлись, и "баня" буквально повисла над шестиметровым  обрывом.
Она уже начала  медленно переваливаться вниз,  когда  мы,  ухватив палатку с
трех сторон, с трудом оттащили ее прочь. На этом подвижки прекратились.
     Теперь  уже ни у кого  не возникало  сомнений, что оставаться в  старом
лагере нельзя.

     18 февраля

     Утром меня  разбудил  Михаил Михайлович.  Ночью  пришла телеграмма:  мы
участвуем в выборах в Верховный Совет по Чукотско-Анадырскому избирательному
округу.
     В кают-компании, кое-как приведенной в порядок, по этому важному поводу
на  короткое  время зажжен камелек. Михаил Михайлович зачитывает положение о
выборах, и Дмитриев с  торжественным  видом опечатывает урну. Один за другим
мы  опускаем  бюллетени, и  вскоре  на  Большую  землю уходит  радиограмма с
итогами  выборов.  Дрейфующая  станция  единогласно  отдала  свои голоса  за
кандидата блока коммунистов и беспартийных.

     19 февраля

     Пользуясь  тихой погодой, мы  торопимся с переброской  грузов  на новую
льдину. Часть зимовщиков пробивает  в торосах  дорогу для автомобиля, другие
свозят  на  нартах в одно место грузы, которые будет перевозить  автомобиль.
Тяжелогруженный "газик" уходит в первый рейс, оставляя за собой синий  хвост
выхлопа и снежной пыли.
     Дорога беспокойная. Трещины то и дело расходятся, и мы вынуждены каждый
раз строить новые мосты, заваливать  глыбами  льда  расщелины,  засыпать  их
снегом и заливать водой.  Работа  не прекращается ни на минуту. Лишь я время
от времени убегаю на камбуз, чтобы приготовить на скорую руку обед.
     Погода великолепная - тихая,  безветренная. Небо чистое,  необыкновенно
прозрачное, сияет опалово-розовым. Из-за торосов уже сверкнул первый розовый
луч - вестник солнца. Только мороз по-прежнему сорок пять градусов.
     Старый   лагерь  понемногу  пустеет.   Нельзя  смотреть  равнодушно  на
развалины тамбуров, обрушенные снежные покрытия палаток, разбросанные ящики.
Лагерь словно подвергся вражескому набегу.
     Только Ропак с Майной  как  ни в чем  не  бывало носятся  по льдине, да
щенки, получив полную свободу, бесчинствуют в палатке.

     20 февраля

     Спим по три-четыре часа в сутки. Невзирая на  усталость, грузим, возим,
опять грузим, и так - без конца. Немало хлопот доставляет нам автомобиль. Он
то  проваливается  в  трещины,  то  безнадежно  буксует, застревая  в  ямах,
засыпанных рыхлым снегом. И все-таки в нем наше спасение. Без него нам вовек
не перетаскать через торосы и трещины за полтора километра эти тонны грузов.
А так  мы приспособили для  перевозки двое  нарт, и  теперь за  один раз наш
автосанный поезд захватывает по триста - четыреста  килограммов. Но мы никак
не  можем  сообразить,  как перетащить  на  новое  место  палатки. Разобрать
палатку  на части  просто  невозможно. Дуги  смерзлись,  тент  от  малейшего
неосторожного  прикосновения  рвется, как гнилая тряпка.  Но  тащить палатки
целиком на  себе нам не под силу. Выход нашел Миляев. Он предложил сколотить
из досок  раму и укрепить ее прямо на  капоте. На нее,  сняв  предварительно
пол,  водрузили  палатку  дверью  вперед,  чтобы  Комаров,  оказавшийся  под
палаточным колпаком, видел дорогу.
     Чтобы   было  где  перевести  дух  и  чуть  отогреться,   мне  поручено
оборудовать  одну из жилых палаток под  камбуз.  Разыскав  несколько оленьих
шкур,  я  очистил их  ото льда  (и частично от  меха) и  расстелил  на полу.
Подключив  плитки к  баллону, я развел огонь, поставил  кастрюли, и  палатка
вскоре   наполнилась   аппетитным  запахом   пельменей.   Пельмени  -   наша
палочка-выручалочка. Быстро, удобно и вкусно.
     Комаров  словно  примерз  к баранке. Полуторакилометровая дорога  между
старым лагерем и новым требует  непрерывного внимания  и забот.  То разведет
трещину,  и  надо таскать  на себе  плиты  сторошенного  льда  для моста; то
подвижка  завалит  напрочь дорогу,  и приходится  растаскивать  беспорядочно
наваленные  глыбы; то  сожмет трещину,  выдавив  кверху  зубчатый  забор  из
поставленных на попа  льдин; то образуется длинный сугроб сыпучего снега,  в
котором колеса вязнут, как в  песке. Но путь восстановлен, и "газик", швыряя
из стороны  в сторону прицепленные нарты мчит  по  льду. Посвистывает в ушах
ветер, каменеет  застывшее лицо, а ты прижимаешься к нартам,  уцепившись  за
веревки, чтобы  не вывалиться на лед, замираешь,  потеряв чувство времени  и
пространства.  Что-то  фантастическое,  нереальное  есть  в  этой  гонке  по
океанскому  льду  в  ночном мраке,  прорезанном  узкими  пучками  света.  Он
отражается   от   ледяных   глыб,  вспыхивает   тысячами  искр,  пронизывает
зеленоватое стекло  молодых  торосов. А по сторонам темнота  смыкается двумя
черными  стенами, сквозь которые фары  автомобиля  словно  пробили  световой
туннель. Мы работаем почти механически. Нагрузил, лег поверх вещей на нарты,
поехал. Разгрузил, вернулся и снова в путь. И так без конца.

        "Глава 12"
     НА НОВОЙ ЛЬДИНЕ

     Переселение в новый  лагерь и  отсутствие камбуза отнюдь  не освободили
меня от обязанностей кока. Время от времени  я готовлю в фюзеляже, который с
помощью Гудковича  и Дмитриева  удалось  немного  прибрать  и  навести здесь
относительный порядок.  На  продскладе за мешками с  крупой  я обнаружил два
окорока.  Правда, сырых и основательно промерзших, но самых что  ни на  есть
настоящих  тамбовских окорока.  Я  немедленно углубился в книгу  о вкусной и
здоровой пище и, почерпнув  необходимые сведения, натаял большой алюминиевый
бак воды. Засунув туда окорок, я набросал не скупясь все имевшиеся под рукой
специи и  поставил варить,  как указывала  книга, на  шесть часов. Первым на
ужин прибыл Яковлев.
     -  Здесь русский  дух, здесь Русью пахнет, - сказал  он, принюхиваясь и
демонстрируя незаурядное знание классической поэзии.
     - Насчет духа - это ты правильно сказал. Но торопиза не надо, - ответил
я любимой  сомовской присказкой, - придется малость подождать, пока народ не
соберется.
     -  Мне-то что,  - сказал Гурий,  принимая  безразличный  вид, - могу  и
подождать. Он расстегнул свою  поношенную  меховую куртку и,  намазав сухарь
маслом, стал неторопливо жевать.
     Наконец все  собрались за столом,  и я внес  блюдо, на котором в клубах
ароматного пара возлежал окорок.  Лучшей наградой за труды мне были возгласы
восторга и радостного удивления.
     Но  приготовление окорока  на льдине  имело еще  одну полезную сторону.
Помимо  ветчины  в  моем распоряжении  осталось  еще полбака  почти черного,
аппетитно пахнувшего бульона. Я было хотел  подать его вместо первого, но он
оказался солонее океанских вод. А что, если я его буду понемногу добавлять в
щи-борщи? Сказано-сделано! Я вынес  бак  на мороз и на следующее  утро, чуть
подогрев,  вывалил  на  стол   толстый,  темно-коричневый  круглый   слиток.
Несколько дней, пока мы  питались в старом  лагере,  я  откалывал от него по
куску  и,  добавляя в  заурядный  борщ,  превращал  его  почти  в изысканное
кушанье.
     Поскольку  в  нашем распоряжении после переселения  осталось всего  три
относительно целые палатки, пришлось одну из них превратить в камбуз "жилого
типа".  Сюда  вместе  с  плитками  и кастрюлями вселились  Сомов,  Яковлев и
Дмитриев.  Зяма   Гудкович   "прибился"  к  радистам,   которым  отвели  под
радиостанцию вторую  палатку.  В  третьей  разместились все остальные.  Две,
совсем уже ветхие, отдали под рабочие Миляеву и гидрологам.
     Как только мы обосновались на новом месте, так все научные отряды  один
за   другим   развернули   исследования  по   полной   программе.   Конечно,
сорокаградусный  мороз,  утомление, постоянное  недосыпание и новые  бытовые
неудобства создавали немало трудностей, но метеорологи, как и прежде, восемь
раз в сутки выходили на "срок", и метеосводки регулярно уносились на Большую
землю.  Гляциологи  совершали  свои  рейсы на  старые  ледоисследовательские
площадки. Миляев заново установил свои самописцы и так же неутомимо топтался
у теодолита, определяя  координаты. Только  у гидрологов  возникли некоторые
трудности:  лунку  надо  было  долбить заново.  Никитин  с помощью  аммонита
взорвал  лед,  и  теперь  из палаточки на краю лагеря  целый день раздавался
монотонный  стук  пешни.  Можно считать, что жизнь  в лагере возвращалась на
круги  своя. Если бы  только не  такелажные работы! Они выматывали последние
силы. Однако  с этим пришлось  смириться.  Каждую  свободную  от  наблюдений
минуту мы переносим, нагружаем разгружаем.
     Слишком уж неспокойна обстановка вокруг лагеря. Заторосит, и мы лишимся
добра, потеря которого невосполнима.
     21 февраля  к  вечеру разразилась  пурга. Она  бушевала  до самого  Дня
Советской Армии,  наметая громадные  сугробы. Ветер  гудел, завывал, свирепо
тряс  палатки,  которые чудом выдерживали  его натиск. Не сумев справиться с
жилыми  палатками, которые укреплены снежными блоками, ветер  подхватил одну
из рабочих и, сорвав с места, потащил ее по льдине. Катиться бы ей до  самой
Америки, если бы не  гряда  торосов в трехстах  метрах  от лагеря.  Там  она
прочно  застряла. Но,  как  ни  бесновалась  пурга,  как  ни свистел  ветер,
праздник Советской Армии мы встретили шумно и радостно. Хотя сидеть пришлось
буквально друг на друге, теснота не помешала нам веселиться  от души.  А тут
еще  масла в огонь подбавила  радиограмма от Мазурука*:  "Сижу на  Врангеле.
Собираюсь вылететь к вам на льдину. Готовьте аэродром".

     * Герой Советского Союза И. П. Мазурук, полярный летчик

     Ура! Ура-то  оно,  конечно,  ура. Только  куда  же Мазурук  сядет? Ведь
вблизи мы  пока не видели ни одного  даже мало-мальски  приличного  ледяного
поля для аэродрома.
     Еще утром 25 февраля погода казалась безнадежной,  и  мы никак не могли
отправиться  в поход.  А Мазурук забрасывал  нас радиограммами,  то назначая
вылет, то отменяя. К двум  часам погода внезапно прояснилась и показалось...
солнце.  Еще  тусклое,  холодное,  оно медленно  высунуло свой багровый диск
из-за туч, окрасив в розовые тона высокие сугробы, наметенные вокруг лагеря,
изломанный  лед  хребтов и  низкие лохматые  тучи,  нахлобученные на дальние
торосы.
     А  еще  через час, разбившись  на три группы,  мы  разбрелись в  разных
направлениях  в поисках  площадки, пригодной  для аэродрома. Вместе  со мной
пошли Курко и Гудкович. Встречный ветер бил в  лицо, словно наждаком проводя
по щекам. Наша  цель  -  торосы, темневшие  километрах  в  двух  к  югу.  Мы
взобрались  на  высокий  ледяной  холм. С  него  хорошо просматривалась  вся
местность.  Куда  ни  глянь, всюду перемолотые,  искореженные поля.  Местами
свежие  разводья  уже   покрыты  молодым  ледком,  словно  большими  черными
заплатами. Мы  осторожно обходили эти  опасные места, а  через  сотню  шагов
неожиданно попали в страну зеленовато-голубых гор. Мы  протискивались сквозь
узкие    ущелья,   карабкались   через   хаотические   нагромождения   льда,
проваливались  в снежные  ловушки. Три  часа блуждали мы  в  этом чудовищном
лабиринте, прежде чем, отыскав просвет, выбрались на  старое бугристое поле.
И вдруг увидели  бисерную цепочку песцовых следов, уводящих в гряду торосов.
Мы обрадовались этому лучику жизни среди мертвой пустыни, как доброму знаку.
Следы были  свежие,  еще не заметенные снегом. Как уцелел  этот  зверек, как
перенес   эту   зимовку?  Наверное,  от  голодной  смерти  его  спасла  наша
"непросыхающая" свалка у камбуза.
     Не питая  никаких надежд, взобрались мы  на гребень. И,  о чудо,  перед
нами раскинулось гладкое, как стол, поле годовалого льда, чуть  припудренное
снежком. Мы шагами измерили  его  в длину - 500 метров. Не такая уж большая,
но  все-таки  это  полоса, на  которую  можно  посадить  Ли-2.  Конечно,  ей
требуется   косметический  ремонт,  надо  будет   срубить   ступеньку-подсов
сантиметров пятнадцать высотой  да растащить  верхушку торосов на  подходе к
полосе. Но это уже пустяки.
     С  севера  наперерез  нам приближались  две  черные фигуры -  Миляев  с
Петровым. Они тоже обнаружили небольшое ровное поле. Хотя оба найденных поля
имели  существенные недостатки:  они  были  расположены довольно  далеко  от
лагеря  и на  дороге  к  ним  было немало  препятствий,  все-таки  мы  могли
возвращаться  домой  с  хорошими  вестями.  После многочасовой  прогулки  на
сорокаградусном морозе мы долго не могли согреться, и потребовалась  не одна
кружка горячего чая, чтобы окончательно прийти в себя.
     Едва рассвело,  Комаров,  Гудкович и  Петров,  вооружившись  кирками  и
лопатами, ушли на аэродром. Все остальные занялись ремонтом дороги "лагерь -
лагерь". Ее  основательно перемело последней пургой. Но тут мы столкнулись с
неожиданной трудностью. Снег оказался таким плотным, что в него не втыкалась
лопата. Пришлось взяться за ножовки.
     Стало  смеркаться, но аэродромщики все не появлялись. Дежурный выпустил
три ракеты, но ответного  сигнала не  последовало. Хотя все были измучены до
крайности, беспокойство  за товарищей заставило  нас  подняться на ноги.  Мы
снова натянули свои обледеневшие  шубы  и гурьбой  двинулись  в  направлении
аэродрома. Всю троицу встретили в трехстах метрах от палаток. Они застыли от
ветра и холода, устали и поморозились, особенно Зяма.
     Так  запуржило,  что  Сомов  решил  отменить   все  работы  на   улице.
Воспользовавшись передышкой, одни занялись починкой обмундирования, другие -
ремонтом приборов. Я в промежутке  между завтраком, обедом  и ужином пытался
навести  порядок  в  дневнике,   который  запустил  за  хлопотами.  Дмитриев
сосредоточенно  чистил  карабин, то  и  дело  заглядывая  в ствол.  Мих-Мих,
положив  на  колени  тетрадь,  что-то  быстро  писал своим  мелким угловатым
почерком.  Иногда  он  откладывал  тетрадь  в  сторону  и  сидел, отрешенным
взглядом уставившись на  ярко  освещенный круг иллюминатора. Только к вечеру
28  февраля ветер стал понемногу  стихать,  и 1 марта  встретило  нас тихой,
морозной, солнечной погодой.
     Итак сегодня - первый  день весны. Весьма условной весны - без набухших
почек,  тепла,  щебетания птиц  и  прочих признаков  пробуждения природы.  И
все-таки  это  -   весна.  И  огромный  огненно-красный  солнечный  шар  уже
заставляет сверкать,  искриться  снег. По  случаю  появления солнца я  вновь
вспомнил  о  своих докторских обязанностях. Когда все  собрались на ужин,  я
взял в руки дюралевую  миску и, постукивая по ней ложкой, сказал: "Внимание,
джентльмены, после  ужина прошу не разбегаться. Будет лекция. Если, конечно,
никаких авралов не будет".
     - А о чем, если не секрет? - осведомился Яковлев.
     - О солнечных лучах.
     - Итак, -  начал я, - с появлением солнца, которое я, как и