ряли в весе килограммов по шесть.
     Как понятны сейчас слова, сказанные некогда Руалом  Амундсеном: "Первое
условие, чтобы  быть полярным  исследователем, - это  здоровое и  закаленное
тело... Всеми моими удачами  я обязан главным образом  тщательной тренировке
моего  тела, а также суровым годам учения, предшествовавшим моему знакомству
с действительностью полярной пустыни".
     Наконец  в  последнем усилии мы  притащили  фюзеляж к  центру лагеря  и
втолкнули  зеленую дюралевую сигару в  глубокий  котлован, вырытый до самого
льда по соседству с кают-компанией.
     Рассевшись вокруг, мы с каким-то  недоверчивым удивлением  разглядывали
убегающие в темноту две глубокие колеи,  оставленные полозьями. Вооружившись
лопатами, мы  принялись забрасывать самолет снегом, пока усилившийся  ветер,
перешедший  в  пургу,  не разогнал нас  по домам. Но  ненадолго.  У радистов
ветром  повалило мачту, и они прибежали за помощью. Едва  передвигая ноги от
усталости, мы поплелись  к  радиопалатке. Мачта лежала на снегу. Придерживая
мачту  за стальные тросы-растяжки, радисты  осторожно приподняли  ее длинный
гнущийся ствол,  но тут  Курко  поскользнулся, и мачта, вырвавшись  из  рук,
согнулась  и,  звонко  треснув,  обломилась  в  самой  середине.  Ее  конец,
увенчанный фонарем, воткнулся в снег. На вторую  попытку сил уже не хватило,
и радисты смирились с перспективой работать пока на одной мачте.
     Почти  весь  конец ноября мы были загружены подготовкой лагеря  к зиме:
строили  стеллажи  для  продуктов,  утепляли  палатки,   возводили  снеговые
павильоны.  Гидрологам потребовалась вторая  лунка для  проведения очередной
серии  океанологических  наблюдений,  и  они целыми  сутками долбили пешнями
неподатливый, крепкий, как бетон, лед. А тут еще Комаров захворал.
     В результате благоустройство новой кают-компании затянулось до середины
декабря. Наконец фирма "Комаров и  сыновья" изготовила великолепный овальный
стол. Ящики  с  пятнадцатисуточными  пайками, служившие стульями  в  течение
многих месяцев, заменили скамьями. Дни напролет из  фюзеляжа неслись дробный
стук молотков  и визжание  пилы.  Торжественный  день открытия кают-компании
приближался.  Дюралевые  стены,  разрисованные  инеем,  Яковлев  с  Петровым
обтянули плотной  зеленой тканью. Толстый брезентовый полог,  обшитый  слоем
портяночного сукна, разделил грузовую кабину самолета на две половины. Сразу
стало "морально" тепло.
     Но особенно хорош камбуз.  Он  разместился  в  штурманской  рубке.  Тут
комаровский талант рукодела проявился во всем блеске. На штурманском столике
Комаров укрепил обе газовые плитки, слева установил заново сколоченный стол,
покрытый  толстой  фанерой. А  под столом висели  всевозможные  полки  - для
чистой посуды, столовых  приборов, крючки для  шумовок и половников, шкафчик
для специй. Газовый  баллон  исчез за переборкой в пилотской. Теперь  мне не
надо  было каждый раз  расчищать снег,  чтобы попасть на  камбуз.  Вход  был
закрыт обычной дверью.
     Повару для удобства  Комаров сколотил  пару высоких табуреток - о них я
мечтал два с лишним месяца.
     Однако  оставалось последнее "но":  как и  чем  обогреть  эту дюралевую
махину?  Пока  сообща  решалась  эта   немаловажная  проблема,   я   занялся
обустройством  своего  нового обиталища.  Уложил миски в стеллаж,  расставил
банки  со специями, отчистил газовые плиты от жира и копоти,  покрывавших их
толстым слоем. Наведя порядок, я включил все четыре  конфорки и, усевшись на
новую табуретку, блаженно вытянул ноги.
     И  вдруг меня словно  осенило! "Самолет!  Это  ведь  тот самый Си-47  с
бортовым номером Н-369, который я  не забуду  всю  свою  жизнь. Ведь с  этой
машины  я  с Андрюшей Медведевым  полтора  года назад прыгал с  парашютом на
Северный  полюс.  Как  это до  сих  пор  не пришло мне  в  голову? Ну штучки
выкидывает судьба с человеком! Оказаться в  роли повара на кухне,  в которую
превратилась эта прекрасная, гордая машина!"

        "Глава 4"
     ПРЕДЛОЖЕНИЕ

     Люди отправляются в дальние, неведомые страны по разным причинам: одних
побуждает к  тому  просто любовь к приключениям,  других  - неутомимая жажда
научных   исследований,   третьих,  наконец,  влечет  в  отдаленные   страны
таинственность и очарование неизвестного.

     Э. Шеклтон. В сердце Антарктики

     8 декабря

     Курко  появился  в  кают-компании  перед самым  ужином.  Я  едва  успел
наложить  в миски аппетитный  омлет  из яичного порошка с беконом  и жареным
луком, когда Костя возник на  пороге и молча положил на  стол  перед Сомовым
радиограмму. В этом не было ничего особенно необычного, но меня что-то сразу
насторожило. То  ли выражение лица, показавшееся нарочито многозначительным,
то  ли  сбитая второпях на  затылок его старая,  вытертая  пыжиковая шапка с
одним опущенным ухом.
     Сомов прочел радиограмму, поднял глаза и, словно изучая, обвел взглядом
сидящих за столом.
     -  Так  вот  какие  дела,  друзья  мои,  -   начал  он.  -  Руководство
Главсевморпути  приняло  решение продлить работу нашей станции еще  на  один
год.
     Все впились глазами в Сомова, понимая, что это лишь присказка, а сказка
еще впереди. И мы не ошиблись.
     - Необходимо сохранить  преемственность в работе, -  продолжал он,  - и
требуется несколько добровольцев для работы еще на год. Пусть об этом каждый
серьезно подумает. Торопиться не надо. Дело, сами понимаете, ответственное и
нелегкое. Все устали, намучались. Но кому-то  остаться все  равно  придется,
раз  для дела необходимо.  В  общем, тех, кто согласен продолжать дрейф, жду
завтра утром.
     Доужинали наспех и разбрелись по палаткам.
     Пока  я  перемыл  посуду,  заготовил  для дежурного запас  консервов на
завтрак, мои  сопалатники уже легли. Зяма, забравшись с головой во  вкладыш,
"думал  думу  свою".  Саша,  кряхтя  и  поругиваясь,  возился  за   ситцевой
занавеской, которой он отделил свой закуток.
     Я присел  к столу  за растрепанный роман из рыцарской  жизни, но  глаза
бездумно  скользили  по  строчкам.  Захлопнув книгу,  я  последовал  примеру
товарищей. Но, конечно, мне было не  до сна.  Еще  в  кают-компании я принял
твердое  решение:  остаюсь.   Но   теперь   меня  одолевали  сомнения.  Ведь
согласиться  - это значит еще на  целый год остаться среди льдов. До чего же
удобно,  когда   решения  за  тебя  принимает  "дядя".  Другое  дело,  когда
ответственный шаг надо сделать самому.
     А что же вообще заставило меня отправиться на станцию? Пожалуй, впервые
за много  месяцев  я задал себе  этот  вопрос.  Из опыта двух высокоширотных
экспедиций я отчетливо представлял,  какая "райская  жизнь" ожидает  меня на
СП. Я уже на  практике был знаком  с торошениями и разломом льдин, житьем  в
холодной палатке, свирепым  морозом и пургой в разных видах. Лишь о полярной
ночи знал понаслышке. Кстати,  большинство путешественников расписывали ее в
самых мрачных красках.
     Что же  касается  благ,  то  перспектива на  их получение  была  весьма
сомнительной. Слава, чей манящий блеск так влечет многих людей? О ней нечего
было даже мечтать.
     И все  же предложение участвовать в дрейфе станции "Северный полюс-2" я
принял  с  нескрываемой  радостью. Я расценил  его  как  великую  честь, как
огромное доверие,  оказанное  мне, почти  юноше, которому вручалась забота о
здоровье, а может быть, и жизни людей, выполнявших большой важности задание.
     И конечно,  меня  влекли  и  необычность, и сложность  самой работы  на
дрейфующем  льду,  и возможность участвовать в познании  природы  в одном из
самых загадочных мест планеты  - у  полюса относительной недоступности. Ведь
недаром гласит  латинская пословица:  "В  неведомом таится  манящая сила"  -
"Omne ignotum pro magnifico".
     "Пожалуй,  самое  сильное чувство, движущее родом человеческим, сильнее
чувства голода и любви, -  писал Дж.  Финней в своем  фантастическом  романе
"Меж двух миров", - это любопытство, неодолимое желание узнавать.  Оно может
стать  и  нередко становится целью всей жизни". Наверное,  именно здесь,  на
льдине, я стал понимать жизнь в ее каком-то другом, особом измерении. Только
теперь  мне  стали  доступнее  великолепные  романтически-философские строки
Уильяма Блейка:

     В одно мгновенье видеть вечность,
     Огромный мир - в зерне песка,
     В единой горсти - бесконечность,
     И небо - в чашечке цветка.

     Мои размышления неожиданно прервал Дмитриев:
     - Виталий! Ты не спишь? - раздался его голос из-за занавески.
     - Сплю, - ответил я сердито и в подтверждение захрапел.
     Но Дмитриев не унимался:
     - Врешь ты  все. Ведь  не  спишь.  А я, знаешь,  решил  согласиться  на
предложение Мих-Миха. Может,  и  ты  за компанию останешься?  Ты же  человек
молодой,  холостой. Другое дело  - Зяма. Он у нас молодожен: только накануне
отлета на станцию он со своей Надеждой расписался.
     - Ладно, уговорил,  - сказал я, перевернувшись на бок и выплевывая пух,
постоянно вылезавший из швов вкладыша. - А теперь давай спать.
     Наутро чуть  свет мы отправились к Сомову. У  самого порога  нас догнал
Зяма. Похоже, что и он почти не спал в эту ночь. Лицо у него осунулось, щеки
запали, глаза покраснели. Видно, нелегко далось ему решение.
     - Ура! - не сдержавшись, воскликнул Дмитриев. - Ай да Зяма! Вот Мих-Мих
удивится, когда мы к нему всей палаткой в полном составе заявимся.
     Но  Сомов  не  удивился.  Он лишь серьезно взглянул на нас  усталыми от
ночного  дежурства  глазами,  и негромко  сказал: "Хорошо  все  обдумали? Не
поспешили?"
     Через два часа  в Москву ушла радиограмма: "Продление дрейфа еще на год
одобрено  коллективом станции. Продолжение  дрейфа дали  согласие:  Волович,
Дмитриев, Гудкович, начальник СП-2 Сомов. Наши  координаты  на 9 декабря: 80
градусов 30  минут  северной  широты  и  196  градусов  54  минуты восточной
долготы".
     Сбросив с плеч тяжкий  груз сомнений, мы  разбрелись по рабочим местам.
Гудкович  направился  на  метеоплощадку,  благо  подошел  очередной  "срок".
Дмитриев, вооружившись пешней, исчез в рабочей палатке гидрологов, где его с
нетерпением  ждал  Макар  Никитин.  А  я,  следуя давно  намеченному  плану,
готовлюсь заняться наукой. Сегодня это исследование температурного режима  в
палатках, как  неутепленных, так  и  утепленных.  Погода в самый  раз: мороз
сорок пять градусов, с ветерком, от которого продирает аж до самых костей.
     Первой  у  меня  на  очереди  комаровская  палатка  -  мастерская.  Она
единственная в  лагере  не имеет снежной  обкладки.  Температура в ней минус
тридцать  два. Следующий объект - палатка ледоисследователей. Они, горемыки,
несмотря  на  мороз, с утра торчат на  своей дальней площадке,  и  газ  в их
жилище не горит  уже часа два. Палатка у них  тщательно  обложена  толстыми,
сантиметров в сорок,  кирпичами, вырезанными из  плотного  снега.  Благодаря
этому в ней значительно теплее - всего минус двадцать. Но  зато стоит зажечь
горелки, как через десяток минут в ней станет действительно тепло и уютно.
     Навестив по дороге радистов, нет ли  новостей,  и заглянув на камбуз, я
завернул за стеллаж с  оленьими тушами. Здесь по секрету от всех,  выкраивая
время  между  обедами  и  ужинами, я  построил  эскимосскую снежную  хижину.
Возможно, коренной житель Гренландии  и не  признал  бы  в  этом  сооружении
знаменитую   иглу,   хотя   создавалась  она   в   строгом  соответствии   с
рекомендациями  Амундсена и  Стефансона.  Я  выбрал  высокий  ровный сугроб,
очертил на  нем с помощью колышков  круг диаметром  2,5 метра, потом нарезал
пилой-ножовкой  из  сугроба два десятка  снежных кирпичей размером  45х60х10
сантиметров,  уложил  по  кругу первый  ряд  и,  примерившись несколько раз,
аккуратно срезал снег по диагонали от верхней кромки первого блока до нижней
кромки глыбы, уложенной  рядом. В эту выемку я втиснул второй блок, а затем,
прижимая  друг к  другу, стал выкладывать  по спирали все остальные. Сначала
никак  не  удавалось  заставить  блоки  держаться   с  наклоном  внутрь.  Но
постепенно я  освоил  эту технику, и после пятой  попытки у  меня получилась
хижина с более или менее правильным  куполом. Затем я прорыл снизу туннель и
изготовил большой ровный кирпич "для входной двери". По рассказам Амундсена,
Расмуссена, Пири  и других  полярных  корифеев, в  такой  хижине  можно было
создать  настоящий  южный  "рай"  с помощью  небольшой  плошки  с  жиром.  Я
попытался  было  воспользоваться  такой  жировой  лампой,  заменив,  правда,
тюлений жир керосином,  но вскоре выскочил из хижины, чихая и кашляя. Видно,
и на это требовался специальный навык. Однако, задумав возвести хижину, я не
собирался туда  перебираться жить,  меня устраивала  и наша "аэрологическая"
палатка. Я  жаждал  подтверждения  прочитанному  о  теплозащитных  свойствах
снега, которые придают ему  пузырьки воздуха, разместившиеся между  ледяными
кристалликами.  А их  ни мало ни много девяносто шесть процентов.  Я  извлек
из-за пазухи спиртовой  термометр  и  вскоре с удовлетворением убедился, что
"корифеи" не лгут. Термометр показывал минус двадцать.

     12 декабря

     Никитин пришел на ужин мрачнее тучи.
     - Вот беда-то, доктор, - сказал он, глубоко затянувшись папиросой.
     - Что случилось, Макар  Макарыч?  - встревожился  я.  - Никак,  Мих-Мих
заболел?
     - Да нет. С Сомовым все в порядке. Вертушка утонула.
     Вот  это новость. Я  вспомнил, как ликовали  гидрологи, когда Трешников
осенью поставил на стол небольшой ящик и с загадочной улыбкой извлек из него
металлический цилиндр.
     - Это, друзья, презент  от  института -  автоматическая буквопечатающая
вертушка БПВ-2. Разработал ее небезызвестный вам  Юра Алексеев, а изготовили
ее в единственном экземпляре персонально для вас в институтских мастерских.
     Действительно, этот оригинальный прибор, сконструированный  талантливым
ленинградским инженером Алексеевым, имел множество достоинств. Он освобождал
гидрологов от долгих, утомительных вахт у лунки.  Его можно было опустить на
нужную  глубину,  и  датчики  автоматически  в  течение многих  дней  писали
направление и скорость течений.
     Гидрологи долго  готовились к  погружению  БПВ-2  в  лунку  и  вот  уже
несколько  дней ходили  именинниками,  потирая руки в ожидании, когда к  ним
наконец  попадет первая лента для расшифровки.  И вот сегодня, когда Никитин
пошел  проверить  на   всякий  случай   "самочувствие"  вертушки,   ему   не
понравилось,  что  трос  не натянут. Охваченный дурным  предчувствием, Макар
кинулся к  лунке и потянул за трос. У него в руках остался оборванный конец,
вертушка исчезла. То ли трос оказался непрочным, то ли разъела его коррозия,
кто его знает? Потеря была невосполнимой.
     К довершению бед снова "скрючило" Комарова.  Это результат его неуемной
деятельности по устройству кают-компании.

        "Глава 5"
     БУДНИ ЛЕДОВОГО ЛАГЕРЯ

     Дон-дон-дон.  Утомленный бессонной  ночью  дежурный,  дождавшись восьми
часов,  мерно  ударяет  железной палкой  по  куску  рельса, подвешенного  на
треноге. Открыв глаза, смотрю на  будильник. На нем всего три часа - видимо,
ночью  замерз  и  остановился.  Газ  не  горит: его  выключили  перед  сном.
Приходится  экономить,  так  как баллонов  привезли мало, не  рассчитали.  В
палатке  стоит адский  холод.  Отверстие вкладыша  у  лица  густо  покрылось
изморозью, образовавшейся  от дыхания. Ох,  не хочется вылезать  из  теплого
спального мешка. По уговору мы  зажигаем газ  по  очереди.  Сегодня  очередь
Дмитриева.
     - Саша, вставай! Подъем!
     Дмитриев высовывает голову из мешка:
     - Что,  уже  пора? Эх, жаль. Я такой сон  видел. Будто лежу  в Сочи, на
пляже. Солнце вовсю палит. Он сладко зевнул.
     - Вставай, вставай, не то на завтрак опоздаем! - безжалостно тороплю я.
     Саша  выскакивает из  мешка  и,  стуча  зубами,  чиркает  спичками  над
горелкой.  Голубоватый язычок  заплясал  над  плиткой.  Правда, от  него  не
становится  теплее, но  почему-то всегда приятнее одеваться  при  огне. Вещи
сложены в  заведенном порядке на ящике рядом с кроватью. Торопливо натягиваю
свитер,  меховые  брюки, куртку. С унтами дело обстоит  сложнее.  Отсыревшие
подошвы за  ночь превращаются в  камень. Ноги с трудом  удается  втиснуть  в
негнущиеся,  словно  деревянные   унты.  Несколько  энергичных  движений,  и
приятное тепло расходится по телу.
     Прихватив ведро, выхожу за снегом наружу. Оказалось, что это сделать не
так-то  просто. Вход в палатку засыпан,  и  выбираться из  нее  можно только
ползком. Пушистый снег забивается в унты, сыплется за воротник свитера, лицо
обжигает ветер. В мутной пелене едва виден огонек на радиомачте.
     Зачерпнув полведра снега, возвращаюсь в  палатку. Дмитриев уже поднялся
и  возится с  паяльной  лампой. Сейчас  будет тепло.  Подставив  ведро, Саша
старательно скалывает лед с подошвы унтов, а я, достав иголку с ниткой, чиню
прохудившийся вкладыш.
     К половине  девятого обычно все жители лагеря собираются  на завтрак. В
кастрюле, наполненной кипятком, отогреваются консервы,  весело распевают  на
плите  чайники.  Только хлеб не  успевает оттаять,  и  в  ломтях  то  и дело
попадаются  хрустящие  на зубах ледяные зерна.  Завидев меня,  вахтенный, на
которого  возложено приготовление утреннего завтрака, радостно потирая руки,
отправляется спать. А к девяти часам кают-компания окончательно пустеет, и я
остаюсь наедине с кастрюлями и шумовками.
     Но нередко по  утрам я навещал то ледоисследователей, то гидрологов, то
забегал к радистам.
     В рабочей палатке  гидрологов  уже  гудела лампа. На стеллаже  у  входа
темнел  десяток  полуметровых стальных  цилиндров с  крышечками-клапанами на
обоих концах.  Я знал, что они называются батометрами, что их сконструировал
Фритьоф Нансен (они так и называются - батометры Нансена) и что с их помощью
получают  на разной глубине пробы воды. На этом мои гидрологические познания
заканчивались,  и поэтому я  с большим  вниманием слушал объяснения, которые
деликатно, без назидательности давал Михаил Михайлович. Прикрепив батометр к
тросу, он отпустил стопор  лебедки. Бесшумно раздвинув черную, мертвую воду,
батометр исчез в глубине. За ним последовал второй, третий и т. д.
     -  А теперь, доктор, - сказал Сомов, надевая на трос грузик, похожий на
гирьку, - я пошлю "почтальона". Он добежит  до батометра, ударит по защелке.
Защелка  откроется, оба  клапана  автоматически захлопнутся,  и  батометр  с
пробой  воды  на  этом горизонте  под  собственной тяжестью  перевернется  и
повиснет на нижней защелке, а новый  грузик побежит и проделает  то же самое
со следующим батометром.
     -  Ну, это понятно,  а как  узнать  температуру  воды в  том слое,  где
находится батометр? Ведь пока вы его  вытащите наружу, температура наверняка
изменится.
     - Это сделать совсем не сложно, - сказал Сомов. - Этот вот термометр, -
он  показал на цилиндрик с  отверстиями, сквозь которые виднелась стеклянная
трубочка, - устроен весьма хитроумно. Его тоненький капилляр изогнут петлей.
А  чуть  выше  резервуарчика,  где находится  ртуть, капилляр  сужен.  Когда
термометр вместе с батометром переворачивается, ртутный столбик в этом самом
узком  месте  разрывается,   ртуть  переливается   в  противоположный  конец
капилляра  и фиксирует  температуру  воды  на данной  глубине. Там находится
второй,  так  называемый  вспомогательный термометр (атташе),  по показаниям
которого вводится  поправка к отсчету основного термометра. Она корректирует
изменения температуры, возникающие при подъеме батометра. Вот и все.
     Содержимое каждого батометра переливали в узкогорлую бутылку из темного
стекла  и переносили затем в  жилую  палатку. Половину ее  занимала походная
химическая лаборатория. Когда один гидролог стоял на вахте у лебедки, другой
занимался  анализами,  до  рези  в глазах  всматриваясь  в едва  ви