ождения Вани  Петрова, мы можем от  души повеселиться.  На
праздничный ужин Ваня явился свежевыбритый,  в  белой  рубашке и, сияя всеми
двадцатью  девятью  годами, занял почетное место за  столом. Радист Щетинин,
запоздавший  на  ужин из-за очередного "срока",  принес Ване  радиограмму  с
Большой  земли. Он  извлек из  кармана голубоватый  бланк  и с торжественным
видом  вручил его  адресату.  Радостно  схватив  телеграмму,  Петров  быстро
пробежал  глазами  текст  и сказал, счастливо улыбаясь:  "Жена  поздравляет,
желает здоровья и всего прочего".
     В довершение  празднества  из Ленинграда поступила еще одна телеграмма.
Вся  научная  работа,  проведенная  дрейфующей станцией  в  течение  первого
периода, ученым советом Арктического института признана отличной.
     Наши   восторги   по   поводу   наступления   "эры   тепла"   оказались
преждевременными. Прожорливость камелька оказалась просто фантастической. За
час работы он  уничтожал два литра бензина. Если учесть, что в кают-компании
постоянно кто-нибудь находился, то получалось,  что  бочки едва  хватало  на
неделю. Пришлось вводить ограничения.
     10  января  Дмитриев, заступивший  на вахту,  выразив  мне  сочувствие,
раскрыл  вахтенный журнал  и  во всю  страницу  написал:  "Распоряжение.  По
указанию начальника дрейфующей станции камелек в кают-компании топится:

     "Часы:
     18.30 - 20.30
     23.30 - 04.30
     6.00 - 10.00"

     Я  было  приуныл, но  Мих-Мих, заглянув в  кают-компанию  и  увидев мою
кислую  физиономию,  сжалился и разрешил, если  я уж  очень буду  замерзать,
включать камелек на  полчасика вне  расписания. А после обеда  был  объявлен
очередной аврал, в котором все приняли участие с огромным энтузиазмом. Сомов
приказал разыскать все  старые бензиновые  бочки и  поглядеть,  нет  ли  там
остатков  горючего.  До  самого ужина мы  разгребали  каждый  подозрительный
сугроб. В итоге, к всеобщему удовольствию,  в  нашем распоряжении  оказалась
целая бочка авиационного бензина.
     На следующий  день, покончив  с  обеденными хлопотами,  я  вдруг ощутил
прилив  творческих сил и, обложившись  справочниками  и руководствами, решил
поставить  приготовление пищи  на  "научную основу". Я углубился  в подсчеты
калорийности нашего рациона, когда в кают-компанию заглянул по дороге Курко.
     - Ты что это там маракуешь? - полюбопытствовал Константин Митрофанович.
- Стихи небось сочиняешь или пасквиль какой пишешь?
     -  Голую  прозу,  Костя.  Всего-навсего подсчитываю,  сколько  в  нашем
суточном рационе содержится белков, углеводов, жиров и прочих нужных вещей!
     - Ну и как там с белками и прочими нужными вещами, хватает?
     - Вполне.  А жиров так  в полтора раза больше, чем положено по  нормам.
Впрочем, если хочешь, взгляни сам. - Я пододвинул таблицу Курко. - Вот что я
получил в результате своих изысканий...
     В первой колонке  разместились показатели  норм, принятых медициной для
людей,  занимающихся  тяжелым физическим  трудом,  во второй  -  папанинская
норма, последняя, третья - наша.

     Калорийность 4678 6250 5500
     Белки, в г 163 210 156
     Углеводы, в г 631 434 648
     Жиры, в г 153 255,9 238,2

     - Да, папанинцам было чем заморить червячка, - завистливо сказал Курко.
     - Брось, Костя, нам на паек тоже грех  жаловаться. Пока что мяса и рыбы
хватает.  И  сухих овощей навалом.  Конечно,  жаль,  что  мало  завезли  нам
солененького: помидорчиков, огурчиков. И воблы не мешало бы.
     Перед отъездом на дрейфующую станцию  я долго ломал себе  голову, какие
продукты  лучше  всего завезти  на льдину. Конечно,  свежее мясо и рыбу.  Их
будет не трудно хранить  зимой. Арктика - холодильник надежный. Ну, понятно,
со свежими овощами придется распроститься.  Их от морозов  не уберечь. Разве
что запас картофеля  и лука на неделю-две можно разместить  в  относительном
тепле  по жилым палаткам. Все - лук, картофель,  свеклу, морковь -  придется
брать сушеным.
     Пришлось  делать  упор  на  всевозможные  консервы  -  мясные,  рыбные,
овощные. Я перечитал заново Нансена и Амундсена, Пири и Бэрда, проштудировал
Шеклтона  и  Моусона.  Все они пели гимны пеммикану  - смеси  высушенного  и
тщательно  растертого  с  жиром мяса. Некоторые  из них для  улучшения вкуса
прибавляли  к  традиционным  ингредиентам другие продукты. Например, Пири во
время штурма Северного полюса добавлял в пеммикан сушеные фрукты, Амундсен -
овсяную  крупу.  А  по  заказу  адмирала  Бэрда  для  членов  антарктической
экспедиции  специалисты  по  питанию  Д.  Коман  и  3.  Губенкоу  изготовили
пеммикан, в  который входили помимо мяса  и  жира обезвоженный концентрат из
помидоров  и   овощей,  овсяное  толокно,  бульонные  кубики,  соленый  лук,
гороховая мука и еще одиннадцать различных продуктов и специй. Я особенно не
настаивал  на  включении пеммикана  в наш  рацион,  поскольку  исследователи
Арктики   и   Антарктиды   использовали  его  главным  образом  для   санных
путешествий. Но по-прежнему оставалось не совсем ясным, на что делать упор в
питании: на белки, жиры или углеводы?
     У белков  и жиров было множество защитников, и появление пеммикана было
этому  свидетельством.  А  Шеклтон, например, считал,  что "сахар является в
высшей  степени  ценным теплообразующим веществом,  и поэтому  его  суточная
норма  была  доведена  до  двухсот  граммов". К углеводной диете  склонялись
некоторые  американские   и  английские  ученые,  полагавшие,  что  человек,
питающийся одними углеводами, значительно лучше переносит низкие температуры
до минус тридцати градусов.
     В разгар  поисков мне случайно  попалась на  глаза  небольшая  книжечка
"Питание папанинцев на дрейфующей  льдине".  Автором ее был М. Ф.  Беляков -
директор  Московского  института инженеров  общественного  питания,  который
непосредственно руководил заготовкой продовольствия  для  дрейфующей станции
"Северный  полюс". Я почерпнул  там немало  ценных советов. Жаль только, что
познакомился  с ней я слишком поздно, когда основной запас продуктов был уже
отобран  и  получен.  Единственно,  в  чем  у  меня  не  было  сомнений -  в
необходимости как можно лучше запастись витаминами. Их я  набрал сколько мог
- драже, таблеток, экстрактов.

        "Глава 9"
     ДНЕВНИК (продолжение)

     13 января

     - Ну и мороз, - сказал Яковлев, подсаживаясь к камельку так близко, что
в  воздухе запахло паленым мехом унтов. - Сорок  девять  градусов, аж дух от
холода захватывает.
     - Такой температуры у нас, пожалуй, за весь дрейф еще не было, - сказал
Гудкович.
     - Кому можно посочувствовать,  так  это Николаю  Алексеевичу. Достается
ему на астрономической площадке.
     -  Достается,  точно  сказано,  достается, - произнес  Миляев, входя  в
кают-компанию. - Сейчас  ветер поднялся.  Прямо кровь стынет. Кстати,  Михал
Михалыч,  мне помощники  нужны.  Раз  началась  пятнадцатисуточная  станция,
значит, координаты придется брать не меньше как четыре раза в сутки.
     - Есть желающие добровольцы? - спросил Сомов.
     - Поможем, Михаил Михайлович, - отозвалось сразу несколько голосов.
     -  Тогда  Гудкович,  Щетинин,  Дмитриев  и  Волович  переходят, Николай
Алексеевич, в ваше распоряжение. Очередность сами установите.
     -  Я, Михал Михалыч, вот  о чем беспокоюсь, - сказал  Яковлев, протирая
очки. -  В  ассманах ртутные  термометры, и  они  такого мороза не выдержат.
Вчера ненароком схватился за резервуар, а он возьми и тресни.
     Никто и  не предполагал,  что  такая  температура  может  быть в центре
океана. "Может, и  вправду  здесь  новый полюс холода  находится", -  сказал
Никитин.
     - С меня достаточно географического, - сухо сказал Курко.
     Мне  невольно  вспомнилась  фраза  из   дневника   известного  датского
полярного    исследователя    Эйнара   Миккельсена:   "Если    бы   полярные
путешественники существовали во времена  Данте, он, наверное, не преминул бы
устроить в аду отделеньице, где бы царил мороз, непрерывно бушевал леденящий
шторм и где злополучные грешники были бы обречены  брать "высоты" и "углы" с
помощью теодолита".
     Однако событие, происшедшее несколько часов спустя, показало, что мороз
страшен отнюдь не всем.
     Я уже готовился отправиться в "объятия Морфея", как вдруг вспомнил, что
в кают-компании не выключен свет. "Курко узнает - житья не даст", -  подумал
я и, проклиная свою рассеянность, натянул куртку. Небо вызвездило. От мороза
захватывало дыхание. У самой палатки меня привлекли странные звуки. Какая-то
возня, шорох, сопение. Я  огляделся.  "Наверное, показалось",  - подумал я и
направился к кают-компании. Но звуки  повторились, и на этот раз я отчетливо
разобрал  тонкое  попискивание.  "Неужели Майна  ощенилась?  Вот тебе и раз.
Мороз  сорок  девять градусов.  Да  они  вмиг закоченеют".  Я  направил  луч
фонарика  туда,  откуда  доносились  эти  звуки,  и  увидел между  ящиками и
палаткой Майну, прижавшуюся к Ропаку. А под ней шевелились темные комочки.
     Бросив  банки, я  помчался в палатку, разбудил  Гудковича, и мы вместе,
прихватив с собой старую ватную куртку, вернулись к складу.
     Еще немного,  и  щенята бы насмерть  замерзли. Закутав их  потеплее,  я
потащил шевелящийся  сверток к нам, в "аэрологическую". Майна  бежала рядом,
благодарно повизгивая. Мы устроили новорожденных  на оленьей шкуре,  которую
Дмитриев уже расстелил рядом с газовой плиткой. Майна свернулась в клубок, и
крохотные живые комочки, перебирая лапками, поспешили прижаться к ее теплому
животу.  Время от времени  она поднимала  голову и, оглядев своих младенцев,
нежно облизывала их влажные тельца.

     14 января

     Ну    и    молодец    Комар.   Просто    поражаешься   его   неутомимой
изобретательности.  Вот и  сегодня  после ужина он  вдруг  поднимается из-за
стола, задумчиво глядя на камелек.
     "Доктор без горячей воды мается, а мы зазря бензин палим, - говорит он.
- А ведь и работы здесь всего ничего".
     Комаров подошел к  камельку, завернул краник подачи топлива и, ни слова
не  говоря,  вышел из  кают-компании. Вскоре  он возвратился  с  дрелью  под
мышкой,  держа  в руке большой  жестяной круг, вырезанный  из  банки  из-под
пятнадцатисуточного  пайка.  Поплевав на  металл  и  убедившись, что камелек
остыл,  он повалил  его  на бок и принялся  сверлить дырки  вокруг  головки.
Затем,  вооружившись  молотком и зубилом,  он ловко разрубил перемычки между
отверстиями, и головка отвалилась.
     - Вот и всех делов-то, - сказал он, довольно потирая руки.
     С  помощью Зямы он водрузил камелек на  старое  место,  прикрыл  сверху
жестяным кругом, скомандовал: "Давай, Иван, неси бак со снегом",  - и присел
на скамью, довольно поглядывая на плоды своих рук.

     20 января

     Запасы бензина тают. Поэтому стоило Комарову вспомнить, что  где-то под
снегом  спрятаны две бочки с  керосином, как  Сомов  приказал  немедленно их
разыскать.  О  если бы кто-нибудь  мог  предположить,  сколь пагубными будут
последствия  этого  опрометчивого  решения.  Едва  я открыл краник и  поджег
вязкую керосиновую  струйку, как из трубы повалил клубами черный густой дым.
Ветер подхватил облако сажи и расстелил его по окрестным сугробам.
     Первым примчался Яковлев.
     - Доктор, - крикнул он, -  кончай  это безобразие!  Ты нам  всю рабочую
площадку загадишь. А что здесь будет весной? Потоп. Все к черту растает.
     Но предстоящий весенний потоп меня  мало беспокоил. Гораздо важнее, что
камелек  не желает работать на керосине. Густая жирная сажа забивала широкое
жерло трубы, похожей на самоварную, и я то и дело вынужден был прочищать ее,
орудуя поварешкой.
     Перед  обедом  на  камбуз  заглянул  Курко.  Выслушав  рассказ  о  моих
мытарствах,  он предложил воспользоваться способом, который применял  кто-то
из  его родственников.  Я  слова сказать  не успел, как он  полез на крышу с
кастрюлей воды и вылил ее содержимое прямо  в  трубу. Раздался взрыв. Кверху
поднялся  столб  пара, смешанный с  сажей;  труба  полетела  в одну сторону,
камелек  -  в другую.  Из  топки  вырвались  языки пламени и, лизнув  полог,
поползли вверх по брезенту.
     Пожар!!! Я кинулся в тамбур к огнетушителю. Издав странное шипение,  он
выплюнул  тоненькую струйку пены и затих. Отшвырнув огнетушитель в  сторону,
оставляя на  скобе  примерзшие к металлу  клочки кожи  с пальцев,  я схватил
стоявшее на плитке ведро  с водой  и  выплеснул ее на огонь.  Пожар  удалось
быстро потушить, но на кают-компанию было страшно смотреть. Все было в дыму,
копоти, пол залит  водой, со стенки свисал обгорелый брезент. Сам я с головы
до ног вымазался в саже и растерянно стоял посреди учиненного разгрома.
     - С первым пожаром, - сказал Миляев, появляясь на пороге.
     - Это  почему же  с  первым? - сказал  Яковлев.  - Лично для Курко  это
второй.
     Костя аж побелел от ярости, но сдержался. И, процедив сквозь зубы: "Ну,
Гурий, погоди у меня", вышел из кают-компании, громко хлопнув дверью.
     Злополучное  событие,  напоминание о  котором  вызвало  гневную реакцию
Курко, произошло летом.  12 июля по неизвестным  причинам в палатке радистов
вспыхнул  пожар. Пламя быстро  охватило высохший  под лучами  летнего солнца
брезент,  и, когда  прибежали  хозяева, палатка уже превратилась в  огромный
костер. "Документы, спасайте документы!" -  не своим голосом закричал Петров
и кинулся в огонь. К счастью,  чемодан с записями  наблюдений стоял у  самой
стенки,  и его  удалось спасти, разрезав  палаточный тент  ножом.  Взорвался
бачок с  бензином, и четырехметровый столб огня взвился с грохотом кверху. А
за  ним  стали  рваться  от  жары  винтовочные  патроны.  Пришлось  оставить
дальнейшие попытки спасти что-либо из имущества. Но основная беда состояла в
том,  что  лагерь остался  без радиосвязи. Курко, Щетинин и Канаки,  проявив
бездну  изобретательности,  собрали  радиопередатчик  из  остатков сгоревшей
аппаратуры  и   небольшого   запаса  радиодеталей.   Связь  с  землей   была
восстановлена.
     В связи с пожаром был объявлен аврал. Кают-компанию прибрали, отмыли от
сажи.  Стены  заново обтянули  брезентом.  Камелек тоже привели в порядок, и
Сомов даже разрешил попользоваться им немного, чтобы просушить помещение.

     22 января

     - Гурий  Николаевич на обед не придет, - сказал Ваня Петров, забежав на
камбуз,  -  нездоровится  ему  что-то.  Всю ночь кряхтел и  охал. Боюсь,  не
захворал ли? Ты зайди к нам, как народ покормишь.
     Едва только кончился обед, отправился в палатку к ледоисследователям.
     - Плохо дело, док,  -  мрачно  произнес  Яковлев, поворачиваясь ко  мне
лицом.
     -  Ты что  ж  это  захандрил,  Гурий? - сказал я,  присаживаясь на край
койки.
     -  Мы  вчера  на  дальнюю  площадку с Иваном  ходили. Видимо,  продуло.
Вернулись  в  палатку  - не могу согреться.  Знобит. Я  и чайку похлебал,  и
стопку спиртика выпил. Не помогает. Забрался в мешок,  да так и не заснул до
утра. А под утро грудь заложило и кашель появился. - Словно в подтверждение,
Яковлев  закатился глубоким,  лающим кашлем  и, обессиленный,  откинулся  на
подушку.
     - А температуру не мерил?
     - Иван предлагал, да я чего-то не решился. А вдруг высокая!
     - Тогда держи. - Я протянул градусник.
     Через десять минут он вытащил его из подмышки и спросил:
     - Сколько?
     - Тридцать восемь и три.
     - Фу, черт, - выругался Гурий и снова закашлялся.
     Я  надел белый халат (это всегда  производит впечатление  на пациентов,
тем более на полюсе) и достал из кармана фонендоскоп.
     -  Дыши. Еще глубже. Хорошо. Теперь послушаем под лопаткой. - Вероятно,
я непроизвольно подражал  манере вести осмотр детским врачам, вносящим в эту
настораживающую процедуру элемент успокоения.
     В  легких у  Яковлева хрипело и  свистело  на все  лады.  И справа  под
лопаткой я обнаружил небольшой участок, издававший при перкуссии тупой звук.
     - Ну вот и все, - сказал я. - Бронхит. Полежишь, поглотаешь  сульфазол,
сделаю,  на худой конец,  пару  уколов пенициллина,  и через недельку будешь
здоров.
     - Ну, слава богу, - сказал Яковлев, облегченно вздохнув. - Я уже решил,
что воспаление легких.
     Вскоре Гурий, облепленный банками, уже подшучивал, что он первый в мире
человек, которому поставили банки на восьмидесятом градусе северной широты.
     Напоив больного  чаем с сушеной  малиной  и дав  снотворное, я  пошел к
Сомову.
     - Как дела у Гурия? - спросил Михаил Михайлович.
     - Неважно. Думаю, у него правостороннее воспаление легких.
     - Да ну, - высунулся из мешка Никитин. - Вот не повезло человеку.
     - Ничего. Вылечим, -  сказал я уверенно. - Гурий  - мужик крепкий. Лишь
бы торошения не было. С пневмонией по морозу не больно побегаешь.
     - Вот этого я  и боюсь, - сказал, вздохнув, Сомов. - Что-то не нравится
мне ледовая обстановка. Как бы не начались подвижки.
     - Да и не вовремя Яковлев захворал,  - сказал Никитин. - У них по плану
восемь сроков. Как бы от такой нагрузки и Петров не свалился.
     Я возвращаюсь в свою палатку. Яркое сияние озаряет  мрак полярной ночи.
Огненные  смерчи  носятся по небосводу. Они  то свиваются в  кольца, подобно
гигантским змеям, то цветными  метеорами пересекают небо. Вот словно  ураган
подхватил  зеленое облако, завертел и, швырнув в зенит, рассыпал серебристой
пылью.

     30 января

     Последние  дни января погода крайне неустойчива. Часто, и почти  всегда
неожиданно,  налетает  пурга.  Ее  сменяет затишье,  и  на  небе  загораются
золотистые шляпки  звезд.  На  востоке  на короткое время  появляются нежные
краски   зари.   Ее   мягкие   розовые   тона   плавно  переходят  в  синеву
предрассветного  неба.  Но  это  лишь первые мазки  солнца на  синем  холсте
ночного неба.
     Однако  природа  не дает  нам  передышки,  и  снова  стрелка  барометра
угрожающе ползет вниз.
     Целый день  я кручусь между камбузом и  палаткой гляциологов.  Здоровье
Гурия пошло на поправку. У него появился аппетит (а это самый лучший признак
выздоровления), и он  с удовольствием уплетает бульон и антрекоты, которые я
готовлю по персональному заказу.
     Бедный Ваня. За эти  дни он совершенно измотался. Все восемь сроков ему
приходится делать в одиночку. Он похудел, осунулся, под глазами черные тени,
но   неизменно  отказывается   от   предлагаемой   помощи,   повторяя:   "Не
беспокойтесь. Не помру. У вас и без меня хлопот достаточно".
     Превратившись  в  очередной  раз   из  доктора  в  повара,  я  принялся
разделывать оттаявшую  рыбу, приплясывая на обледенелом полу, чтобы  согреть
ноги.  Из репродуктора  неслась  бравурная джазовая  музыка,  скрашивая  мое
существование.  Вдруг радио  замолкло, и в наступившей  тишине  я  отчетливо
услышал  странный  скрип  и  скрежет, словно  кто-то неподалеку  растаскивал
бочки. Торосит!
     Выскочив из кают-компании, я налетел в темноте на Щетинина. "Слышишь, -
сказал он, - как корежит?"
     Шум усилился, превратившись в непрерывное бу-бу-бу-бу.
     - Пошли поглядим, - сказал Щетинин, зажег фонарь, и мы вместе двинулись
по направлению звуков.
     Вот что-то грохнуло, застонало и замерло. Льдина под нами вздрогнула от
тяжелого удара. Пройдя еще метров сто - сто пятьдесят, мы остановились перед
неширокой  трещиной.  Щетинин поднял  фонарь, и яркий луч  света выхватил из
темноты  беспорядочную груду шевелящихся,  словно  живых, глыб.  Ледяной вал
двигался довольно  быстро. Придавленный его тяжестью, край льдины треснул, а
за  нашей  спиной пробежала тонкая извивающаяся  черная  полоска,  отчетливо
видная  на  белом  фоне  снега.   Мы  отбежали  назад,  чтобы  не  оказаться
отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющееся разводье.
     Торошение  усиливалось. Из лагеря  навстречу  нам приближались огоньки.
Все население станции спешило к месту происшествия.
     - Ну вот, все говорили прочная, прочная, - сказал Курко, - и сглазил