о  он
шутливо-испуганно  замахал  рукой:  -  Ну  не серчай,  Петрович,  я  же так,
пошутил.
     - Ты эти свои дурацкие шутки брось, - сказал Медведев зло.
     - Ну извини, извини. Так, значит, найдем площадку, сбросим пару дымовых
шашек.  Скорость ветра  и направление  определим, а для вас, пока они дымят,
хоть какой-то ориентир будет. Сделаем затем кружок над полюсом и, как только
выйдем на боевой курс, просигналим сиреной. Тогда занимайте исходные позиции
к прыжку у двери. Как услышите частые гудки - значит, "пошел", ясненько?
     - Все понятно. А вот чайку горячего похлебать бы не мешало.
     - Чайку-то, сей момент.
     Действительно, буквально через несколько секунд  Щербина появился, неся
в руках две пол-литровые кружки с крепким, почти черным чаем.
     -  Чифирь полярный, первый класс.  Пейте, дорогие  прыгуны, набирайтесь
сил. Вот вам по плитке шоколада. Заправляйтесь на здоровье.
     Чай действительно был отличный. Горячий, ароматный.  Я сделал несколько
глотков, но пить что-то расхотелось. Я попытался  занять  себя  каким-нибудь
делом:  стал  заново  привязывать  унт,  считать ящики. Потом  внимание  мое
привлекли унты Медведева. Я впервые заметил, что они разного цвета: на левом
мех серый с черными пятнами, а на правом - густо коричневый.
     Почему-то стал казаться тесным мой старый, видавший виды кожаный летный
шлем. Я всячески старался отвлечься от мысли о предстоящем прыжке.
     - Закурим по последней? - вернул меня "на землю" голос Медведева.
     Мы задымили папиросами, делая глубокие затяжки.
     -  Значит, Виталий, действуем, как договорились, - сказал Медведев. - Я
пойду  подальше  к хвосту,  а  ты стань  с противоположного края  двери. Как
услышишь сигнал "пошел", прыгай  сразу следом за мной. Не то разнесет нас по
всему  Северному  полюсу  и не  найдем  друг друга. В наших  шубах не  шибко
побегаешь.
     Главные  парашюты   решено  открывать  на  третьей  секунде  свободного
падения, а затем, по обстановке, запасные.
     Пока мы  оживленно  обсуждали детали предстоящего прыжка, из  пилотской
вышел  Чибисов - высокий, красивый, в коричневом кожаном реглане. Человек он
был решительный,  властный,  полный неуемной  энергии.  Не  случайно летчики
старались  не попадаться  ему  лишний  раз на глаза, чтобы  не "загреметь" в
какой-нибудь  незапланированный  полет. Впрочем,  мое  первое  знакомство  с
Максимом  Николаевичем не обошлось без курьеза. Однажды  на  аэродроме  мыса
Челюскин я дожидался  оказии  на базу номер один.  Начхоз экспедиции спросил
Чибисова,  как  поступить  с  доктором:  ему надо лететь на  базу,  а машина
загружена под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и  изрек
фразу,   ставшую  впоследствии  "полярной   классикой":  "Грузить  пельмени.
Медицина подождет".  Впрочем,  как  оказалось  впоследствии,  к  медицине он
относился весьма уважительно.
     -  Подходим к  полюсу,  -  сказал Чибисов, - ледовая  обстановка вполне
удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберем хорошую. Погода
нормальная.  Видимость  -  миллион  на  миллион.  Через  три  минуты  начнем
снижаться. Как, Медведев, хватит шестисот метров?
     - Так точно, хватит, - отчеканил Медведев.
     "Только бы  поскорее", - подумал я. Самолет  сильно тряхнуло. Он словно
провалился в невидимую яму.
     - Начали  снижаться,  - сказал Чибисов, - ждите команды.  А вы, товарищ
бортмеханик, подготовьте  дымовые шашки. Бросите их  по  команде штурмана за
борт.
     Константиныч подтащил  к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие
на большие зеленые консервные банки, и пачку  запалов, напоминавших огромные
спички с толстыми желтыми головками, и стал ждать команды.
     - Бросай!!
     Бортмеханик чиркнул запалом  по  терке. Как только головка вспыхнула со
змеиным  шипением, он с размаху воткнул  ее  в отверстие  и швырнул шашку  в
приоткрытую  дверь. За  ней последовала вторая.  Шашки, кувыркаясь, полетели
вниз, оставляя за собой хвостики черного дыма.
     Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он
уже успел растащить в разные стороны грузы, загромождавшие подходы к ней. Он
попытался повернуть ручку, но она  не поддавалась. Бортмеханик дергал ее что
есть  силы, обстукивал  край двери молотком. Но  все  впустую. Он вполголоса
костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась.
     Загудела  сирена. Мы было  приподнялись, но опять вернулись  на  место.
Кажется,  сейчас  мы  начали  нервничать  по-настоящему.  Чувствую,  вот-вот
Медведев взорвется. Но Андрей молчит, хотя по лицу  его и сжатым губам вижу,
чего стоит ему эта сдержанность. /
     Все. Время упущено.
     Петрович не выдержал:
     - Черт бы  ее побрал, эту идиотскую дверь!  Паяльной лампой ее прогреть
бы.
     Механик виновато молчит, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась.
Он  зажигает  пучок  пакли  и подносит ее  к  замку, и, о чудо,  ручка вдруг
поддается усилиям, и замок с сухим щелчком выходит из паза. Наконец-то!
     Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проема двери в
пилотскую высовывается голова в шлемофоне - это штурман Миша Шерпаков.
     -  Готовьтесь,  ребята.  Восемьдесят  девять градусов  пятьдесят четыре
минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю,
не  промахнетесь.  Ветер  -  метров  пять  -  семь  в  секунду,  не  больше,
температура - двадцать один градус мороза.
     Щербина  подошел на  помощь бортмеханику,  и они вдвоем рывком оттянули
дверь  на  себя.  Она с  хрустом  открылась,  и в  прямоугольный  ее просвет
ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину.
     Снова протяжно загудела сирена,  и,  хотя мы с нетерпением,  напряженно
ждали  заветного  сигнала, он  все  же прозвучал неожиданно. Мы поднялись  с
чехлов.
     -  А  ну, повернись,  сынок,  -  сказал  Медведев и,  отстегнув  клапан
парашюта,  еще  раз  проверил  каждую  шпильку.  -  Все в ажуре! - Он закрыл
предохранительный клапан,  защелкнул кнопки  и  повернулся ко мне спиной:  -
Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.
     Держась  за  стальной  трос,  протянутый  вдоль  кабины  самолета,  мы,
неуклюже переваливаясь, двинулись  вперед, к зияющему проему грузовой двери.
Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для  правой ноги  и
положил  руку  на вытяжное кольцо.  Но меховая  перчатка  оказалась толстой,
неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая,  я стащил зубами
перчатку с правой руки, затолкал ее поглубже  за борт куртки и снова положил
ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжег ее,
но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды.
     С высоты шестисот метров кажется: до океана - рукой подать. Выпрыгнул -
и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. Насколько хватает глаз,
до  самого горизонта тянутся  сплошные поля. Они кажутся ровными. Но я знаю,
сколь обманчиво  такое впечатление.  Просто  солнце  скрылось  в  облаках, и
ледяные  глыбы, бугры  и заструги  не отбрасывают теней.  Местами ветер сдул
снег и обнажил голубые и зеленые пятна льда.
     Здесь, у полюса, много торосов. Они похожи на кубики сахара, выложенные
длинными   аккуратными   горками.   Вдали    появилось   черное    пятнышко,
превратившееся вскоре в большое разводье, покрытое рябью волн. От разводья в
разные стороны извивается десяток тонких темных змеек - трещины.
     Сколько  раз  наблюдал я  эту  картину  в иллюминатор!  Но  на самолете
ощущение безопасности было  таким  полным, что этот безмолвный белый мир под
крылом казался далеким, нереальным. Однако  сейчас, перед  прыжком,  стоя на
порожке двери, я, обдуваемый яростным ледяным ветром, по-иному смотрю на это
белое безмолвное пространство, которое раскинулось внизу без края и конца.
     И вдруг я  с  какой-то особой остротой осознал  слова Амундсена: "Каких
только несчастий на протяжении ряда лет не приносило ты, о бесконечное белое
пространство! Каких только лишений и каких только бедствий  ты не видало! Но
ты  также повстречалось  и  с теми, кто поставил ногу на  твою  выю и  силой
бросил  тебя  на  колени.  Не  припомнишь  ли  ты Нансена  и  Иогансена?  Не
припомнишь ли ты герцога Абруццкого? Не припомнишь ли ты Пири? Не припомнишь
ли, как они  шли по  тебе, и там,  где ты сопротивлялось,  поставили тебя на
колени? Тебе следовало бы  отнестись с уважением  к этим молодцам! Но что ты
сделало  с теми многими-многими, кто безуспешно пытался  вырваться  из твоих
объятий? Что ты сделало  со многими  гордыми судами, державшими путь прямо в
твое сердце, чтобы никогда больше не вернуться домой? Что ты сделало с ними?
- спрашиваю  я. Никаких  следов,  никаких  знаков - только бесконечная белая
пустыня!"
     Ну когда же наконец  сигнал? Наверно,  мои  ощущения  сродни  ощущениям
бойцов перед штыковой атакой.
     Ту-ту-ту -  лихорадочно взвыла сирена. Ее резкие звуки, словно стальные
молоточки, ударили по  нервам. Они  дали  команду мышцам.  Прижимая  парашют
левой  рукой  к  животу,  я,  оттолкнувшись  ногой,  устремляюсь  вперед   и
проваливаюсь вниз, в пустоту. Подхваченный  мощным  воздушным потоком, делаю
сальто и вновь оказываюсь вниз головой.
     "Двадцать  один, двадцать  два, двадцать три, -  считаю  вслух заветные
секунды  свободного полета, но,  чувствуя, что явно тороплюсь, досчитываю: -
Двадцать четыре,  двадцать пять". Вот  теперь пора. Я  что  есть силы дернул
кольцо, и оно, вырвавшись из руки, исчезает в пространстве. Повернув голову,
уголком глаза вижу через плечо, как шелестя стремительно убегают вверх пучки
строп, как вытягивается длинной пестрой колбасой купол.  Вот  он наполняется
воздухом,  гулко   хлопает  и  превращается  в  живой  полушар.  Он   словно
лихорадочно  дышит,  то сжимаясь,  то  расправляясь.  Меня  швырнуло  вверх,
качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я  ощутил, что неподвижно
вишу  в пространстве. После грохота моторов, свиста  ветра тишина  действует
ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. Я вдыхал морозный воздух,  щурился
на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.
     Огляделся  по сторонам.  Справа,  высоко  надо  мной, удалялся самолет,
оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые,  подсвеченные
солнцем  облака. Внизу,  насколько хватал глаз,  простирались снежные  поля.
Ровные, девственные,  белые, кое-где  искореженные  подвижками,  похожие  на
бесчисленные  многоугольники, окантованные черными полосками  открытой воды.
Высота незаметно уменьшалась, и  я уже начал  отчетливо  различать  сахарные
кубики торосов. Кое-где снежный наст был перечерчен тушью свежих  трещин.  К
горизонту     протягивались    широкие    черные    разводы,    напоминавшие
асфальтированное шоссе.
     Метров  на тридцать  ниже меня опускался Медведев. Его раскачивало, как
на  качелях,  и  он тянул  стропы  то  справа,  то слева,  пытаясь  погасить
раскачку. Это ему удалось не без труда.
     - Андре-ей! - заорал я что есть силы. - Ура! - И,  сорвав меховой шлем,
закрутил его  над головой, не в  силах  сдержать  охватившее  меня радостное
возбуждение.
     Медведев в  ответ замахал рукой, а  потом, указав пальцем  на  запасной
парашют,  крикнул: "Запасной открывай!" Но я  уже вспомнил  о "запаске"  и в
точном  соответствии  с  инструкцией  свел  ноги,  подогнул их  под  себя и,
придерживая левой  рукой  клапаны ранца,  выдернул кольцо. Клапаны,  щелкнув
резинками, раскрылись, обнажив кипу алого шелка.  Я быстро  пропустил ладонь
между ранцем и куполом, сжав его, затем напрягся и что есть силы отбросил от
себя  в  сторону. Но  купол,  "не  поймав"  ветер,  свалился  вниз  и  повис
бесформенной тряпкой.  Чтобы  он быстрее раскрылся, пришлось вытащить стропы
из  ранца и  рывками натягивать  их на себя.  Средство помогло.  Неожиданный
порыв ветра  подхватил  полотнище.  Оно затрепетало, наполнилось  воздухом и
вдруг   раскрылось  гигантским  трепещущим  маком   на  бледно-голубом  фоне
арктического неба.
     До  "земли" оставалось  не более сотни  метров.  Меня  несло  прямо  на
торосы,  в  которые  упиралось  великолепное  ровное  поле,  над  которым  я
пролетал. Даже сверху, издалека, торосы имели довольно грозный вид.  Это был
огромный, тянувшийся на километры высокий вал перемолотого льда.
     Я понимал, что мне несдобровать, если  я угожу в этот  хаос  из ледяных
обломков.  Чтобы перелететь через них,  надо во что бы то ни стало замедлить
спуск.  Услужливая память подсказала  ответ:  уменьшить угол  развала  между
главным и  запасным парашютами. Ухватившись  за внутренние, свободные  концы
"запаски"  обеими руками, я что есть силы потянул  их на себя,  стараясь как
можно  ближе свести купола.  Напрягая последние  силы, я  с трудом удерживал
парашюты в  таком положении. Скорость снижения немного  замедлилась,  но это
уже не могло мне помочь.  Гряда торосов, ощетинившись голубыми ребрами глыб,
уже понеслась навстречу. Я весь  напрягся, сжал  ступни, вынес ноги  вперед,
приготовившись встретить первый удар. "Лишь бы только ноги не застряли между
льдинами", - промелькнула мысль...
     Сильный порыв ветра, подхватив меня, как перышко, перенес через ледяное
месиво. Чиркнув подошвами унтов по  гребню,  я шлепнулся  в  центр небольшой
площадки и  по шею провалился  в сугроб. Купола сразу "погасли"  и  легли на
снег яркими цветными пятнами. Мягкий снег залепил лицо, набился за  воротник
куртки, в рукава,  за голенища  унтов.  Выбравшись из  сугроба, тяжело дыша,
отряхивая  комья прилипшего  снега, я попытался  расстегнуть карабин грудной
перемычки, но тугая пружина не  поддавалась усилиям задеревеневших  пальцев.
Оставив  бесплодные попытки, я лег  на спину, раскинул широко руки и  закрыл
глаза.
     Только сейчас я вдруг  осознал, в каком страшном  напряжении  находился
все  эти часы.  Сейчас наступила разрядка. Я  смотрел в бесконечную  глубину
блекло-голубого  северного  неба. Ватные  облака,  клубясь,  рисовали  живые
картины. Мягко  пригревало солнце. Я закрыл  глаза. Меня  охватило блаженное
безразличие.  Обострившимся  слухом   я  улавливал   шорохи,  потрескивания.
Неподалеку возился  с  парашютом Медведев. Я слышал, как  он пробирается  ко
мне, увязая в глубоком снегу.
     -  Вставай, лежебока! Кончай  прохлаждаться! -  услышал  я  над головой
голос Петровича. - Радикулит наживешь.
     - Так это же будет особый, полюсный, - сказал я, неторопливо поднимаясь
на ноги.
     Вдруг  Медведев  схватил  меня  в  охапку,  и  мы,   как  расшалившиеся
школьники,  начали  тискать  друг друга, крича  что-то несуразное,  пока  не
повалились, обессиленные, на снег.
     - Все, Андрей, кончай! Надо делом заняться.
     Я  вытащил   из-под  куртки  фотоаппарат  и,  несмотря  на  воркотню  и
чертыхание Медведева, заставил его достать парашюты из  сумки, снова  надеть
на  себя  подвесную  систему и  распустить  купол  по снегу. Щелкнув десяток
кадров и на  всякий  случай  всякий  раз  меняя выдержку, я передал  аппарат
Медведеву и застыл перед объективом старенького "ФЭДа".
     Увлекшись   фотографированием,  мы  на  некоторое  время  забыли,   где
находимся  и что  наше "ателье" расположено в  центре  Ледовитого океана. Об
этом  нам  напомнили зловещий треск льда и зашевелившиеся  глыбы торосов. Не
теряя времени, взвалив сумки  с  парашютами  на спину,  мы вскарабкались  на
гребень   вала.   Картина,  открывшаяся  нашим  глазам,  была  великолепной.
Бескрайнее, гладкое, как стол, ледяное поле, присыпанное снежком,  и  на его
белом фоне зеленый самолет с медведем на фюзеляже, замедляющий свой бег.
     Когда мы спустились вниз, я поставил друг  на друга три плоские ледяные
плитки,  накрыл их  белым  вафельным полотенцем, достал  из сумки  небольшую
плоскую  флягу, две  мензурки для приема  лекарств, плитку  шоколада и пачку
галет.
     - Прошу к столу, уважаемый Андрей Петрович!
     Медведев повернулся и даже крякнул от удовольствия.
     -  Ну,  доктор, молоток! Я  уже и надежду потерял.  Решил,  что  так  и
останемся без праздничного банкета. Однако закуску  на всякий случай припас,
- сказал Медведев, протягивая большую свежую луковицу.
     Мы  наполнили мензурки. С праздником! С  Победой! С  полюсом! Мы крепко
обнялись. Это было 9 мая 1949 года.


        "ПОЛЯРНАЯ МАРКИЗА"

     Все хорошо, прекрасная маркиза,
     Дела идут, и жизнь легка.
     Ни одного печального сюрприза,
     За исключеньем пустяка.

     Французская песенка

     Список имущества  для дрейфующей станции  "Северный полюс-3" рождался в
муках.  Б.  В.  Вайнбаум  -  "хозяйственный  бог"  высокоширотной  воздушной
экспедиции "Север-5" - сражался за каждый килограмм груза. Он то хватался за
голову,  то вскакивал со стула  и, яростно жестикулируя, взывал  к совести и
разуму начальника дрейфующей станции А. Ф. Трешникова.
     -  Ну  зачем  вам пятьдесят  килограммов  кастрюль?  Вы  что,  ресторан
собираетесь на дрейфующей станции открывать?
     - Хорошо, оставим сорок, - невозмутимо соглашался Трешников.
     - А четверо нарт зачем? Больше трех не дам.
     - Согласен.
     -  Что   это  вы,  Алексей  Федорович,  сегодня  такой  покладистый?  -
подозрительно осведомился Вайнбаум.
     Трешников загадочно ухмыльнулся...
     -  А  это что такое? Пианино?! Убил, совершенно убил!  Двести пятьдесят
килограммов, да это... -  Вайнбаум  задохнулся от возмущения. - Только через
мой труп!
     -  Ну,  пианино. Ну, двести  пятьдесят килограммов.  Да ты  себе только
представь, Борис Владимирович: вокруг вечные  льды, торосы  голубеют, трещит
мороз, а доктор берет аккорд... и белые медведи рыдают от восторга!
     - Пусть себе рыдают, но пианино у вас не будет!
     - Ладно, договоримся так:  эти двести пятьдесят килограммов компенсирую
за счет других грузов.
     Процесс  "компенсации"  шел  долго  и  трудно,  но   наконец   "высокие
договаривающиеся  стороны"  пришли  к соглашению.  Теперь  очередь  была  за
начальником Главсевморпути (ГУСМП) В. Ф. Бурхановым: он утверждал списки.
     На  прием к Бурханову отправился  Вайнбаум в сопровождении нашей верной
помощницы  и  доброжелательницы секретаря начальника  ГУСМП Л. Н.  Ольхиной.
Бурханов разложил  на громадном столе кипу принесенных бумаг  и погрузился в
чтение.
     - Трос  гидрологический  -  пятьсот  килограммов,  кровати  - семьдесят
килограммов, пельмени... Так, так... Палатки Шапошникова - десять штук...
     Вдруг он замолчал, вопросительно подняв глаза на Вайнбаума.
     - Ну, Борис Владимирович! Это вы хватили! Пианино! Чья это "гениальная"
идея?
     - Алексей Федорович очень просил, - робко вмешалась Людмила Николаевна.
     - Ах, Трешников просил, говорите! - Бурханов грозно посмотрел на  нее и
снова  принялся  распекать  Вайнбаума:  -  Может  быть, им  орган  на  полюс
доставить?  Если  уж  на СП  такие меломаны собрались, дайте  им  гитару, ну
аккордеон, наконец. В общем, разговор окончен. Никакого пианино!
     Бурханов  взял  толстый  карандаш,  и  пункт  77  -  "Пианино  "Красный
Октябрь"" - перестал существовать.
     - Вот так-то, Людочка, - сказал Вайнбаум Ольхиной, выходя из кабинета.
     Наконец сборы закончились. Настал день отлета. Экспедиционные  самолеты
один за другим покидали подмосковный аэродром и ложились курсом на север.
     2 апреля 1954  года -  почти через двести тринадцать  лет  после Семена
Челюскина - мы,  коллектив СП-3, добрались  до  самой  северной  оконечности
Азиатского  материка. Если не считать  нескольких домиков полярной  станции,
все  остальное  нисколько не  изменилось за две  сотни лет и соответствовало
описанию, сделанному славным штурманом Великой Северной экспедиции: "Сей мыс
каменной, приярой, высоты средней; около оного льды гладкие и торосов нет".
     На  этом  первый,  активный этап нашей  деятельности  закончился, и  мы
перешли ко второму, малоприятному - ожиданию.
     Но пока мы  изнывали о