ий поход.
     В полукилометре от  лагеря  возвышался  небольшой  островок, увенчанный
остроконечной  скалой.  Подъем оказался  много  труднее, чем  я предполагал.
Несмотря  на свирепый холод, с  меня сошло семь потов,  пока  я добрался  до
вершины. Передо мной открылась широкая панорама застывшего в грозном величии
Ледовитого океана. Словно гигантский плуг прошел по ледяным полям, превратив
их  в  чудовищную  пашню.  Всюду  до  самого горизонта беспорядочно  торчали
белесые ледяные надолбы, уходили вдаль острозубые ледяные хребты. И  все это
будто  замерло в заколдованном сне. Только  слепящий  блеск  снега и тишина.
Тишина, подавляющая, заставляющая сжиматься сердце в непонятной тоске. Белое
безмолвие, белое безмолвие!
     Наверное, я задремал. Меня разбудил шум кто-то стряхивал снег  с унтов.
Приподнялась  откидная  дверь,  и появился  сначала  один  рыжий унт,  затем
другой. Следом за ними протиснулась фигура в громоздком меховом реглане. Это
был  Василий Гаврилович  Канаки, полярный аэролог  и  мой  первый пациент, с
которым, несмотря на разницу в возрасте, я уже успел подружиться.
     - Да  у тебя здесь  "Ташкент", - довольно сказал он, расстегивая шубу и
присаживаясь  на  краешек  кровати.  - Кончай валяться, док.  Сегодня грешно
разлеживаться.  Девятое мая. Давай одевайся,  а я,  если разрешишь,  займусь
праздничным завтраком.
     Пока я, стоя  на кровати,  натягивал на  себя  меховые  брюки,  свитер,
суконную куртку, Канаки поставил  на одну конфорку ведро со льдом, на другую
-  большую  чугунную  сковородку,  достал  из  ящика  несколько  антрекотов,
завернутых в  белый пергамент,  и  брусок  сливочного  масла. Затем, обвязав
шнурком буханку замерзшего хлеба, подвесил ее оттаивать над плиткой.
     - Вы, Василий Гаврилович, распоряжайтесь по хозяйству. Будьте как дома.
Пойду принимать водные процедуры, - сказал я, втискивая ноги в унты, которые
за ночь мороз превратил в деревянные колодки.
     -  Смотри  не  превратись  в  сосульку, а  то,  неровен  час,  оставишь
экспедицию без доктора, - отозвался Канаки.
     Обернув шею  махровым полотенцем, сжимая в руке  кусок мыла, я выскочил
из  палатки.   Ну  и  холодина!  Наверное,   градусов   тридцать.  И  ветер.
Промораживает  до  костей.   Умывальником  служил  длинный  пологий  сугроб,
образовавшийся  с  подветренной  стороны палатки.  Я торопливо  сгреб охапку
пушистого, рыхлого  снега и  начал  так неистово  тереть руки,  словно решил
добыть огонь трением. Сначала сухой  промороженный снег не хотел таять. Мыло
отказывалось  мылиться,  но  я продолжал  умывание, пока  во все  стороны не
полетели  бурые  мыльно-снежные  брызги. Следующая  охапка  -  на лицо.  Оно
запылало,  словно  обваренное  кипятком.  Не  снижая  скорости,  я  растерся
полотенцем и пулей влетел обратно в палатку.  Уфф, до  чего же здесь хорошо!
Теплынь. От аромата жаренного с луком мяса рот наполнился слюной.
     Борис  уже оделся и  усердно  помогал  Гаврилычу накрывать  на стол, на
котором  стояли тарелка  с  дольками  свежего лука и  нарезанной  по-мужски,
крупными кусками, копченой колбасой и запотевшая бутылка без этикетки.
     Скрип снега возвестил о приходе нового гостя. Это был Володя Щербина, в
недавнем   прошлом   лихой    летчик-истребитель,    о    чем   красноречиво
свидетельствовали три ордена Красного Знамени. Он не сразу отважился перейти
в  "тихоходную"  авиацию. Все решила случайная встреча с известным  полярным
летчиком  Л. Г. Крузе. Полгода спустя он  уже  сидел за  штурвалом полярного
Си-47.
     -  Здорово, братья  славяне! С  праздником! А вот это, так сказать, мой
личный  вклад  в  общее дело,  - сказал  он,  доставая из  глубокого кармана
кожаного  реглана бутылку армянского  коньяка. - Сейчас народ  еще подвалит.
Весь  наш экипаж,  не возражаете? -  Он  присел на  банку из-под  пельменей,
расстегнул  реглан  и...  задремал.  Сказывалась  усталость  от  напряженных
полетов последних дней.
     Тем временем Борис успел перелить воду, полученную из растаявшего льда,
в  большую  кастрюлю,  вскрыть  банку с  пельменями. Когда вода  в  кастрюле
забурлила,  он, нагнув край банки, стал аккуратно сыпать закаленные  морозом
каменно-твердые  шарики  пельменей. Все нетерпеливо поглядывали на кастрюлю,
из которой доносилась глухая воркотня.
     Наконец  Борис снял  крышку, выпустил на волю  столб  ароматного  пара,
помешал  ложечкой,  принюхался  и,  глубокомысленно  хмыкнув,   заявил,  что
"пельмень всплыл и можно начинать".
     - Сейчас  мы еще строганинки организуем, - сказал Щербина, разворачивая
сверток, оказавшийся отличной крупной нельмой.
     Скинув  реглан,  он  извлек  из  кожаных  ножен  матово  поблескивавший
охотничий  нож  с   красивой  наборной  рукояткой  из   плексигласа,  уткнул
закаменевшую на морозе рыбину  головой в рант ящика и пилящим движением снял
тонкий слой кожи с мясом.
     - Ну, как? Пойдет?
     - Толстовато, сынок, - критически заметил Канаки. Уж  он-то знал толк в
этом деле и за  свои многолетние скитания по Арктике съел строганины больше,
чем мы все, вместе взятые.
     - Виноват,  исправлюсь, - сказал Володя,  и  следующая полоска, тонкая,
полупрозрачная, завилась, словно древесная стружка.
     Пока  Щербина строгал  нельму, я  извлек из  кухонного  ящика бутыль  с
уксусом, пачку черного перца, банку  горчицы.  Налив полную тарелку  уксуса,
добавив две  столовые  ложки горчицы,  от  сердца насыпав  перца и тщательно
размешав,  я  торжественно поставил адскую  смесь  для макания  строганины в
центр стола.
     -  Вот  это  воистину  по-полярному. Тебя, док,  ждет  яркое кулинарное
будущее. (Увы,  время  показало, что  Канаки  не  ошибся.)  К такой  закуске
негрешно налить по двадцать капель.
     Мы подняли  кружки.  За стеной  послышался топот ног. Кто-то подбежал к
палатке.
     - Эй, в палатке! Доктор дома?
     - Дома. Заходи погреться, -  отозвался я, обильно  посыпая  свою порцию
пельменей черным перцем.
     - Давай быстрее к начальнику. Кузнецов срочно вызывает.
     -  Вот  тебе  бабушка и Юрьев день, -  недовольно пробурчал Канаки. - И
чего им там неймется в праздник?
     - А может, случилось что? - осторожно предположил Рожков.
     - Типун тебе на язык, - оборвал его Щербина.
     - Случилось  не  случилось,  а  идти  надо, -  сказал я,  поднимаясь  и
нахлобучивая на голову мохнатую пыжиковую шапку. - Начинайте пока без меня.
     Палатка штаба  была недалеко, но,  пока я добежал до нее, меня охватило
смутное  чувство  тревоги.  неужели  действительно  случилась  авария?  Надо
сказать,  все  эти   месяцы  я   жил  в  состоянии  постоянного  внутреннего
напряжения. Это чувство гнездилось где-то глубоко в подсознании: читал ли  я
книгу,  разгребал  ли снег  на  взлетной полосе,  отогревался ли  в спальном
мешке, "травил" ли в минуты отдыха или долбил пешней лунку  в ледяной толще.
Здесь, в самом  центре Северного Ледовитого океана, за  тысячи километров от
Земли,  я  был  единственным  врачом,  и  ответственность  за  благополучие,
здоровье, а может быть, и жизнь товарищей по экспедиции тяжким грузом лежала
на моих едва окрепших плечах.
     Правда,  до  сегодняшнего  дня  моя  медицинская практика была довольно
скромной.  У одного  разболелось  горло,  другой  порезал  руку, у  третьего
"вступило" в поясницу. Иногда, стеная  от зубной боли, заходил  какой-нибудь
"полярный  волк"  и,  держась   за  щеку,  с  ужасом  взирал  на  кипящие  в
стерилизаторе кривые  щипцы. Но кто знает, что случится завтра. Ведь Арктика
может преподнести самый неожиданный сюрприз. И тогда... Не  хотелось думать,
что  тогда. Хорошо,  льдина, на которой очутится пострадавший  экипаж, будет
ровной,  без  трещин и торосов, и  самолет,  вылетевший  на  помощь,  сможет
совершить посадку. А если не сможет? Впрочем, на этот случай  в тамбуре моей
палатки-амбулатории  тщательно укрытые брезентом  лежали две сумки.  Одна  с
парашютами  -  главным и  запасным,  уложенными еще в  Москве на аэродроме в
Захарково. Другая - медицинская аварийная - с хирургическими инструментами в
залитом спиртом  стерилизаторе, бинтами  и медикаментами. Так  что, если  бы
потребовалось, я  был  бы готов немедленно вылететь на помощь и  прыгнуть на
льдину с парашютом.
     Потоптавшись у входа, чтобы перевести дух, я приподнял откидную  дверь,
сбитую из  десятка узких реек,  окрашенных  голубой  краской,  и  решительно
шагнул через высокий порожек.
     Штабная  палатка  КАПШ-2  была  просторной,  светлой.  Четыре  пылающие
конфорки излучали приятное тепло. Пол был застелен новыми оленьими  шкурами.
Их еще не успели затоптать, и коричневый  мех был пушистым, отливал блеском.
Вдоль стенок располагались койки-раскладушки,  по  три  с каждой  стороны. У
первой,  слева от входа, стоял на коленях мужчина  в толстом,  ручной вязки,
коричневом свитере, меховых брюках и  собачьих  унтах с  белыми подпалинами.
Круглое,  смугловатое лицо,  изрезанное  глубокими морщинами. Короткий  ежик
черных с  густой проседью волос  придавал ему  спортивный вид. Перед  ним на
брезенте, постеленном  поверх  спального мешка, валялись детали разобранного
"конваса".  Одну  из  них он держал  в руке, тщательно протирая ослепительно
белым  куском фланели.  Это  главный кинооператор  экспедиции Марк Антонович
Трояновский. Его имя стало известным еще в 30-х годах, когда весь мир увидел
кинокадры,  снятые молодым кинооператором  Союзкино  во  время исторического
похода ледокола "Сибиряков" через шесть полярных морей*.

     *   Летом  1932  года  советская  экспедиция  на  ледокольном  пароходе
"Сибиряков"  под  руководством  О.  Ю.  Шмидта впервые  в  истории полярного
мореплавания  в  одну  навигацию прошла  Северо-Восточным проходом (Северный
морской путь) из Архангельска в Тихий океан.

     Спустя пять лет,  21  мая 1937  года,  он  в  числе  первых  тринадцати
смельчаков высадился на дрейфующую льдину у Северного полюса,  увековечив на
пленке  подвиг  советских полярников.  А  сегодня он с Евгением Яцуном ведет
кинолетопись нашей  экспедиции. И,  надо честно  признаться,  многие из  нас
норовят "случайно" попасть на мушку их кинообъективов. Ох и заманчивая штука
эта самая кинослава!
     Услышав стук откидной дверцы, Трояновский повернул голову, улыбнулся и,
сказав: "Привет, доктор!" - как-то заговорщически подмигнул. Это было совсем
не похоже на  Марка, обычно  весьма сдержанного и даже несколько суховатого.
Однако именно поэтому  я вдруг сразу успокоился: ну не станет же Трояновский
улыбаться, если  случилось что-то серьезное.  Палатка была полна  народу. На
одной   из  раскладушек,  расстегнув   коричневый   меховой  реглан,  Михаил
Васильевич Водопьянов, один из первых летчиков -  Героев  Советского  Союза,
что-то  вполголоса  оживленно рассказывал  Михаилу  Емельяновичу  Острекину,
заместителю начальника экспедиции по научной части. Присев на корточки перед
газовой  плиткой, "колдовал" над чайником  штурман Вадим  Петрович  Падалко,
которого многие побаивались за острый язык.
     Начальник  экспедиции  Александр  Алексеевич Кузнецов  сидел  в дальнем
конце палатки, склонившись над картой. Темно-синий китель морского летчика с
золотыми  генеральскими  погонами ладно сидел на его атлетической фигуре. На
вид ему было лет сорок пять - пятьдесят. Но его моложавое обветренное лицо и
ярко-синие  глаза  странно  контрастировали  с  густыми,  слегка  вьющимися,
совершенно седыми  волосами. Ходил он всегда каким-то присущим ему уверенным
шагом, придававшим особую весомость его походке. И при всей мужественности и
решительности облика говорил он, никогда не повышая голоса. Никто никогда не
слышал, чтобы  он изменил  своей привычке,  даже  "снимая  стружку". Видимо,
поэтому  полярные  летуны между собой называли  его "тишайшим".  Он пришел в
Арктику еще в войну, командуя  авиацией Северного  флота,  а в 1949 году был
назначен начальником Главного управления Северного морского пути.
     Карта  Центрального  Полярного  бассейна,  лежавшая  перед  Кузнецовым,
занимала  два сдвинутых стола.  Она  вся была  расцвечена красными флажками,
квадратиками, пунктирами, перекрещивающимися линиями и еще какими-то другими
многочисленными значками.
     Рядом с Кузнецовым  с толстым красным карандашом в руке главный штурман
экспедиции  Александр  Павлович  Штепенко  -  небольшого  роста,  сухощавый,
подвижный, с золотой звездочкой  Героя Советского Союза  на морском  кителе.
Это  он  в составе  первых  боевых  экипажей  в  августе 1941 года вместе  с
Водопьяновым летал бомбить Берлин, а  в 1942  году вместе с летчиком  Э.  К.
Пуссепом  доставил  через  Атлантику в  Соединенные  Штаты правительственную
делегацию. Это о нем  говорили в шутку однополчане: "Как в таком маленьком и
столько смелости?!" У края стола пристроился  помощник начальника экспедиции
по  оперативным  вопросам   Евгений  Матвеевич  Сузюмов.  Он  что-то  быстро
записывал  в "амбарную, книгу",  время от  времени проводя  рукой  по гладко
зачесанным назад  черным с  сединкой  волосам.  К  Сузюмову я с  первых дней
экспедиции  испытывал  особую  дружескую  симпатию,  и,  кажется,  это  было
взаимным. Я пристально смотрел на него, надеясь  прочесть в его глазах ответ
на волновавший меня  вопрос. Но он продолжал невозмутимо писать, словно и не
замечая моего прихода. Я хотел доложить о своем прибытии, как вдруг Кузнецов
поднял голову.
     - Здравствуйте, доктор, - сказал Кузнецов. - Как идут дела?
     - Все в порядке, Александр Алексеевич.
     - Больные в лагере есть?
     - Двое, немного загрипповали. Но завтра уже будут на ногах.
     - А сами как, не хвораете?
     - Врачу не положено, - ответил  я и подумал: - Что это начальство вдруг
моим здоровьем заинтересовалось?
     - Прекрасно. Кстати, сколько у вас прыжков с парашютом?
     - Семьдесят четыре.
     - Семьдесят четыре. Неплохо. А что вы, доктор, скажете, - продолжал он,
пристально глядя мне в глаза, - если мы предложим вам семьдесят пятый прыжок
совершить на Северный полюс?
     На полюс? От  неожиданности  у меня  даже дыхание перехватило. Конечно,
много раз, лежа в спальном  мешке, я думал о  возможности совершить прыжок с
парашютом  где-нибудь  в Ледовитом океане на дрейфующую льдину. Но на полюс!
Так далеко я не заходил даже в самых смелых своих мечтах.
     - Ну как, согласны?
     -  От  радости  в  зобу  дыханье сперло,  -  весело  пробасил  из  угла
Водопьянов.
     - Ему с пациентами жаль расставаться, - иронически-сочувственно  сказал
Штепенко.
     - Молчание - знак согласия, - ободряюще улыбнувшись, сказал Сузюмов.
     - Значит, согласны, - сказал Кузнецов.
     - Конечно, конечно, - заторопился я, словно боясь, что Кузнецов возьмет
да и передумает.
     -  Прыгать   будете  вдвоем  с  Медведевым.   Знаете   нашего  главного
парашютиста?
     - Знаю, Александр Алексеевич.
     - Он уже вылетел с Задковым с базы номер два и часа через полтора сядет
у нас. Не так ли, Александр Павлович?
     - Точнее, через один час пятнадцать минут, - сказал Штепенко.
     - Работать будете с летчиком  Метлицким.  Он уже  получил все указания.
Вылет  в двенадцать ноль-ноль по московскому времени. Примерно к  тринадцати
часам самолет должен  выйти в  район  полюса.  Там  Метлицкий  определится и
подыщет  с  воздуха площадку  для сброса  парашютистов.  Площадку  он  будет
выбирать  с таким  расчетом, чтобы посадить самолет как  можно ближе к месту
вашего приземления. Ну а если потребуется что-то там подровнять, подчистить,
тут уж придется вам с Медведевым самим потрудиться.
     -  Им бы бульдозер сбросить заодно, -  посоветовал  с  самым  серьезным
видом Падалко.
     - Всей операцией будет руководить Максим Николаевич  Чибисов (начальник
полярной авиации. - Авт.). Я  надеюсь,  вы понимаете, доктор, сколь серьезно
задание,  которое мы поручаем вам  с Медведевым.  Серьезное  и почетное. Вам
доверено быть первыми в  мире парашютистами, которые раскроют  купола  своих
парашютов  над Северным полюсом. Смотрите не подведите. Но  это одна сторона
дела.  Другая,  и,  быть может,  еще  более  важная  для авиации,  -  оценка
возможности прыгать с  парашютом в Арктике. Постарайтесь выявить особенности
раскрытия парашюта, снижения, управления им, приземления. В общем,  все, что
только   возможно,  от  покидания  самолета   до   приземления,  а   точнее,
приледнения. Вопросы есть?
     - Нет.
     - Тогда, не дожидаясь прилета Медведева, готовьте парашюты, снаряжение.
Тщательно  продумайте,  что взять  с  собой.  Не  забудьте  захватить  запас
продовольствия  дней  на пять и  палатку.  Чтобы все  это  было на  борту  у
Метлицкого на всякий случай.
     - Разрешите идти?
     - Действуйте, - сказал Кузнецов. - Когда все будет готово, доложите.
     Покинув штабную  палатку, я бегом отправился домой. Не успел приподнять
входную дверь, как  на меня  посыпался  град вопросов.  Зачем вызывали?  Что
случилось?
     - Ну  давай, не темни. А то  вид у  тебя больно торжественный, - сказал
Щербина.
     Наверное, меня и впрямь распирало от гордости, и я выпалил:
     - Кузнецов разрешил прыгать на полюс!
     - С места или с разбегу? - спросил ехидно Канаки.
     - Да нет, с парашютом, - ответил я, не оценив глубины Васиного юмора.
     - Тогда  за нашего доктора-парашютиста, - провозгласил Володя, разливая
по стаканам коньяк, который они честно сохраняли до моего прихода.
     - Точнее будет, за парашютистов, - поправил я. - Прыгать будем вдвоем с
Андреем Медведевым.
     - Ну  это ас. Он на полюс сможет даже без парашюта выпрыгнуть, - сказал
Дима Морозов, штурман из экипажа Ильи Котова.
     -  Прыгать будем сегодня. В двенадцать.  С машины  Метлицкого.  Так что
тебе, Володя, как второму пилоту, придется нас выбрасывать.
     - Сделаем все в ажуре, - сказал  Щербина,  - а  пока пельмешек порубай,
это прыжкам не  помеха. - Он вывалил мне в миску целый черпак пельменей. - И
нельмы сейчас настругаю.
     Но кусок не лез в горло.
     - Пойду, ребята, пройдусь, - сказал я, накидывая на плечи куртку.
     Меня никто не удерживал. Я выбрался из  палатки. Медный диск  солнца то
исчезал в лохматых облаках, то выплывал в голубизну неба, и тогда все вокруг
вспыхивало мириадами  разноцветных искр. Снег  сверкал пронзительно ярко,  и
его колючие  лучи слепили глаза,  не  защищенные дымчатыми  стеклами  очков.
Полузаметенные  купола  палаток курились дымками,  словно  трубы деревенских
изб.  Неподалеку  голубела  изломом  льдин  высокая  гряда  торосов  -  след
вчерашнего торошения. То  вспыхивал пулеметной дробью, то замолкал движок  у
палатки  радистов.  Сквозь тонкие  палаточные стенки доносился чей-то говор.
Поскрипывал  снег  под  ногами  бортмехаников, спешивших с  аэродрома в свою
палатку. Тишина  как бы  усиливала многократно каждый звук, и  в то же время
каждый звук, умолкнув, усиливал тишину. Побродив без  цели между палаток,  я
свернул на  тропинку, протоптанную в свежевыпавшем снегу, и очутился у гряды
торосов. Только вчера здесь все гудело, стонало на разные голоса, скрипело и
скрежетало. Льдины сталкивались, становились на дыбы,  громоздились  друг на
друга. На глазах вырастали и разрушались ледяные хребты. Словно таинственные
силы вдохнули жизнь в эти голубые громады, и они, ожив, вступили между собой
в  борьбу  всесокрушающую  и бесполезную. Но  прекратилась  подвижка,  и все
застыло.
     Я  присел на ярко-голубой,  чуть  присыпанный  снежком  ледяной  валун,
вытащил   из  куртки  папиросы   и  закурил.   Как  странны  иногда  зигзаги
человеческой судьбы. Мог ли я еще недавно  предполагать, что окажусь в самом
сердце Арктики, буду жить на дрейфующем льду в палатке. Мечтал ли я, что эти
люди, имена которых с детства для  меня были символом мужества, станут моими
товарищами  и что, сидя  на торосе, я буду обдумывать прыжок с  парашютом на
Северный полюс  и строить  предположения о том, как будет работать парашют в
арктическом  н