и.
     Но взлетная полоса не пострадала. Всю ночь  по двое мы навещали опасный
участок. Подвижки к утру прекратились, и лед замер.
     Кончилось топливо.  Камелек пыхнул в последний  раз и  погас. Остывший,
закопченный,  он  стоял  сиротливо в углу,  напоминая  о счастливых вечерах.
Мороз  снова разукрасил брезенты  замысловатыми  пушистыми узорами.  Клеенка
покрылась   льдом.   Холодно   и  неуютно.  Лишь  щенятам  все  ни  по  чем.
Повзрослевшие,  прозревшие,  они   шумной  компанией  обследуют  незнакомый,
диковинный мир. Скоро их неуемная страсть к познанию становится невыносимой.
То  исчезает  унт,  оказывающийся  после  долгих  поисков   за   ящиками   с
медикаментами,  то Дмитриев, кляня все на свете, ищет по всей палатке шапку,
обнаруживая ее в ведре с водой.

     31 января

     Вот  и кончается  январь.  Самый  долгий, самый суровый  месяц полярной
зимы.  Согласно  календарю, продолжительность  сумерек должна  быть не менее
трех-четырех часов.  Но погода  стоит пасмурная, и сквозь плотную завесу туч
не пробиться ни единому знаку приближающегося дня.
     Вечером  подвижки  льдов  возобновились.  Палатка часто вздрагивает  от
толчков. Одетые, с аварийными рюкзаками наготове, мы расселись на кроватях в
ожидании.
     Выдержит ли наша льдина сжатие соседних полей? Устоит ли перед натиском
миллиардов  тонн  льда,  напирающих со  всех сторон? Какая  судьба ждет  наш
лагерь?  Наконец все затихло.  Только время от времени, тяжело ухнув, где-то
обрушивается  ледяная  глыба.  Обрывки  туч  медленно  проплывают  по  небу,
окрашенному бледными полосами рассвета. Мы спешим посмотреть на следы ночной
атаки. Перепрыгивая с льдины на льдину, забираемся на  гребень высокой гряды
торосов. Всюду, куда хватает глаз, виднелся перемолотый лед. Местами ледяные
глыбы,   ровные,   как  стол,  образовали  огромные  надгробья,   окруженные
серпантином черных трещин.
     Я взглянул туда, куда указывал рукой Гурий. За  аэродромом простиралось
широкое  пространство  чистой  воды.  Черной,  пугающе  неподвижной.  Только
сейчас, кажется,  я  с  поражающей  ясностью  понял,  сколь  эфемерным  было
ощущение   надежности  окружающего  нас  белого  пространства,   казавшегося
обыкновенной заснеженной равниной.  Только сейчас я впервые ощутил хрупкость
ледяного поля, представляющего собой всего-навсего кусок замерзшей воды, под
которым лежит океанская бездна.
     Натиск стихии не  внес изменений в наш обычный распорядок, и с утра все
свободные   от   вахты  занялись  постройкой  снежных  домиков  для  научных
наблюдений. Однако к полудню ветер  усилился до двадцати метров  в секунду и
спиртовой столбик опустился до минус  сорока  градусов. При  таком сочетании
мороза с ветром охлаждающее  действие отрицательных  температур  на организм
человека   многократно   возрастает.   Ученые  даже  придумали   специальный
показатель  суровости для его оценки - ветро-холодовый  индекс.  Сегодняшняя
ветро-температурная комбинация тянет градусов на восемьдесят мороза. Недаром
пребывание на открытом воздухе превращается в тягостное испытание.  Работать
можно  только  спиной  к  ветру,  а  стоит  на  мгновение вытащить  руки  из
громадных,  неуклюжих,  но  теплых  рукавиц-грелок,  как  пальцы  тотчас  же
перестают  гнуться.  На  щеках  появляются  подозрительные  белые  пятна,  и
приходится то и дело отрываться от работы, чтобы оттереть замерзшее лицо.
     После ужина, наскоро прибрав и вымыв посуду, я спешу в палатку. Сегодня
надо  закончить очередной контрольный медицинский осмотр. Никитин уже  давно
ждет меня, коротая время беседой с Гудковичем.
     После дотошного опроса о  самочувствии,  сне,  аппетите и прочих вещах,
свидетельствующих  о здоровье  человека,  я прошу  Зяму  подкачать  паяльную
лампу. Когда немного потеплело, Никитин стягивает с себя свитер, оставшись в
одной ковбойке.
     Померив   артериальное   давление,   которое,   к    нашему   обоюдному
удовольствию,  оказалось  в  норме,  я подсчитываю  частоту пульса,  измеряю
температуру   тела   и  тщательно   выслушиваю,   заставляя   морщиться   от
прикосновения холодного  фонендоскопа. В довершение  заставляю Макара выжать
динамометр правой и левой рукой. Хотя я записываю в журнал  "здоров", но уже
заметно,  как постепенно  у него,  впрочем,  и у остальных тоже, развиваются
признаки своеобразного  полярного невроза. У одних  стал беспокойным  сон, у
других ухудшился аппетит, третьи  жалуются  на  снижение работоспособности и
чувство   напряженности,  особенно  под  вечер,  но  все   -   на  возросшую
раздражительность. Появление  последнего  симптома в условиях замкнутой (как
говорят психологи) группы людей всегда настораживает.
     Но  разве можно удивляться этому, если на людей даже  с самыми крепкими
нервами  много  дней подряд действует  этакая куча  экстремальных  факторов:
многомесячный  мрак  полярной ночи,  холод,  изнуряющее  ожидание опасности,
пребывание  в безвестности,  в изоляции от  внешнего мира,  множество мелких
бытовых  неудобств,  осложняющих  жизнь?   Раздражение  накапливается,   как
электрический заряд в шарах конденсаторов электростатической машины. И когда
он превысит установленный предел, с треском проскакивает разряд-молния.
     Так бывает порой  и у  нас. Нет-нет да  и вспыхнет из-за пустяка шумный
спор.  Трах-тарарах! И глядь - спорщики уже  мирно беседуют на другую  тему,
грея руки  о железные бока литровых кружек  с  чаем. Никаких длительных обид
или  ссор.  И в этом основная заслуга Мих-Миха, который умеет с удивительным
тактом   гасить   эти  маленькие  бури.  И  этот  дух  постоянной   взаимной
благожелательности помогает нам переносить все трудности и лишения.

     1 февраля

     Сегодня наш  маленький семейный праздник.  Макару Макаровичу Никитину -
сорок семь лет. Половину из них он отдал  Арктике. По случаю торжества Сомов
разрешил "тряхнуть стариной" и зажечь камелек.
     На радостях Саша  "отыскал"  завалившуюся  за ящики  крупную  нельму, а
Костя Курко  принимается срезать с  нее тонкие, почти  прозрачные,  ломтики.
Делает  это он  с большим знанием  дела, и  на разделочной доске  образуется
горка  строганины-стружки, тающей на языке, как снежинки. Тем временем Сомов
приготавливает "свирепую" приправу, называемую "маканина-соус"

     3 февраля

     Надышавшись  кухонного чада, я  набрасываю на  плечи  меховое  пальто и
выбираюсь из камбуза, чтобы глотнуть свежего воздуха. Опять повалил  снег, и
крупные мохнатые снежинки медленно  кружатся над  головой. Под белым саваном
исчезают  черные полосы  копоти  на  сугробах,  дорожки,  протоптанные между
палатками. Сквозь лохматые тучи бочком  проскользнула луна, и ее  желтоватое
сияние высветило панораму лагеря.
     С каким-то  особенным теплым чувством я вглядываюсь в эту, казалось бы,
столь  привычную  картину.  Вон  там,  рядом  с  балкой-станиной, на которую
вознесен ветродвигатель,  расположились радисты. Их спрятанная под броней из
снега палатка напоминает  ледяной  форт.  Это  сходство усиливает  выхлопная
труба двигателя, выглядывающая  из  него, словно пушка. Чуть  ближе  ко  мне
высятся палатки гидрологов. Одна  - рабочая, которую  легко узнать  по груде
больших деревянных катушек с тросом, раскоряченных  гидрологических лебедок,
присыпанных  снегом, и невысокой  мачте  с флюгером  и диском  над  куполом.
Вторая  - жилая,  окруженная стенкой из снежных кирпичей, с длинным снеговым
тамбуром, с красным флажком над входом. По соседству с ними, также тщательно
утепленное снежной обкладкой, виднеется жилище ледоисследователей. За ним, к
юго-западу,  можно различить очертания заиндевевшей градиентной установки  и
"скворечник"  метеобудки.  В  нескольких  шагах   от  метеоплощадки  темнеет
брезентовый   трехгранник    магнитологического    павильона.    Мой    дом,
"аэрологическая  палатка", почти  не виден.  Он  совсем  исчез  под  снежным
сугробом, и, чтобы проникнуть в  него,  надо,  согнувшись  в  три  погибели,
протиснуться   сквозь  узкий  длинный   туннель.  Рядом   с  астрономической
площадкой, окруженной невысоким круглым снежным  забором, чернеют миляевские
хоромы, которые он дружески делит с Комаровым. Впрочем, Михаил почти никогда
не  бывает дома. Целые дни он проводит в своей мастерской, откуда разносится
визжание   ножовки,  перестук   молотков,  гудение  паяльной   лампы.  Здесь
автомобильно-ремонтная  фирма "Комаров  и  сыновья".  Комаров  с "сыновьями"
пытается оживить "газик", присланный нам с мыса Шмидта. Только когда самолет
улетел,  обнаружилось, что  в автомобиле не хватает  некоторых  деталей. Но,
по-моему,  для Комарова не существует  технических  препятствий.  Он  пилит,
точит,  режет, паяет, и ни у кого не возникает сомнения,  что к весне машина
будет на ходу.
     Между  нынешней  кают-компанией  и  бывшей  протоптана  широкая  тропа,
которую не может  замести  ни одна пурга. Старая КАПШ-2 давно  превращена  в
продовольственный  склад, и ее не спутать ни с  какой другой палаткой, столь
много вокруг набросано ящиков, бочек, пустых газовых баллонов.
     Ветер усилился. Закружила  поземка. Но пурга,  снег,  мороз -  все  это
стало такой неотъемлемой  частью  нашей жизни, что кажется,  иначе и быть не
может. И как бы ни  лютовал мороз, как бы  ни бесновалась пурга, метеорологи
все равно точно в  срок отправятся  к  своей метеобудке,  ледоисследователи,
проклиная  погоду, потащатся,  закрываясь  от  ветра,  на  дальнюю  площадку
снимать  показания с электротермометров, гидрологи будут мокнуть  у лунок, а
Миляев топтаться у теодолита, определяя очередные координаты.

     4 февраля

     - Наконец-то потеплело,  -  сказал  Гудкович, зашифровывая  по  кодовой
таблице данные погоды для передачи на материк, - двадцать градусов.
     -  Вот так на свете все  относительно, - философски заметил я, протирая
хирургические инструменты  куском мягкой фланели.  - Скажем, ты в Ленинграде
или в Москве. Сегодня на улице мороз двадцать градусов - наверняка  посетуют
на холод. А у нас двадцать - так прямо Сочи.
     Зяма  ушел  с  метеосводкой  к  радистам,  а  я  начал  было  смазывать
инструменты вазелином, как  вдруг  послышался подозрительный скрип и палатку
резко встряхнуло. Я выбрался быстро наружу
     -  На  помощь!  Полундра!  -  раздался  чей-то  крик,  и  у   входа   в
геофизическую палатку возникла, словно  привидение,  фигура Миляев,  это был
он, размахивая руками, прокричал что-то непонятное и снова исчез в отверстии
тамбура.
     Я был  уже совсем рядом  с палаткой геофизиков, когда льдину тряхнуло и
по   сугробу  передо   мной   пробежала  тонкая  извилистая   трещина.   Она
проскользнула под тамбур, и он скособочился, грозя каждую секунду обрушиться
Не задумываясь, я втиснулся в тамбур. Навстречу из палатки вынырнул Миляев в
одном нижнем белье, в унтах на босу ногу и сбившемся на затылок треухе
     -  На, держи,  только  поаккуратней!  -  Он сунул мне  в руки коробку с
хронометром и вдруг заорал не своим голосом: - Берегись!!
     Я отпрыгнул назад, едва не  угодив  в  разводье, и в  то  же  мгновение
ледяной  свод тамбура рухнул с  глухим  уханьем.  К счастью, обломки тамбура
образовали прочный  мостик через  трещину,  ширина которой достигла метра, и
подоспевшие на помощь Гудкович  с Дмитриевым  без  труда  помогли вынести из
палатки все имущество. Лишь теперь, когда первая опасность миновала, Миляев,
которого "полундра" застала спящим в  спальном мешке, вспомнил, что одет "не
по сезону", и, схватив в охапку одежду, помчался отогреваться к соседям.
     - Ну,  слава  богу,  кажется,  все  утихло, - сказал Дмитриев,  пытаясь
закурить на ветру.
     - Вероятно... -  начал  Зяма,  но  тяжелый  гул, раздавшийся  за  нашей
спиной, прервал его на полуслове.
     Мы мгновенно повернулись. Трах, трах -  с сухим треском, словно спички,
сломались одна за другой радиомачты. Крах,  бу-бух - переломилась толстенная
балка  ветряка,  и  двигатель  тяжело ухнул  на снег; И вдруг  мы  с  ужасом
увидели,  как  между  радиостанцией и  гидрологической  палаткой  появилась,
быстро расширяясь  на  глазах,  трещина.  На  ее  пути  оказалась палатка  с
геофизическим оборудованием, и брезент с сухим треском разорвался пополам.
     - Гравиметр!  -  завопил Миляев  и кинулся к  палатке.  За ним поспешил
Гудкович. Они подоспели вовремя.  Еще секунда, бесценный прибор  соскользнул
бы  в воду,  и  поминай  как звали.  Гравиметр  перенесли к  гляциологам, но
ледяное поле стало расползаться по швам. Лагерь превратился в растревоженный
муравейник. Мы метались из стороны в сторону, перетаскивая имущество с места
на  место.  Но то  там  то  тут  возникали  все  новые  трещины, и мы  снова
оттаскивали от их края бочки, баллоны с газом, ящики с продовольствием.
     Сумерки сгустились. Запуржило. Черная вода в извивах трещин подернулась
салом. Усилился снегопад.
     Поужинали  наспех,  но часов  в  десять  вечера  "на огонек"  заглянули
сначала Миляев, за ним Яковлев с Петровым. Мы расселись на ящиках и, попивая
"чифир", обменивались впечатлениями о сегодняшних событиях.
     -  Я  только  добрался до  площадки, - начал Гурий, - залез  в палатку,
только  присел у  гальванометра,  вдруг как толкнет меня что-то. Гляжу, подо
мной  льдина разъезжается. Футляр с  психрометром бултых  в  воду, за ним  -
аккумулятор.  И ведь  трещина прошла  точно у  самого входа.  Да широкая,  и
глубиной метра полтора.  Упадешь -  не  выберешься. Первая  мысль  у меня  -
спасти гальванометр. Схватил  я  его и в дальний  угол палатки. Вытащил нож,
хотел брезент распороть. Вдруг  что-то затрещало, и брезент  сам  лопнул.  Я
выскочил наружу, гляжу, по ту  сторону трещины Алексеич  в одном  белье  и с
треногой от теодолита в руках.
     - Да,  натерпелся я сегодня страху, - сказал Миляев. - Только задремал,
вдруг что-то  как грохнет. Меня так  и выдуло  из спального мешка.  Гляжу, у
входа  -  трещина  -  и прямо  к  астрономической  площадке  идет.  Теодолит
накренился. Вот-вот в  воду шлепнется. Я его успел  оттянуть. Чувствую, ноги
холодит.  Мама родная, так  ведь я босиком на  снегу стою. Кинулся обратно в
палатку.  Только  успел  ноги  в унты  всунуть, опять  как толкнет.  Я хвать
хронометр и ходу. А тут доктор, к счастью, подоспел.
     -  Это, конечно, хорошо,  что доктор подоспел, - сказал задумчиво  Иван
Петров, - но теперь мы оказались словно на вершине узкого ледяного клина. Мы
вот  с Гурием Николаевичем смотрели.  По бокам  два  таких  ледяных массива.
Стоит им только поднажать, и хана нашей льдине.
     -  Зато  хоть  потеплело,  -  заметил Зяма. -  Подумать  только - всего
восемнадцать градусов.
     Вот  и кончилась  наша  относительно мирная жизнь.  Какие  еще  каверзы
преподнесет нам февраль?
     Время  от времени с уханьем обваливается  где-то в воду подмытый волной
снежный пласт. Заунывно стонет в торосах ветер. Над станцией  плывет ночь, и
только  дрожащий зеленоватый  луч северного сияния  равнодушно  скользит  по
горизонту.
     Вахтенный  журнал, основательно  потолстевший  и "постаревший",  всегда
лежит на ящике  в кают-компании.  Я время от времени  заглядываю в  него. То
надо  вписать  очередные координаты нашей льдины, то  переписать температуру
воздуха, то сверить точность своих дневниковых записей. Вахтенные  методично
заполняют страницу  за  страницей,  отмечая погоду, состояние льда,  болезни
жителей, изобретения  Комарова, дни  рождения  - в общем, любые,  даже самые
малозначительные  на посторонний  взгляд события, происшедшие  на станции за
время  дежурства.  Иногда записи бывают до предела лаконичными:  температура
воздуха,  пурга  (или  штиль), широта, долгота, роспись. Но порой вахтенного
охватывает  лирическое  настроение,  и тогда  в  журнале  появляются  такие,
например,  записи, как сделал Ваня Петров  23  декабря:  "Тишина. Бескрайние
снежные просторы  освещены мягким светом луны.  Красок не много, преобладают
снежно-белые, но лунные тени придают им множество оттенков и создают картину
поистине чудесную и величественную".
     Иногда отмечаются "мысли,  выводы,  наблюдения", вроде указания: "Ропак
все  время валяется  в снегу, вероятно,  погода  еще больше испортится", или
важного  замечания  Саши  Дмитриева после  установления камелька:  "До этого
отапливались  паяльной  лампой,  которая  раздражала глаза; долго посидеть в
кают-компании нельзя". Если прочесть журнал с начала до конца, то, вероятно,
психологу  удалось  бы  за  строками  записей  разглядеть  характер  каждого
полярника. Хотя,  может  быть,  это  мнение  ошибочно,  ибо иногда  довольно
сдержанные на эмоции  товарищи вдруг  разражаются романтическими  описаниями
арктической   природы,  а   "тайные  романтики"   отделываются   несколькими
строчками.  И все же в журнале немало драматических  записей, вроде той, что
сделал Макар  Макарович  Никитин в  день катастрофы с самолетом:  "Произошло
большое несчастье. При взлете Осипов  потерпел аварию. Машина упала недалеко
от конца аэродрома. Произошло это в 00 ч. 26 октября; машина была совершенно
разбита. Раненых доставили в палатки. Оказана первая помощь. Титлов прилетел
обратно в 00  ч. 50  м., в 02 ч. 25 м. вылетел  на Шмидт".  Или  набросанная
торопливой  рукой  Яковлева запись с 5 на 6 февраля: "С  9 утра на горизонте
видна узкая полоска зари. Днем уже почти светло. Можно читать крупный текст.
При свете  видно,  что  все  ледяное поле,  на котором базировалась станция,
разломано  и  трещины  прошли  по  всевозможным  направлениям.  Местами  лед
разломало  на  мелкие  куски,  где  образовалась  целая сетка трещин.  Жилые
палатки оказались расположенными  в  вершине  узкого клина,  зажатого  между
двумя  ледяными массивами. Научные материалы  и  документация  запакованы  в
чемоданы и вынесены на лед - на открытое место".

     6-9 февраля

     Ледовая обстановка  делается  с  каждым  днем  все  более  беспокойной.
Молодой  лед,  окружавший нашу паковую льдину, долгое  время служил надежным
буфером, смягчавшим натиск  окружавших нас ледяных  полей.  Но сейчас вокруг
нас  ледяное  месиво. Беспорядочные  груды торосов  окружили лагерь со  всех
сторон.   Трещина,  отрезавшая  нас  от  аэродрома,   непрерывно  дышит.  То
разойдется - и черная  вода тревожно хлюпает  и плещет на ледяной берег,  то
сойдется - и  тогда, противно  скрежеща,  поползут  на берег ожившие ледяные
плиты. Сон стал беспокойным. Да и как заснуть, если вокруг то и дело ухает и
скрипит  лед?  Эти дни мы  спим не раздеваясь,  готовые по  сигналу  тревоги
выскочить из палаток. Если, не  дай бог, во  время подвижки завалит вход, мы
можем  оказаться   замурованными   под  полутораметровой   толщей  плотного,
смерзшегося снега.
     Но внешне  жизненный ритм  лагеря  не изменился. Почти  все разрушения,
нанесенные подвижкой льда, уже  ликвидированы. Вот только ветродвигатель так
и остался на снегу:  второй такой  толстой балки в лагере, к сожалению, нет.
Астрономический павильон  Миляева решили не восстанавливать. Теперь  Николай
Алексеевич  вынужден  "ловить"  звезды  на  пронизывающем  ветру.  Но  звезд
становится все меньше. Днем стало настолько светло, что многие обходятся без
фонаря. Впрочем, до прихода солнца осталось немногим больше месяца.

     10 февраля

     Причину  совершенно непонятного беспокойства, проявленного  нашим  псом
Ропаком несколько дней назад, случайно открыл  Костя Курко.  Разбирая пустые
ящики из-под аккумуляторов, он  вдруг наткнулся на замерзшего песца. Зверек,
видимо спасаясь  от Ропака, укрылся  среди ящиков и погиб, забившись в угол.
Его белоснежный мех, окрашенный на боку пятнами крови, говорил, что здесь не
обошлось  без  собачьих клыков.  Обрадованный  находкой,  Костя  поспешил  в
палатку и, сбросив шубу, принялся рассматривать песца, то и дело восторгаясь
густотой меха, его белизной и пышностью.
     Этот песец оказался  единственным, не сумевшим уклониться от опасности,
грозившей  зве