тью и пятнами сырости. Оленьи шкуры, набросанные на
полу, исчезли под слоем смерзшегося  снега. Здесь было ненамного теплее, чем
снаружи, только не дуло. Гудкович отвернул полностью краники обеих конфорок.
Но даже высокие языки газового пламени медленно нагревали  промерзший воздух
палатки.
     - Счас сделаем "Ташкент", - сказал Дмитриев, извлекая из ящика паяльную
лампу и укладывая горелкой прямо на огонь.  Как только горелка  раскалилась,
он подкачал насосом, открыл вентиль, и голубое  пламя, хлопком вырвавшись из
жерла горелки, мерно загудело, распространяя вокруг приятный жар.
     - Вот теперь порядок, - сказал он, довольно потирая руки.
     Мы разделись.
     - Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, - сказал Зяма.
     Пока Дмитриев готовил чай, доставал из фанерного ящика у входа галеты и
сахар,  я  расстелил на столике  марлю вместо  скатерти  и  стал неторопливо
распаковывать один за другим ящики с медикаментами и инструментами. Дмитриев
то  и  дело  интересовался  назначением   каждого  инструмента,  внимательно
разглядывал  каждую баночку с  лекарствами,  каждую коробку с  таблетками  и
пилюлями.
     - Ну, Зяма, -  сказал довольным тоном Дмитриев, - теперь можно спокойно
болеть. Доктор у нас между прочим свой.
     Пока  Саша  накрывал  стол  -  ящик  из-под папирос, я,  покопавшись  в
рюкзаке, достал коробку московских шоколадных конфет.
     - А вот это очень кстати, - сказал Зяма, который был  большим любителем
сладкого.
     Спустя некоторое время "на огонек" забежал Канаки. За ним - Миляев.
     Но  после   всех   пережитых  волнений  от  встречи   с  новым,   после
утомительного семичасового полета я почувствовал, как глаза против моей воли
смыкаются. Гости заметили мое состояние и, откланявшись, покинули палатку.
     Я расстелил на койке спальный мешок, раскрыл пуховый вкладыш, заполз  в
него и мигом заснул.
     Дмитриев  поднял  меня чуть  свет.  Он был  так  доволен,  что  наконец
избавляется  от  должности  кладовщика, что не скрывал своей  радости. Склад
размещался  в  довольно обветшавшей брезентовой  палатке.  Правда,  за  пять
месяцев  дрейфа  запасы поубавились,  но  вдоль стенки  рядком все еще стоял
десяток почти полных  мешков с  крупами,  сахаром, сухими  овощами, пакеты с
макаронами,  банки  с  яичным порошком  и  какими-то неизвестными  Дмитриеву
консервами,  коробки  с  маслом, мясными брикетами и  копченостями.  У входа
грудой было свалено десятка два замерзших оленьих туш, привезенных  Титловым
первым рейсом.
     -  Вот  расходная ведомость. В ней все как в аптеке. А вот здесь, -  он
показал  на ящики, стоявшие отдельно  от остальных,  - самое главное. В  них
собраны аварийные запасы важнейших  продуктов  питания,  лекарств,  а  также
некоторые запчасти к приборам.
     Я внимательно прослушал наставления экс-кладовщика и про  себя подумал,
что  придется немало  повозиться,  прежде  чем я научусь  разыскивать нужные
продукты.
     - Ну как, все усвоил? - спросил  Дмитриев и, не дожидаясь моего ответа,
сказал: - Тогда пошли в кают-компанию. Ты теперь будешь там главным.
     После  сумрачного,  загроможденного  продуктами  склада  кают-компания,
освещенная   тремя  маленькими,   но  горевшими  довольно  ярко  лампочками,
показалась светлой и  просторной. Справа от входа стоял длинный, сколоченный
из папиросных  ящиков стол человек  на шестнадцать, покрытый потрескавшейся,
некогда зеленой с  цветочками клеенкой.  Стулья  заменяли  обшитые брезентом
банки  с 15-суточными  пайками и  кое-как  сколоченные  табуретки. В дальнем
конце виднелась полка с двумя-тремя десятками книг.  Поскольку дрейф  -  это
все-таки  плавание и  льдина  - почти что  судно, на станции с  первых  дней
привилась морская терминология. Столовая называлась  кают-компанией, кухня -
камбузом, повар - коком, а дежурный - вахтенным.
     Камбуз располагался  здесь  же, слева от двери.  Небольшой  разделочный
стол, покрытый многочисленными шрамами, две  газовые двухконфорочные  плиты,
фанерный ящик-шкаф со стопками плохо вымытых тарелок, закопченный громоздкий
алюминиевый  бак  литров  на  сорок,  груда кастрюль и сковородок  различных
размеров.
     Сбоку  у  разделочного стола выглядывал толстый  черный  шланг с медным
краником на  конце. По нему на камбуз  поступала  вода из  большой  цинковой
бочки, установленной за палаткой. В обязанности вахтенного входили заготовка
чистого снега, заполнение  им бочки, которая разогревалась АПЛ - авиационной
подогревательной лампой, похожей на  гибрид паяльной лампы с примусом. Чтобы
вода не замерзала в шланге, его тщательно укутали в оленью шкуру.
     - Ну вот, командуй! Желаю успеха! - Дмитриев  помахал рукой и шагнул за
порог.
     Я зажег две  конфорки  и присел на край табуретки. Итак, с сегодняшнего
дня я кок дрейфующей станции и по совместительству врач.
     Как  ни  парадоксально, но  в штатах дрейфующей станции  по  совершенно
неведомым  причинам  должность  повара,   так  же  как  и  врача,  не   была
предусмотрена. Эту  нелегкую  обязанность несли  по  очереди  все пятнадцать
человек,  кроме  Сомова.  Такой  порядок  обеспечивал  разнообразие  в  меню
станции, ибо каждый вахтенный по камбузу пытался  внести что-то свое в меню,
и  заодно ограждал  неудачливого  кулинара от критики ("Сегодня ты, а завтра
я").  Правда, на зимний дрейф  главсевморпутское начальство  все же "выбило"
одну дополнительную  штатную единицу.  Конечно, ее  отдали повару. А как  же
быть с врачом? Ведь в полярную ночь,  при полной изоляции, за тысячу миль от
берега  врач  тоже   необходим.  Выход  предложил  Водопьянов  -  совместить
должность повара и врача в одном лице. Так и поступили.
     И вот я сижу в глубоком раздумье: с чего начать? Вся надежда на толстую
"Книгу о вкусной и здоровой пище", которую я с большим трудом выпросил перед
отъездом у мамы. Она никак  не могла понять, зачем в  Москве мне понадобится
этот  кулинарный гроссбух. Никакого разумного  объяснения  я  дать  не  мог,
только промямлил,  что  "собираюсь  в одну экспедицию и  письма  писать буду
редко", чем поселил надолго тревогу в сердцах родителей.
     Пора приниматься за дело. Я зажег еще две конфорки,  сбросил  куртку и,
обвязавшись полотенцем, "заступил на семимесячную вахту на камбузе".

        "x x x"

     Прилет Задкова назначен на 1 ноября. Этого события все ждали с огромным
нетерпением. Но когда до  прибытия самолета остались последние минуты,  всех
охватило  беспокойство. Видно, история  с машиной Осипова у всех оставила на
сердце зарубку.
     Летит!  Как  только  вдали  послышалось  шмелиное  гудение,  по команде
Комарова вдоль  полосы  вспыхнули огни  двух десятков сигнальных  костров, и
дымные языки, венчающие багровое пламя, заколыхались под порывами ветра.
     В ночном мраке блеснули цветные огоньки - зеленый и красный. С шипением
взлетела ракета: посадка разрешена.
     Задков притирает машину прямо у пылающего "Т". Самолет мчится в снежной
метели, поднятой четырьмя винтами, и, скрежеща тормозами, останавливается за
много метров  до конца  полосы.  Все  не  сговариваясь  крикнули: "Ура, ура,
ура!!"
     Впервые  в истории  авиации  тяжелая  четырехмоторная машина  совершила
посадку на льды в полярную ночь. Это, конечно, своеобразный рекорд, но это и
трудовые будни полярных летчиков. Задков привез несколько  десятков баллонов
с  газом. Теперь  нам никакой  мороз не страшен. Наскоро  выпив  кружку чаю,
Никифорыч  отправился  "поглядеть"  полосу.  Он,   как   всегда,  сдержан  и
неулыбчив,   но  по  выражению  глаз   можно  судить,  что  осмотром  вполне
удовлетворен.
     Самолет уже готов к вылету. Ждали только  Сомова. У Михаила Михайловича
так "разыгрался" зуб, что он больше  не в силах терпеть  боль и отправляется
на прием к зубному врачу... за полторы тысячи километров.
     Улетевшего  Задкова  сменил  неутомимый  Титлов,  и  снова  наши запасы
пополнились множеством необходимых вещей.
     Погода стоит отличная. 2 ноября вновь прилетел  Задков. С  ним вернулся
Сомов и  в  кают-компании, все еще держась за  щеку, с юмором рассказывал  о
шмидтовском стоматологе, который, изнывая от  любопытства, осторожно пытался
выведать, откуда  на Полярке загадочный молчаливый пациент, явно не местный,
когда за неделю с материка не пришло ни единого самолета.
     Задков, улетая, оставил запись в вахтенном журнале:
     "Нельзя  не  отметить  и  не оценить по  достоинству  напряженный  труд
коллектива,  в  сочетании  с  российской  смекалкой, в  создании  посадочной
площадки  на паковом льду.  Площадка  совершенно ровная  и поддерживается  в
хорошем состоянии.  Неоднократным приемом самолетов различных типов, включая
четырехмоторный тяжелый  корабль,  полярной  ночью  коллектив  открыл  новую
страницу в освоении Центрального Полярного бассейна".
     Механики самолета подложили  мне свинью,  и  не  столько  в  переносном
смысле, сколько в  прямом: в  большом брезентовом мешке оказалось двое живых
поросят. Их притащили  прямо к нам в  палатку, решив, что это - лучшее место
для  сохранения  живности.  С появлением поросят я оказался в положении  той
самой бабы, "у которой не было хлопот". Немедленно в нашей палатке появились
многочисленные советчики-остряки.  Зато Ропак в совершеннейшем  восторге! Он
то и дело ложится рядом с продрогшими, испуганными хрюшками, пытаясь лизнуть
их в черный холодный пятачок.
     4  ноября в два  часа ночи Н-556 пришел в свой последний, восьмой рейс.
На льдину доставили давно обещанный автомобиль ГАЗ-67.
     -   Он  еще  нам  послужит,  -  радостно  повторяет   Комаров,  любовно
разглядывая разобранную на части машину.
     Но даже осчастливленный Михаил Семенович не мог скрыть грусти,  которой
мы  были охвачены  в  эти  короткие  минуты  перед  расставанием.  Ведь  это
последний прилет. С ним обрывается связь  с  землей.  Конечно,  радио - "это
вещь", как любит повторять Комаров, но наше радио, к сожалению,  это "вещь в
себе". Мы в последний раз молча садимся перед отлетом за  стол.  Ну что  же,
"присядем, друзья, перед дальней дорогой...".
     Самолет,  набирая скорость,  проносится по  взлетной  полосе  и, быстро
набрав  высоту, исчезает  в  густых ночных  облаках. Тонкая  полоска лунного
света там, на  горизонте, делит небо  и землю. Жалобно повизгивая,  жмется к
ногам маленькая  сучка Майна.  Ее  и старого лохматого пса  Тороса  привезли
летчики последним рейсом.
     Спать легли под утро. Все доставленные грузы надо перевезти с аэродрома
в лагерь, и как можно скорее.
     Перед уходом в палатку  последний раз  заглядываю  в кают-компанию.  На
столе лежит  раскрытый  вахтенный  журнал. Под карандашной записью дежурного
видны  строки, записанные чернилами.  Это  титловцы  перед  отлетом оставили
прощальные пожелания успешной работы.
     "Уходя от вас последним самолетом на материк  и оставляя ваш  маленький
коллектив на долгую и суровую полярную ночь, хотим заверить  вас в том,  что
летный  состав  полярной авиации  всегда с вами.  В любую точку  на льду  мы
прилетим  к  вам,   если  нужна  будет  наша  помощь.  Спокойно  продолжайте
выполнение возложенных на вас задач.
     Мы   восхищены  вашей   работой  и  мужеством,  которое  вы  проявляете
ежедневно, а в особенности в дни  организации аэродрома и приема  самолета в
суровую полярную ночь Арктики.
     Желаем вам успешной работы, бодрости духа. Жмем ваши руки.
     Экипаж Н-556: Титлов, Сорокин, Федотов, Шекуров, Челышев, Водопьянов"

        "x x x"

     Вернулся с  камбуза  я  поздно. Гудкович и Дмитриев  видели уже десятый
сон, забившись  с головой в спальный мешок.  Горел газ,  но было  холодно. Я
взглянул  на  шест с четырьмя  термометрами, повешенными на разном уровне от
пола.  На верхнем,  под куполом  палатки,  было  плюс  двенадцать  градусов,
нижний, у самого пола, показывал  минус пятнадцать. Я достал из  чемоданчика
три общие  тетради,  сел  у столика  и положил их стопкой  перед  собой.  Не
торопясь  набил трубку и, прикурив от плитки, глубоко  затянулся.  В воздухе
разлился медовый аромат "Золотого руна". Открыв первую  тетрадь, я аккуратно
вывел на первой  странице "Дневник.  Дрейфующая  станция "Северный полюс-2".
Начат  29 октября 1950 г., окончен..." Вторая тетрадь пошла на "Амбулаторный
журнал".  В третью "Тетрадь декадных наблюдений над личным составом  ДС-1" я
решил заносить  результаты ежемесячных профилактических медицинских осмотров
и прочие наблюдения.
     Припоминая события последних дней, начиная с прибытия на мыс  Шмидта, я
исписал  несколько  страниц  корявым почерком.  Записи  получились  какие-то
сумбурные.  Голова  отяжелела,  руки  застыли.  Я  быстро разделся, залез  в
спальный мешок и вскоре уснул.

        "Глава 2"
     ДНЕВНИК

     5-6 ноября

     Погода довольно неустойчивая. То из низких туч повалит густыми хлопьями
снег, то задует  поземка, гоняя  по  лагерю колючую снежную  пыль.  Давление
падает, как перед циклоном. Все это беспокоит Сомова, и он торопит закончить
доставку грузов с аэродрома в лагерь. Два дня мы работаем не разгибая спины:
грузим, возим, укладываем, увязываем.  Неровен  час, нагрянет пурга, наметет
сугробы, и тогда в темноте под снегом не досчитаемся многих вещей. Некоторые
до того  устают, что засыпают прямо за столом с ложкой в руке. Правда, Курко
утверждает, что все это - происки доктора, добавляющего в борщ снотворное. Я
безмолвно  сношу  выпады в  свой  адрес,  понимая,  что  товарищи и без того
снисходительны к моим кулинарным потугам. Выручают пельмени, заготовленные в
громадном   количестве,   и   антрекоты,   но   запасы  последних   тают   с
катастрофической  быстротой.  То и  другое блюдо я научился готовить  вполне
профессионально  во  время  высокоширотных  экспедиций.  Главное, первые  не
переварить, а вторые не пережарить.
     За работой не заметили, как подошел праздник.

     7 ноября

     Сегодня  праздник  -  тридцать  третья  годовщина  Великой  Октябрьской
революции. Он проходит очень торжественно. Совместными усилиями стол всем на
удивление.  Правда,  преобладает  рыба   -  свежемороженая   (строганина)  ,
копченая,  соленая  и  жареная.  Иступив  топор,  я  все  же  отрубаю  кусок
"поросятины"  от  "забетоневшей" туши - значит,  будут  отбивные.  Сложности
возникают с десертом. Нужен праздничный  кекс. Но, во-первых, его  не  в чем
печь, во-вторых, нет  ванилина, и, в-третьих, я не знаю,  как  это делается.
Вскоре  лишний  раз  убеждаюсь,  что  на  свете  нет  неразрешимых  проблем.
Дмитриев,  порывшись  на   складе,  извлекает  на  свет   слегка   примятое,
закопченное  "чудо",  я вспоминаю,  что  ванилин  можно добыть  из  таблеток
цитрамона  и,  сбегав  в  палатку,  приношу  целую  пачку,  а  Миша  Комаров
оказывается  крупным  специалистом  по  изготовлению  чебуреков, пирожков  и
прочих печеностей.
     И вот  все  -  побритые, сияющие -  садимся  за праздничный стол. Сомов
провозглашает  здравицу за любимую Родину. А  за  тонкой палаточной  стенкой
беснуется  пурга.  Воет  и  стонет на все  голоса. От ее ударов  содрогается
палатка, и становится как-то не по себе.
     Тревожно. Короткие хлопки трескающегося льда переходят в скрежет и гул.
Только под утро,  словно  утомившись,  ледяные громады стихли.  Под порывами
ветра   гулко   хлопает  брезент,   закрывающий  стеллажи.   Мы   не   спим,
прислушиваясь, готовые к самому худшему. Глаза начинают слипаться. Но еще не
успевает  сон  овладеть  мной, как  резкий  толчок,  от  которого вздрогнула
палатка, опрокинулись стоявшие на  столике кружки,  выводит меня из забытья.
Где-то  рядом   грохнуло,   затрещало  и  пошло  гулять-раскатываться.   Все
закачалось, словно в каюте попавшего  в шторм корабля. Выбраться  из мешка и
добраться  до  выхода  -  одно  мгновение. В  лицо  ударяет  морозной  пылью
пронзительный ветер. Оглядываюсь. Пятачок лагеря вроде бы цел и невредим, но
зато  в  каких-нибудь  ста   -  ста  пятидесяти  метрах,  где   еще  недавно
простиралась ровная  белая пустыня, на фоне  сумрачного неба  вырос,  словно
спина гигантского ящера, острозубый ледяной хребет.
     Лед  хрипит,  стонет.  Ледяные  глыбы то  наползают друг  на  друга, то
замирают, обессиленные, вывернув к небу свои исковерканные бока.
     Наша  льдина почти не пострадала, и мы надеемся, что ей пока еще  ничто
не угрожает.
     Своеобразная диспансеризация,  которую  я  провожу два  раза  в  месяц,
воспринимается  всеми  вполне  благожелательно,  и точно  в  срок  зимовщики
приходят ко мне в палатку на медицинское обследование,  тем более что каждый
из  них  глубоко  понимает, что  значит здоровье в  наших  условиях.  Ведь в
экстремальных условиях зимовки даже легкое заболевание опасно.

     12 ноября

     Ну и погодка! Дует, как в аэродинамической трубе. Метет - зги не видно.
Какую-то несчастную сотню метров, отделяющую палатку от камбуза, я буквально
проползаю на коленях. Ветер ежеминутно валит с ног.
     Наконец я  у цели. Ах черт! Палатку завалило снегом по самую маковку, а
у входа образовался  плотный  надув. Пришлось немало повозиться,  прежде чем
мне  удается  проникнуть внутрь.  Но нет  худа  без добра. От снежной  шубы,
образовавшейся на кают-компании, стало даже теплее. А уж когда запылал газ и
к его  мягкому шипению  присоединились басы обоих примусов, наступило полное
блаженство. Напевая  вполголоса,  я  принимаюсь  резать, шинковать,  сыпать,
похваливая себя  за  предусмотрительность. Накануне вечером я заготовил  все
необходимое для  сегодняшнего  обеда: достал  со стеллажа  две  застывшие на
морозе  нельмы  для  ухи, притащил  со склада  десяток  антрекотов  и сухого
картофеля,  нарубил  оленины,  а буханки  хлеба,  обвязав тесемкой, подвесил
оттаивать под потолок палатки.
     Постепенно я  вхожу в курс дела  и методом проб и  ошибок совершенствую
свое кулинарное мастерство. К  сожалению, ошибок значительно больше.  Только
на днях, желая  удивить борщом,  сваренным по новому рецепту,  я,  памятуя о
совете  хочешь  иметь вкусный суп - клади мяса побольше, нарубил в бак почти
половину оленьей туши и приготовился выслушать похвалы своему мастерству. Но
как же я был ошарашен, услышав грозное комаровское: "А  це ще таке?" К моему
ужасу,  он держал  в  руках фанерную бирку, которую  привязывают  к тушам  с
отметкой веса  и сорта мяса. Видимо, она  примерзла  к оленьей ноге  и таким
образом оказалась в кастрюле.
     Только один раз я чуть не сорвался. После нескольких ядовитых замечаний
по поводу моих кулинарных способностей я в сердцах буркнул:
     - Вас бы  на паек посадить, которым  Амундсен  кормил свою  компанию  в
Антарктиде. Что бы вы тогда запели?
     - А чем же он таким особенным кормил? - поинтересовался Гурий.
     - Галетами, пеммиканом и молочным порошком.
     - Не густо, - сказал Курко, облизывая ложку.
     - Тогда  у  нас  меню как  в парижском ресторане. Прямо  не Волович,  а
"Максим"*, - усмехнулся Сомов.

     * "Максим" - известный парижский ресторан.

     Все рассмеялись, и инцидент был исчерпан.
     Уха  уже   закипела,   антрекоты  оттаяли,  промерзшие  буханки  обрели
необходимую мягкость.  Как вдруг пламя газовых  горелок стало уменьшаться, и
они  с легким хлопком  погасли. Кончился  газ в  баллоне.  Это меня не очень
обеспокоило, так как запасной баллон стоял  у палатки. Я набросил  на  плечи
куртку и взялся за дверцу. Но она не шелохнулась. Ее прочно  прижало снегом.
Ничего не поделаешь. Придется ждать  освободителей, благо  кто-нибудь обычно
наведывается ко  мне до обеда.  Но  сегодня как назло никто  не  появляется.
Приближается время обеда,  и я мысленно уже представляю все реплики, которые
придется выслушать.
     Наконец сквозь завывание ветра до меня донеслось:
     - Алло, доктор, ты жив?..
     Это Гурий Яковлев. Я облегченно вздыхаю. Он довольно быстро освобождает
дверь  от  снега,  помогает   подсоединить  новый  баллон  с  газом,  и   я,
переполн