каивающе обнял меня:
     - Не волнуйтесь, все в полном порядке. - Он помолчал и затем добавил: -
А я ведь ждал вас, думал, что вы будете меня встречать.
     От радостного возбуждения я не мог подыскать слов. Но, видимо,  в таком
состоянии находились все присутствующие в  комнате. И если здесь и  был хотя
бы один спокойный человек, так это сам космонавт.
     Хозяевам  очень не  хотелось отпускать  дорогого  гостя,  но  Агальцов,
прилетевший прямо с космодрома, нетерпеливо поглядывал на часы.
     -  Все, товарищи,  - сказал он наконец тоном, не терпящим возражений. -
Пора  лететь.  Нас  уже  давно  ждут  в  Куйбышеве Государственная комиссия,
Главный конструктор.
     Провожать  на  аэродром  отправилось  человек  пятнадцать, но  Агальцов
остановил всех у трапа:
     - Полетят вместе с Гагариным доктор, кинооператор, спортивный комиссар.
     - А я как  же? - сказал ведущий  инженер Бахрамов. - Я  ведь отвечаю за
снаряжение, скафандр. Без меня никак нельзя.
     - Поднимайтесь в  кабину, - коротко бросил Агальцов, и повеселевший Ата
Михрабанович буквально взлетел по трапу.
     В салоне было светло, просторно. Часть кресел была убрана, и вместо них
у переборки, отделявшей грузовую кабину от пилотской, стоял небольшой столик
с четырьмя мягкими самолетными сиденьями по обеим сторонам. На иллюминаторах
висели  занавесочки из белого парашютного шелка, придававшие салону домашний
уют.
     Гагарин устроился в одном из кресел. Я занял место рядом. Машина плавно
оторвалась  от земли и взяла курс на Куйбышев. Все казалось таким будничным,
знакомым. Обстановка  самолетной кабины,  подрагивающие занавески,  ковровая
дорожка, протянувшаяся к хвосту самолета.  И мы, наверное, все еще  не могли
осознать, что произошло, какое  величайшее событие эпохи свершилось на наших
глазах. В  голове  плохо  укладывалось,  что  этот  голубоглазый,  улыбчивый
молодой   человек,  первым  из  сынов   человеческих  вырвавшийся  из  плена
притяжения Земли, облетел ее, увидев наш "шарик" с огромной высоты.
     В салоне было тепло, и  Гагарин, едва  самолет  лег на курс, расстегнул
свой  голубой  теплозащитный костюм  и, приспустив  его  до пояса, остался в
тонкой  трикотажной  рубашке.  Там  и тут  из  нее  торчали  белые  хвостики
проводов. Они  тянулись от датчиков,  прикрепленных  к  телу космонавта. Эти
крохотные чуткие  устройства  посылали  свои  сигналы  из  космоса, позволяя
ученым  непрерывно следить  за пульсом,  дыханием,  температурой и  кровяным
давлением летящего над Землей.
     Пока мы устраивались,  кинооператор не  терял времени зря. Освещения  в
салоне явно не  хватало  для  съемки,  и  Рафиков притащил  тяжелую складную
треногу, на которой торопливо стал прилаживать "конвас".
     - Нет, Махмуд, так дело не пойдет. Вот  осмотрю Гагарина,  тогда снимай
досыта. А пока, извини, придется подождать.
     -  Юрий  Алексеевич, хоть  вы  заступитесь,  -  начал  было Рафиков, но
Гагарин развел руками.
     -  Ничего  не  могу  поделать. Тут у  нас  доктор - главный.  Потерпите
немного.
     - Какое тут потерпи? А вдруг не успею? - не отступал Махмуд.
     -  Успеете. Куда я  денусь? Пока  долетим  до Куйбышева, вы целый фильм
снять успеете.
     - Ну что ж, - нехотя согласился Рафиков,  -  потерплю  как-нибудь. - Он
отложил в сторону кассету и уселся рядом с Бахрамовым на боковую скамейку.
     Борттехник  принес  мою  медицинскую  сумку,  оставленную  у  входа. Я,
раскрыв  чехол,  бережно  извлек из нее  коробку  с аппаратом для  измерения
артериального  давления, фонендоскоп,  термометры, секундомер  и разложил их
рядком на столе. Следом за ними появился  белоснежный халат, вызвавший явное
одобрение у окружающих. Я натянул халат  на себя, раскрыл записную книжку  в
красном  ледериновом  переплете, на котором крупными буквами было вытиснено.
"Академия  наук  СССР  Полевой  дневник"  (память  о недавней  экспедиции  в
Атлантику), и,  открыв, на  чистой  странице вывел  "12 апреля. 14 часов  50
минут  МСК.  Майор  Гагарин  Юрий Алексеевич.  1934 года  рождения, русский.
Космонавт".
     Дальше следовали  данные  первых  наблюдений:  чувствует  себя  хорошо,
оживлен, активен, легко вступает в контакт, благожелателен к окружающим.
     Все это  подтверждало,  что  огромную психическую  нагрузку,  вызванную
космическим  полетом,  Гагарин  перенес  отлично.  Жалоб  было немного -  на
сильную  потливость и  небольшое  чувство  усталости  ("Полежать бы  сейчас,
отдохнуть. Ни есть, ни пить совсем не хочется" )
     Кожные  покровы   нормальной  окраски.  Видимые  слизистые  без  следов
кровоизлияний.  Видны  только  темные круги  вокруг  глаз, которые,  по  его
словам, появились после бритья.
     -  Теперь  давай  обследоваться,  -  сказал  я,  откладывая  в  сторону
авторучку.
     Гагарин  закатал  рукав, и я,  наложив  на  плечо  резиновую  манжету и
подкачав  воздуха,  прижал  мембрану  фонендоскопа к  локтевому  сгибу. Чуть
повернув  вентиль, я превратился в слух. Стрелка  на шкале  тонометра плавно
пошла  по  кругу.  Тук-тук-тук  -  звонко  запульсировала  кровь в  локтевой
артерии.
     - Ну, как давление? - настороженно спросил Гагарин.
     -  Сто  двадцать  пять  на  семьдесят  пять.  Как у  младенца. Отличные
показатели!
     - То-то, - довольно сказал Гагарин и весело подмигнул.
     -  Теперь пульс, - сказал я и,  положив пальцы на его запястье, включил
секундомер.  -  Раз,  два,  три... -  отсчитывал  я  вслух  каждый  удар.  -
Шестьдесят восемь в  минуту. Тоже отлично. Пульс ритмичный, без перебоев,  и
наполнение хорошее, словно и в космос не летал.
     - А может, и правда не летал, - сказал Гагарин, и все рассмеялись.
     Оставалось померить температуру, но и она не подвела - 36,6.
     Вот и все. Теперь можно разговаривать, снимать кино, спрашивать.
     Сразу поднялся шум. Перебивая друг  друга, каждый пытался задать вопрос
первым, считая, видимо, его самым главным.
     - Давайте  по очереди,  - шутливо скомандовал  Гагарин.  - А  то на все
вопросы сразу мне не ответить. Пусть начнет наш спортивный комиссар.
     -  Расскажите  про  невесомость,  Юрий Алексеевич,  - сказал Борисенко,
подсаживаясь поближе.
     - Неужели совершенно не чувствуешь своего  тела? Наверное, это вроде бы
как во сне бывает: взмахнул руками и летишь над Землей? Похоже, нет?
     - В общем-то, похоже, - улыбнулся Гагарин.  - Переход к этому состоянию
произошел  очень   плавно.   Когда  стало  исчезать  влияние  гравитации,  я
почувствовал себя превосходно. Все стало  делать  легче.  Появилось ощущение
какой-то необычайной легкости. Это было  таким необычным чувством. И руки, и
ноги  стали  вроде бы не  моими. Они  ничего  не  весили. Сам  не сидишь, не
лежишь, а словно висишь в кабине между потолком и полом, насколько привязные
ремни  позволили. Я попробовал писать в таком  состоянии. Получилось. Только
вот блокнот все норовил улететь от меня. А работоспособность, по-моему, даже
улучшилась.  Поработал телеграфным  ключом  - тоже получается  хорошо. Потом
смотрю,  карандаш  мимо лица  проплыл, а  рядом  с ним маленькие  сверкающие
шарики. Как бусинки. Это вода пролилась из соска, когда я пил.
     Вот только после Африки, когда тормозная установка включилась и корабль
пошел к Земле,  сразу прижало к  сиденью.  И я почувствовал, что руки и ноги
вес приобрели.
     -  А Земля хорошо  видна из космоса? Можно различить на ней что-нибудь?
Ну, острова, реки?
     -  Раньше,  во время полетов  на самолете, я видел  землю километров  с
пятнадцати. Конечно, в иллюминатор  моего "Востока" видно ее было  хуже,  но
все-таки  достаточно отчетливо. Я хорошо  различал и леса, и  горы, и берега
континентов, острова в океане и крупные реки, и не только их, а даже большие
квадраты колхозных полей - разбирал, где пашня, а где луг.
     -  Юрий Алексеевич, скажите, из космоса видно, что Земля имеет  круглую
форму?..  Или она вроде как блин? - спросил  борттехник,  уже несколько  раз
безуспешно пытавшийся вмешаться в разговор.
     - Могу заверить,  что  Земля наша круглая,  - засмеялся Гагарин,  - сам
видел, собственными глазами. И до чего же  она красива, наша планета! Просто
слов  не хватает  описать эту красоту. Вся в нежно-голубом  ореоле.  А какие
чудесные краски перехода от светлой  поверхности Земли к совершенно черному,
как бархат, небу с яркими звездами! И переход этот такой плавный и красивый.
А когда корабль выходил из земной тени, то горизонт стал выглядеть по-иному.
Появилась ярко-оранжевая полоса,  которая постепенно переходила в голубое  и
затем снова в густо-черное небо.
     Гагарин замолчал, словно вспоминая, и с сожалением сказал:
     - А вот  Луну, жалко, так  и не увидел, - и вдруг,  озорно улыбнувшись,
добавил:  -  Ну  ничего.  Не беда.  В  следующий  раз  полечу -  обязательно
посмотрю.
     Он снова замолчал и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, словно
задремав.
     Все  затихло.  Только  все  так  же  гудели двигатели  и  слышно было в
открытую дверь кабины попискивание "морзянки".
     Я   всматриваюсь   в  лицо  космонавта.   Оно  вдруг   стало   каким-то
сосредоточенным.   На  лбу   собрались  морщинки.  Пальцы  напряженно  сжали
подлокотник  кресла,  словно Гагарин  снова ощутил  себя за штурвалом своего
сказочного  корабля.  Какие чувства,  какие  воспоминания,  какие  перипетии
недавнего полета переживал он в эти мгновения?
     Но вот  Гагарин открыл глаза, медленно провел рукой по волосам и как-то
смущенно сказал:
     - Никак, я задремал? Вроде бы укачало меня немного,  правда. С чего бы?
Меня раньше никогда в жизни не укачивало (тогда еще  никто  не знал, что это
одно из проявлений действия  невесомости). Ну, ничего. Это сейчас пройдет. -
Гагарин сделал несколько глотков  "Боржоми" и, довольный, сказал: - Ну  вот,
все и прошло.
     - Юрий Алексеевич,  - смущаясь сказал штурман, выглянувший из пилотской
кабины, - автограф свой не черкнете? Это ж такая память будет на всю жизнь!
     - Ну давайте, напишу. Не жалко. Хоть я и не кинозвезда.
     - А спортивному  комиссару? - сказал Борисенко,  кладя перед  Гагариным
внушительного вида блокнот.
     -  Спортивному  комиссару сам  бог велел,  -  сказал  космонавт,  ставя
размашистую подпись.
     Тут уж все зашевелились.  Записные книжки, блокноты,  тетради росчерком
гагаринского пера превращались в драгоценные реликвии.
     Гагарин,  чуть склонив  голову набок, аккуратно ставил  свою  роспись с
характерной  высокой  буквой  "Г"  и  штришком  в  конце.  Только   Бахрамов
лихорадочно  шарил по карманам в  поисках  записной книжки. Вид у  него  был
расстроенный и растерянный.
     -  Забыл записную  книжку. Это же  надо такое  невезение,  - сказал он,
сплюнул  в  сердцах, а затем  решительно  вытащил из  кармана  прямоугольную
тоненькую книжечку.
     - Юрий Алексеевич, и мне  подарите  свой автограф. Как же я без него? -
сказал Ата Михрабанович и протянул Гагарину... паспорт.
     - Это дело не пойдет, - сказал Гагарин, покачав недовольно головой. - Я
на документах не расписываюсь.
     - Ну пожалуйста, Юрий Алексеевич. Я вас очень прошу.
     У Бахрамова была написана на лице такая мольба, что Гагарин  сжалился -
махнув рукой, открыл последний листок и поставил там свою роспись.
     - Только  как  же вы менять паспорт будете? Лист, что ли,  выдерете?  -
усмехнулся Гагарин, протягивая документ обрадованному инженеру.
     -  А я  "потеряю", - не растерялся Бахрамов,  бережно  пряча  паспорт в
карман кожаной куртки.
     -  Тогда и мне  положено,  - сказал я, пододвигая к  Гагарину  "полевой
дневник". Он перевернул страничку и, на секунду задумавшись, быстро написал.
"Передовой  медицине.  Гагарин.   12.04...  1956  г."*.  Пока  шла  "раздача
автографов", Рафиков развил  бурную деятельность. Оставив в покое штатив, он
то присаживался в проходе на пол, то  взбирался на  кресла, а его неутомимый
"конвас" стрекотал,  как пулемет.  Он менял планы,  диафрагму, то  снимал  в
упор, то убегал в самый хвост.  С него лил градом пот, но он не  успокоился,
пока не израсходовал весь запас кассет.

     *   Через  несколько  дней,  с  гордостью  показывая   друзьям   первый
гагаринский  автограф,  я был  повергнут в изумление  неожиданным  вопросом:
"Интересно как это тебе  удалось заполучить автограф Гагарина... за пять лет
до полета?!"  Вот это да!  Ведь тогда, в самолете, ни  он, ни  я не заметили
этой ошибки. Две недели спустя я показал Юрию Алексеевичу "полевой дневник".
Он удивленно  поднял брови и, молча достав самописку мгновенно исправил "56"
на  "61",  а  затем  сверху приписал черными чернилами: "Виталию Георгиевичу
Воловичу".

     -  Давай-ка,  Махмуд,  увековечь нас на  фото,  -  сказал  я,  протянув
Рафикову свой "ФЭД".
     Рафиков  несколько  раз  примерился и щелкнул  затвором. Аппарат  снова
перешел  в мои руки,  и я  отщелкал всю пленку  до упора,  став  обладателем
бесценных кадров.
     Машина чуть просела в воздухе.
     - Что, уже подлетаем? - встрепенулся Гагарин.
     -  Через пятнадцать минут посадка, -  отозвался  штурман,  стоявший  на
порожке пилотской кабины.
     Под крылом самолета поплыли городские здания, еще серые  прямоугольники
парков и широкая темная лента вскрывшейся Волги.
     Колеса уже коснулись бетонки, как вдруг Гагарин сказал:
     - А шапки-то у меня нет. Я ведь ее в Байконуре оставил. Без шапки вроде
неудобно  перед  начальством появляться.  А  может,  от  скафандра гермошлем
отрезать? -  Он насмешливо  сощурил  глаза.  -  Только  боюсь,  конструкторы
ругаться будут.
     -  Да уж  ладно,  Юра.  Обойдемся  как-нибудь  без  гермошлема.  Найдем
что-нибудь. - Я подтянул стоявшую под столиком парашютную сумку и вытянул из
нее свой  видавший виды черный меховой шлемофон. В нем я прыгал с  парашютом
на Северный полюс и теперь повсюду таскал за собой. - Как, подойдет?
     Гагарин надел шлемофон, подергал его за длинные уши.
     -  Малость маловат, а так вроде бы нормально. А  сами-то как? - спросил
он озабоченно.
     - Не беспокойся. Обойдусь как-нибудь.
     Самолет   остановился   в  конце  полосы,   развернулся   и,   подвывая
двигателями, покатил туда, где шумело и колыхалось многоголосое людское море
Двигатели  затихли.  Бортмеханик  открыл   дверцу,  опустил  трап.   Гагарин
показался в просвете дверей, и все вокруг вздрогнуло от громового ура. Толпа
окружила  трап.  Но  едва  Гагарин  вступил  на  бетонку,  к  нему  бросился
небольшого  роста молодой  светловолосый  капитан-летчик. Они  на  несколько
мгновений замерли,  обнявшись друг с другом, как это бывает  с друзьями, что
встретились после долгой разлуки. Не многие из присутствовавших на аэродроме
знали, что этот юноша вскоре станет легендарным космонавтом два.
     Кавалькада  машин  уже  покинула аэродром и  помчалась по  куйбышевским
улицам,  запруженным  народом.  Сжимая  в  руках  переданный  мне  Гагариным
бесценный  полетный  планшет,  забыв  про  шапку,  я  стоял,  поеживаясь  от
холодного апрельского  ветра.  Вдруг рядом заскрипели тормоза,  и возле меня
остановилась черная "Волга".
     -  Быстрей садитесь ко  мне,  -  сказал шофер,  гостеприимно распахивая
дверцу, - а то замерзнете без шапки.
     Вскоре  мы  подкатили   к   железной   решетчатой   ограде,  окружавшей
двухэтажный  особняк. Дежурный,  стоявший  у  ворот,  дважды  перечитав  мой
мандат, сказал:  "Проходите, пожалуйста". Я прошел в холл  и остановился  на
пороге огромной,  похожей на  конференц-зал комнаты.  В комнате было  шумно.
Всюду по двое, по трое стояли  оживленно беседовавшие люди. В дальнем углу я
увидел Николая Петровича Каманина рядом с высоким красивым мужчиной с густой
шапкой  седых волос. Его я сразу  узнал по портретам,  часто появлявшимся на
страницах  газет,  -  президент  Академии  наук  СССР Мстислав  Всеволодович
Келдыш.
     - А вы кого ищете? - послышался чей-то резкий голос.
     Я  вздрогнул от неожиданности,  увидев  прямо перед  собой  невысокого,
коренастого, похожего на боксера широкоплечего человека в коричневом костюме
и белой рубашке, с темным галстуком. Коротко подстриженные, зачесанные назад
волосы  открывали  огромный  лоб.  Из-под  темных  густых  бровей  испытующе
смотрели строгие внимательные глаза.
     - Я врач. Встречал космонавта Гагарина на месте приземления.
     - Значит, вы доктор. И даже парашютист, - добавил  он уже  более мягким
тоном, заметив инструкторский значок на моей куртке.
     Несколько растерявшись, я промолчал, не зная, что ответить.
     - Вы осматривали Гагарина?
     По властной  манере, с  какой  он задавал  вопросы, я  понял, что  это,
вероятно, один из членов Государственной комиссии.
     - Выброс парашютистов почему-то отменили, и  мне удалось осмотреть Юрия
Алексеевича только в самолете по дороге в Куйбышев.
     -  Ну  и  как?  Как же он  себя чувствовал?  - спросил нетерпеливо  мой
собеседник.
     - Вполне удовлетворительно. Пульс  - шестьдесят восемь ударов в минуту,
артериальное давление - сто  двадцать пять  на семьдесят, температура тела -
тридцать шесть  и шесть  десятых.  Дыхание -  восемь  в  минуту.  Правда, он
несколько раз жаловался, что немного кружится голова. Но  это чувство быстро
проходило. А так, всю дорогу до Куйбышева он был оживлен, остроумен.
     - Ну, что ж, спасибо. А это, - он показал пальцем на планшет, который я
сжимал в руках, - передайте Быковскому. Вот он идет.
     Я поздоровался с Быковским и, протянув ему планшет, спросил:
     - Послушай, Валерий, с кем это я беседовал сейчас?
     Быковский сделал большие глаза:
     - Ну,  доктор, ты  даешь! Это же  Главный конструктор. Сергей  Павлович
Королев...
     * * *
     Прошло  несколько  месяцев,  и   опять  весь   мир  рукоплескал  новому
космопроходцу. Семнадцать  космических зорь  встретил  Герман Титов, облетая
Землю на корабле "Восток".
     И снова поисковые самолеты спешат к месту приземления космонавта. Ил-14
выходит  в район приземления. Под крылом проплывают поля, города, деревни  и
снова поля.
     Мы уже поднялись с сидений, как вдруг к нам вошел озабоченный штурман:
     - У земли ветер десять метров в секунду. Что будем делать? Может  быть,
отставим прыжки?
     Но  внизу  в  открытую  дверцу  видна  большая толпа народа, окружившая
космический корабль и ярко-оранжевое пятно огромного парашюта. Значит, Титов
уже на Земле. Радио молчит А вдруг ему нужна помощь.  Как он приземлился при
сильном ветре? Значит... Значит, будем десантироваться. Я прыгаю замыкающим.
С гулким хлопком наполняется воздухом круглый парашютный купол.
     И  тут  меня  начинает раскачивать.  Все сильнее,  сильнее,  словно  на
гигантских  качелях. Все мои попытки погасить  раскачивание  не дают никаких
результатов.  Пока  я "боролся" с парашютом, земля  оказалась совсем  рядом.
Едва  я  успел сгруппироваться,  как резким порывом  ветра  меня швырнуло на
землю.
     - Дядечка, а дядечка, ты живой?
     Я открыл  глаза.  Рядом со  мной  на  корточках  сидели  два  вихрастых
мальчугана.
     - Ну вот,  я же тебе говорил, Федька, что он оживеет, - сказал тот, что
поменьше, и его лицо, густо усыпанное веснушками, расплылось в улыбке.
     Я приподнялся. Голова  раскалывалась  от боли. В ушах шумело. В  первые
секунды я никак не мог  понять, что происходит, почему  я сижу  здесь, среди
поля. Постепенно я прихожу в  себя. Видимо, здорово меня "приложило". Хорошо
еще, что я шлепнулся на пахоту и рыхлая земля смягчила удар.
     - Что, дяденька, здорово болит?
     - Здорово болит, - честно признался я.
     - Мы  как  увидели,  что ты  на парашюте  летишь, так и  побежали сюда.
Только у  самой  земли  тебя  как  крутанет да  как  шарахнет. Ты  лежишь не
шевелишься. Ох, и испугались мы!  А тут  парашют  надулся и потащил тебя  по
пахоте. Колька  сиганул  на него. Он и сдох. А  ты,  дяденька,  к космонавту
прыгал? - сказал Федька, помолчав.
     - К космонавту.
     - Он во-он там с