димые при
тусклом свете лампочки  деления на  стеклянной бюретке. В каждой  пробе надо
было  определить  содержание  натрия,  хлора,  фосфора  и других  элементов,
содержащихся  в  океанской  воде,  и,  конечно,  ее  соленость -  количество
хлористого  натрия,  растворенного  в  литре воды. Исследованиями  за  время
дрейфа  станции   Сомову   с  Никитиным   удалось   установить  удивительную
переменчивость  солености  поверхностных  вод  в  Ледовитом  океане. Она  то
увеличивалась,  когда  начиналось   активное  образование   льда  и  сильное
испарение, то уменьшалась в  периоды  обильного снеготаяния, при возрастании
влажности воздуха и значительных осадках.
     Особенно  тяжела была работа  во  время  пятнадцатисуточных  станций  -
комплексных  океанологических наблюдений. Гидрологи, поочередно сменяя  друг
друга, две  недели  подряд не покидали своего  поста у лунки. И  среди  этих
испытаний самым трудным была  необходимость по  двадцать раз выскакивать  из
палатки на  мороз и там, в кромешной темноте,  подняв над  головой анемометр
Фусса,  определять скорость  ветра  и,  подсвечивая  фонариком  флюгер,  его
направление.  Но, как это уже бывало не раз, выручила смекалка  Комарова. Он
зашел однажды вечером в палатку к гидрологам и с таинственным  видом положил
на  стол  длинную  металлическую  трубку,  на  конце  которой  был  укреплен
анемометр  и  какой-то белый  дюралевый  круг  с делениями и  большой черной
стрелкой.
     - Бачите, ще це таке? - сказал он удивленным гидрологам.
     - Не бачим.
     Комаров  поковырялся  в  вентиляторном  отверстии  на  куполе  палатки,
просунул   трубу,  что-то  подвинтил,  покрутил,   подсоединил  проводок   к
электропроводу  и  включил лампочку. И сразу  все стало понятно. Теперь,  не
выходя из  палатки, можно  было,  включив  лампочку-подсветку,  в  зеркальце
увидеть показания анемометра, а по стрелке определить направление ветра.
     За семь месяцев гидрологи  основательно потрудились. Полученные  данные
позволили  предположить,  что  в  район  дрейфа на глубинах пятьдесят -  сто
пятьдесят метров проникают тихоокеанские воды.
     Обширная научная  программа  включала в себя  изучение  растительного и
животного мира океанских вод, исследование грунта  дна океана и его  глубин.
Глубины океана измерялись гидрологами почти ежедневно.
     А  вопросами,  где  мы  находимся, куда  занесли  нашу  льдину  ветры и
течения,  был занят наш  "штурман" -  астроном  Миляев.  Без  его работы все
наблюдения,  сделанные  гидрологами,  "повиснут в  воздухе",  ибо надо точно
знать  координаты места, где производились замеры, где взяты пробы воды, где
измерена глубина.
     Поскольку астроном-наблюдатель не может работать в одиночку, ему придан
постоянный штат помощников: Гудкович, Дмитриев и доктор-повар.
     ...Сегодня моя очередь отбывать "повинность". Астрономическая  площадка
расположена рядом с кают-компанией  за невысоким  полукруглым заборчиком  из
снежных  кирпичей.  Я  устроился  на оленьей шкуре,  расстеленной  на снегу,
открыл журнал  наблюдений  и  отбросил  крышку хронометра.  Часы-хронометр -
главная ценность астронома.  Он  бережет их  как зеницу  ока,  ведь точность
хронометра  должна быть безукоризненной. Недаром  Миляев регулярно  навещает
радистов, каждый  раз терпеливо дожидаясь мгновения,  когда  в  репродукторе
раздастся сигнал точного времени, поданный обсерваторией в Гринвиче.
     - Готов? - спрашивает Миляев.
     - Готов, - эхом отзываюсь я.
     Миляев  приник  к  окуляру,  поймал  в  "перекрестье"  нужную звезду  и
прохрипел:
     - Приготовиться!
     Я   впился  взглядом  в  золотисто-матовый   циферблат  хронометра,  по
которому,  звонко  тикая,  спотыкаясь  на  секундах,  бежала  тонкая  черная
стрелка.
     -  Есть,  -  крикнул  Миляев, и я торопливо  занес в журнал  время, что
показывали  три стрелки  - часовая,  минутная  и секундная. Так  повторялось
бессчетное число раз. У меня застыли ноги, онемевшие от холода пальцы уже не
удерживали карандаш, а Миляев снова и снова повторял: "Приготовиться! Есть!"
     Когда Миляев  "в духе",  то  в промежутке между  наблюдениями он  может
увлеченно  прочитать краткую  лекцию по астрономии. За несколько дежурств  с
ним я  уже  научился  находить на ночном небе  Полярную  звезду, серебристые
крупинки  Плеяд,  сверкающих  близнецов  Кастора  и   Поллукса.  Но  обычно,
промерзнув до  костей, Николай Алексеевич мчится  к себе в палатку, заглянув
по дороге в брезентовый павильон, где мерно тикают самописцы магнитного поля
Земли.
     Вот  и  сегодня  день  выдался  "не  лекционный".  Спиртовой  термометр
показывает  сорок четыре, значит, на снегу  все пятьдесят. За полчаса мы оба
превратились  в  елочных дедов-морозов.  Бороды, усы, брови  -  все  бело от
густого  инея.  Наконец  он  "взял"  последнюю  звезду   и,  отпустив  меня,
вприпрыжку побежал определять наш сегодняшний адрес в Ледовитом океане.
     -  Миляев, неси координаты:  "срок"  подходит! -  крикнул,  выглянув из
палатки, Курко.
     "Срок"  -  это  значит Костя  уже  связался с береговой  радиостанцией,
постоянно следящей за нами, и готов передавать (это происходит четыре раза в
сутки) очередные  координаты, погоду и  традиционные  ОК, что  значит "все в
порядке".
     Половина  палатки занята широким столом с радиостанцией  ПАРКС-0.08, по
обеим  сторонам которого расположились две походные койки. Под  ними тяжелый
ящик с аккумуляторной батареей.  Ее  время от  времени  заряжают  с  помощью
ветродвигателя.  Если   же   ветра   нет,   радисты   запускают   бензиновый
одноцилиндровый движок.
     В  запасе у  радистов  был и  нестандартный рейдовый  передатчик. С его
помощью можно  было установить связь с радистами на мысе Шмидта. А на случай
"полундры"  в  тамбуре,  тщательно  упакованный, лежал  аварийный самолетный
радиопередатчик  с  ручным приводом и змеем  для подъема  антенны. Почти все
научные группы дрейфующей станции работают  впрок.  Материалы, добытые ими с
такими трудами, будут обработаны  специалистами  и  проанализированы  только
после  окончания   дрейфа.  Другое  дело  метеорологи.   Их  данные  ждут  с
нетерпением  синоптики на берегу. Наша информация открывает перед ними ранее
неведомые возможности. Сразу же повысилась точность метеопрогнозов.
     Работа  на камбузе  превращается в ежедневное  тяжкое испытание. Стенки
фюзеляжа великолепно задерживают ветер, но металл будто впитывает весь холод
полюса недоступности. Поутру температура на камбузе не многим  отличается от
наружной. Деревянный щит на полу покрывается толстым слоем льда. Лед всюду -
в бачках,  в мисках, в чайнике. Стены  и полки густо украшены белым пушистым
"мхом".
     С тихой грустью я вспоминаю  добрую старую, пропахшую борщами и жареным
луком КАПШ-2. Когда в ней становилось холодно, я накачивал до упора примусы,
и  они  в пять  минут нагоняли  жару.  Но о  примусах теперь придется забыть
навсегда. Дело в том,  что  они стали небезопасны.  После нескольких  недель
работы я с удивлением  обнаружил, что примусы не стоят "на ногах":  их днища
вздулись  и  превратились  в  полушария.  Выдолбив  во  льду соответствующие
"вздутию"  луночки, я установил  примусы вертикально.  Уж больно  хорошо  на
примусах было таять воду и  варить  борщ!  Но однажды Курко, взглянув на мои
приспособления, заявил, что я самоубийца и если у меня есть совесть, то я не
должен лишать станцию врача, а тем более кока.
     Конечно,  я и без  него  понимал,  что произойдет,  ежели пятилитровый,
полный бензина  бак  взорвется.  Но  то ли  по легкомыслию  молодости, то ли
полагаясь  на знаменитое  "авось" я  со  дня на  день  откладывал "изгнание"
примусов с камбуза. Но теперь их судьба была решена.
     Когда горят четыре конфорки, а дверца из камбуза в кают-компанию плотно
закрыта, терпеть еще можно. Но как только я водружаю на плитку баки с водой,
кастрюли  и  чайники, становится холодно, как  в погребе-леднике. На днях со
мной произошло  неприятное  происшествие.  Готовясь  к  обеду,  я  "наколол"
оленины  и говядины,  оттаял ее и,  добавив сухого  лука, чеснока, посолив и
поперчив,  приготовил фарш. Слепив несколько котлет, я  вдруг  почувствовал,
что пальцы совсем онемели и не сгибаются.
     Отморозить  руки в котлетном фарше - только этого не хватало! Попытался
растереть пальцы, но они уже плохо слушались. Я кое-как подцепил стоявший на
плитке чайник и выплеснул его содержимое в таз.  Камбуз мгновенно наполнился
паром. Не  раздумывая, я сунул руки в горячую воду.  Через некоторое время к
пальцам возвратилась  чувствительность,  а  я все не вытаскивал их из  воды,
сгибал, разгибал, наслаждаясь ощущением тепла. Вскоре  я  снова принялся  за
обед, но с этого дня на плитке постоянно стояла "кастрюля скорой помощи".
     В  общем,  работа  на камбузе доставляла мало  радостей. Но порой жизнь
среди закопченных  кастрюль, среди груд тарелок, покрытых остатками  жира  и
требовавших  уйму кипятку,  в  клубах  пара  и гари  от  пережаренного  мяса
становилась невыносимой.  И тогда я пел. Арии, романсы, частушки, популярные
песни.  Хотя  природа обделила  меня голосом, но, поскольку я  был  сам себе
певец  и  сам  себе  слушатель,  меня  этот  недостаток мало  смущал,  и  я,
аккомпанируя  себе ложками, отстукивая такт  ножами,  развлекался,  как мог.
Средство  помогло.  Плохое настроение,  хандра,  уныние -  все словно  рукой
снимало. Когда петь надоедало, я  принимался читать  стихи.  На  полке перед
самым носом у меня  постоянно лежал  истрепанный, с захватанными  страницами
томик  "Евгения  Онегина". Я то  и дело повторял  звучные пушкинские строфы,
пытаясь  выучить их наизусть.  Дело продвигалось довольно медленно. Впрочем,
торопиться мне было ни к чему. Впереди было еще столько обедов и ужинов.
     А  температура   воздуха   все   продолжала  понижаться.   Правда,   до
долгожданного "рекорда"  недоставало  еще  пяти  градусов, но  синий столбик
спирта в термометре уже не раз опускался к отметке "44".

        "Глава 6"
     ПОТОП

     Ох  как не  хочется среди ночи  вставать  на  метеорологическую  вахту.
Гудкович сладко потянулся, взглянул на часы и, расстегнув "молнию" вкладыша,
протянул  руку под койку,  нащупывая  унты. Неожиданно пальцы  его коснулись
воды. Вода на полу палатки? Сон сняло как рукой. "Тревога!  - закричал Зяма.
- Вода в палатке!!"
     Еще  не соображая  со  сна, что  случилось, мы стремглав  выскочили  из
мешков, на ходу натягивая на себя брюки и свитеры.
     Если  под палаткой прошла трещина, она может быстро разойтись, и  тогда
из   нашего  жилища,   спрятанного   глубоко  под   снегом,   не  выбраться.
Протиснувшись в снеговой тамбур, мы выбрались наружу. В лагере царило полное
спокойствие. Только где-то вдали гулко потрескивал лед.
     Из-за камбуза показался Ваня Петров, дежурный:
     - Вы что это ни свет ни  заря поднялись? Бессонница, что  ли, мучает? -
спросил он, удивленно разглядывая наши полуодетые фигуры.
     - Ваня, ты ничего не слышал? -  сказал Дмитриев. - Кажется, льдина наша
треснула.
     - Это тебе со сна показалось. Никаких подвижек и в помине нет.
     - У нас всю палатку затопило водой.
     - Как затопило?
     - Вот так и затопило. Трещина прошла под палаткой, - сказал Дмитриев и,
повернувшись, нырнул в темноту тамбура.
     Мы полезли за ним. Воды на полу прибавилось.
     - Наверное,  все наши вещи намокли, - сказал  Зяма, стараясь дотянуться
до большого мешка с обмундированием, лежавшего на полу в ногах у кровати.
     - Черт с ними, с унтами, все  равно  они уже мокрые,  - произнес Саша и
смело шагнул вперед, разбрызгивая воду.
     Мы продолжали нерешительно топтаться на месте.
     - Я сейчас вернусь, - вдруг сказал Гудкович, исчезая за пологом.
     Через  несколько  минут он  появился  вновь,  волоча  за  собой  пустые
деревянные  ящики. Мы последовали его примеру, и скоро  над водой  поднялись
импровизированные мостки.
     - Это  не трещина, - уверенно сказал Петров. Он успел обмакнуть палец в
воду и попробовать ее на вкус. - Вода-то пресная. Если  бы она  поступала из
трещины, она была бы соленой.
     -  И   вправду  пресная,  -  радостно  подхватил  Саша,  тоже  успевший
исследовать вкусовые качества воды.
     - Эврика! Я знаю,  в  чем  дело,  - воскликнул Зяма. - Помните, осенью,
когда место для палатки подбирали, аэрологи все хвастались, что место  нашли
гладкое, как паркет. Вот теперь этот паркет и вышел нам боком. Видимо, это -
лед  замерзшей снежницы. Она  до  дна не промерзла,  а  теперь под  тяжестью
палатки лед и просел.
     Но объяснения  не высушили  воды.  Она  поднялась  уже  сантиметров  на
двадцать.
     - Надо  доложить  Сомову,  -  сказал  Петров, осторожно перебираясь  по
ящикам к выходу.
     Он возвратился вместе с Михаилом Михайловичем. Мих тоже удостоверился в
пресных качествах воды и покачал головой:
     -  Придется  вам,  друзья  мои,  переселяться  на  время в  комаровскую
палатку-мастерскую. Там, конечно, будет прохладно,  но  другого выхода  нет.
Возьмите паяльную лампу.  Можете это время пользоваться ею.  А за  несколько
дней, если двери раскрыть настежь, вода вымерзнет. Тогда и вернетесь к своим
пенатам.
     Поминая  недобрым словом аэрологов, мы перетащили  в мастерскую  койки,
спальные мешки, необходимые мелочи и стали располагаться, моля судьбу, чтобы
наше новоселье не затянулось. Холод в палатке был  адский. Тент ее  обветшал
за лето, а снеговая обкладка, помогавшая сохранять  тепло в  наших  жилищах,
здесь  отсутствовала.  Пришлось  сначала  нарезать  из  сугроба  кирпичей  и
окружить палатку снежной шубой.
     Наконец  Сомов, активно  помогавший нам устраиваться, воткнул лопату  в
снег.
     - Ну вот, теперь стало лучше. Доканчивайте побыстрее да ложитесь спать.
     Сомов  ушел,  а  мы,  разложив  на  койках  спальные  мешки,  принялись
устраиваться на ночлег. Не снимая курток и свитеров, мы влезли в мешки.
     Стоило  Петрову,  пожелавшему нам приятных  сновидений, уходя, потушить
паяльную лампу, как в палатке воцарился мороз.
     Несколько раз я просыпался от холода, а под утро мне приснился странный
сон, будто мне не  хватило  на обед мяса. Бегу  на склад, а  на  стеллаже ни
единого кусочка. Куда  все подевалось? Смотрю, из-под  снега  торчит  оленья
туша. Подергал ее за ногу.  Она как зарычит и  превратилась в  медведя. Хочу
бежать, а ноги словно приросли к сугробу Медведь бросился на меня  и ухватил
зубами за нос. Я вскрикнул и проснулся.
     В палатке кромешная тьма. Сладко похрапывает Саша Дмитриев. Постанывает
во сне  Зяма. Но -  почему  так  сильно болит нос? "Отморозил", -  мелькнула
мысль. Нащупав рукой рукавицу, я остервенело принялся тереть нос. Видимо, во
сне  я  раскрылся  и  едва  не отморозил  нос. И не  удивительно: термометр,
лежавший   у  изголовья,  показывал  минус  тридцать  два.   Обезопасив   от
неприятностей  мой  драгоценный нос,  я снова забился  с  головой  в мешок и
вскоре задремал.
     Утром, когда Петров просунул в палатку голову и гаркнул во  весь голос:
"Подъем!", со всех коек раздались умоляющие голоса:
     - Ванечка, милый, разведи "паялку".
     Петров  сжалился  над  нами,  и минут  через десять температура воздуха
поднялась до нуля.
     - Знаете, товарищи, ведь сегодня самый короткий день  - двадцать второе
декабря, - сказал Зяма.
     -  Ах  какое  радостное  событие,  -  проворчал  я,  тщательно  пытаясь
запихнуть ногу в унт, превратившийся в настоящий ледяной сапог.
     -  А какой  он, день-то? - усмехнулся Саша. - Это когда светло? Я вроде
бы и забыл.
     Действительно,  мы так давно не видали дневного света, что слова "самый
короткий день" звучат немного странно.
     Конечно,  первое, что мы  сделали,  - отправились на  "пепелище".  Воды
прибавилось еще на несколько сантиметров, и я с дрожью подумал о перспективе
долгой жизни в "мастерской". Ах как не ценили мы нашу добрую старую палатку!
По сравнению с новой "квартирой" она была просто раем.
     - Теперь вся надежда на деда-мороза, - сказал Гудкович.
     Наши  мытарства  продолжались   целую   неделю.   Наконец   бассейн   в
аэрологической палатке  превратился в  каток. Мы  взялись  за  топоры. Когда
тридцать   пятое,   и  последнее,  ведро,  наполненное  кусками  льда,  было
торжественно  высыпано  за порог, когда старые заледенелые оленьи шкуры были
выбиты  и тщательно  очищены,  вновь  постелены  на  пол  и  покрыты  сверху
новеньким брезентовым полотнищем, мы дружно решили, что нет  худа без добра.
В палатке сразу  стало как-то светло, чисто  и даже уютно. Пока Дмитриев и я
были  заняты  установкой  нового  баллона  с  газом, в  палатку  протиснулся
Гудкович, волоча за собой большие  деревянные  ящики, сколоченные из толстых
досок.
     Дмитриев высунул голову из-за занавески:
     - Ты это чего там маракуешь, Зямочка?
     - Сейчас увидишь, - сказал Гудкович. Он поставил  ящики, попробовал, не
шатаются  ли,  водрузил сверху  койку,  привязал  ножки к  огромным гвоздям,
вбитым заранее по углам ящиков.
     - И что, думаешь, это тебя спасет от нового потопа? - спросил Саша.
     -  Вот чудак.  Не от  потопа, а от  холода, -  ответил Гудкович.  -  Не
понимаешь, что ли? У пола температура минус пятнадцать, а на  высоте полтора
метра - всего десять. Правильно я говорю, Виталий?
     - Точно, - отозвался я, успев сразу оценить достоинства Зяминой затеи.
     - А если подтопить малость, - продолжал Гудкович,  - так на этой высоте
и вообще теплынь будет.
     - Ну молодец, Зяма! - воскликнул Дмитриев. -  Здорово сообразил. Пошли,
Виталий, на склад за ящиками.
     Вскоре все три  койки были установлены, и  мы, устав от хлопот,  решили
сделать "отбой" пораньше.
     - Теперь бы натопить хорошенько да радио  провести -  лучшей жизни и не
надо, - мечтательно сказал Саша.
     -  Это кто  там радио  вспоминает? - послышался из тамбура  голос, и на
пороге палатки появился Курко с мотком провода в руках.
     - Добро пожаловать, Константин Митрофанович. Ты легок на помине. Мы как
раз говорили о том, что неплохо бы к нам в палатку провести радио.
     - А я затем и пришел, чтобы радиофицировать ваш ковчег, - сказал Курко.
Он вытащил из кармана пару наушников и потряс ими в воздухе.
     Скинув шубу,  Курко  проковырял  ножом отверстие возле иллюминатора  и,
прикрепив кончик провода к  заостренному металлическому стержню,  протолкнул
его через снежную обкладку, отделявшую нас от "внешнего мира", и подсоединил
к наушникам.
     -  Вот и  все, -  сказал он, - сейчас пойду  подключу  вас к  линии,  и
наслаждайтесь музыкой сколько угодно.
     Костя ушел. Через  несколько минут в наушниках что-то тонко заверещало,
захрипело и зазвучала бравурная мелодия "импортного" фокстрота.
     - Будем по очереди слушать, - безапелляционным тоном заявил Саша.
     Развалившись поверх  спального  мешка, он  надел  наушники  и, блаженно
улыбаясь, закрыл глаза.

        "Глава 7"
     В ПРЕДДВЕРИИ НОВОГО ГОДА

     - Не понимаю, - словно разговаривая сам  с собой, сказал Макар Никитин,
листая  странички истрепанного блокнота, покрытого  пятнами жира,  -  и  где
только Уилкинс  нашел  глубину пять тысяч четыреста  сорок метров? Уж  район
полюса недоступности  во  время  высокоширотных экспедиций  вдоль  и поперек
обследовали, промеры глубины делали чуть ли  не в той же самой точке, где их
производил Уилкинс, а больше трех с  половиной тысяч  не встречалось. Видно,
все-таки его эхолот наврал. - Никитин задумчиво почесал голову.
     Имя  Герберта  Уилкинса было  знакомо  многим полярникам.  И  не только
благодаря его смелому полету на полюс относительной недоступности. В августе
1928  года,  накануне  своего  путешествия  в  Антарктиду,  Уилкинс  посетил
Соединенные Штаты, где на одном из приемов познакомился с командиром Слоуном
Дэненхоуером и конструктором подводных лодок Симоном  Лейком. В  лице  своих
новых знакомых Уилк