стало широко  известно  в  Арктике после  замечательного
ночного полета к Северному полюсу в октябре 1945 года.

     * В 1966 г. присвоено звание Героя Социалистического Труда.
     ** В 1956 г. присвоено звание Героя Советского Союза

     Руководство   всей  экспедицией  по  обеспечению   дрейфующей   станции
"Северный полюс-2" было возложено на Михаила Васильевича Водопьянова. Он был
одним  из  славной  семерки  первых  Героев  Советского  Союза  - спасителей
челюскинцев.  Он  первым  посадил  свой  тяжелый АНТ-6 на  Северном  полюсе,
командовал  эскадрильями, первыми  полетевшими  на  бомбежку  Берлина в 1941
году.
     Именно  к  нему я  попал,  примчавшись  по срочному вызову в особняк на
улице  Разина.  Его  высокая грузноватая  фигура в кожаной  куртке с золотой
звездочкой на лацкане выглядела весьма внушительно. Он как-то хмуро взглянул
на меня из-под густых седеющих бровей и вдруг, улыбнувшись, пробасил:
     -  Ну что,  доктор,  небось  гадаешь, зачем  тебя  вызвали? Разговор  с
Кузнецовым помнишь?
     "Еще бы", - подумал я, но промолчал, внутренне весь собравшись.
     - Так вот, - продолжал Михаил Васильевич, - Сомова оставляют дрейфовать
на зиму.  Нужен врач на станцию.  Погоди,  - сказал он, заметив,  что я было
открыл  рот. - Не  просто врач, а  врач-повар. Один в двух  лицах.  Ну,  что
теперь скажешь?
     - Конечно, согласен!
     - А готовить-то ты умеешь?
     - Научусь, - бодро ответил я.
     - Ну  молодец, что честно признался. - Водопьянов  встал  из-за  стола,
положив  тяжелую  руку  мне на  плечо:  -  Только  учти,  работа  каторжная.
Доставаться тебе за хреновое приготовление будет изрядно. И мой тебе  совет.
Терпи. Не обижайся, не то и себе и  людям истреплешь нервы.  А там они и без
того на пределе.
     Летчикам предстояло проделать огромный путь  до  Чукотки и с ее берегов
до наступления полярной ночи забросить грузы на станцию "Северный полюс-2".
     Водопьянову  поручалось  также  произвести   замену  части  полярников:
вывезти на материк семь человек и доставить нового геофизика (Н. К. Миляева)
и доктора-повара. Вместе  с  нами  летит заместитель  директора Арктического
института  Герой Социалистического Труда  А.  Ф.  Трешников.  В его портфеле
лежат научные программы работы станции на период полярной ночи. Два самолета
вылетают из Москвы. Пе-8 догонит нас на мысе Шмидта.
     Архангельск... Амдерма... Диксон...  Тикси... Взлет  - посадка. Взлет -
посадка.  Все  дальше  и дальше,  навстречу зиме.  Мыс  Шмидта встречает нас
двадцатипятиградусным морозом и пургой. Быстро пообедав, мы все собираемся в
летном домике.
     - План,  ребята,  такой,  - сказал Водопьянов.  -  Осипов  и  Титлов по
готовности вылетают к Сомову, с ними полечу я с Трешниковым и Миляев. Доктор
пусть  командует  здесь  - проследит за  погрузкой,  а завтра  вторым рейсом
отправится на станцию. Если вопросов нет - готовьте машины.
     Значит, завтра. В это мгновение никто из нас не предполагал, что судьба
преподнесет нам горький сюрприз. 25  октября в 12 часов дня самолеты улетели
на станцию, а я в ожидании слонялся по комнате, не зная, чем убить время. Не
читалось,  не спалось. Время шло к  ужину, когда дверь домика распахнулась и
на пороге появился  штурман  Пе-8  Николай  Зубов.  Запыхавшись  от  быстрой
ходьбы, он,  обведя  взглядом  комнату и убедившись, что никого  посторонних
нет, хриплым голосом сказал:
     - Вот, доктор, и тебе работа привалила.
     - Какая работа? - не поняв, переспросил я.
     -  От  Бармалея  (так  между  собой  летчики  называли М.  А.  Титлова)
радиограмма  с борта. Леша Челышев (бортрадист)  по кодовой таблице отстучал
25-25  -  "Имею  на  борту  раненых  и  больных".  Никак,  с  Осиповым  беда
приключилась.
     Одеваясь  на ходу,  я помчался  на командный пункт. На КП  уже толпился
экипаж  Пе-8.  Все  переговаривались  вполголоса.  Завидев  меня,  начальник
аэропорта сказал:
     - Я  уже  распорядился  подготовить  наш  медицинский  пункт  к  приему
пострадавших. Только лазаретик  у нас маловат: человек на пять, не больше. А
ведь сколько там раненых!
     Не дай бог Осипов взял на борт зимовщиков, которые должны сменяться.
     Медпунктом   заведовал   молодой   врач,  только   недавно   окончивший
медицинский  институт. Но парнем он оказался расторопным, и к моему  приходу
все хирургические инструменты  уже кипятились в большой  кастрюле,  ампулы с
кровью, извлеченные  из  холодильника, отогревались на столе, а перевязочный
материал и белье стерилизовались в автоклаве.
     Я  отмерил на  аэродроме уже  не  одну тысячу шагов,  когда  наконец на
северо-востоке послышался гул самолета. Титлов посадил машину  у самого "Т",
и она, пробежав сотню-другую метров, остановилась.  Я со всех ног бросился к
самолету.  Открылась дверца,  и  на снег  спрыгнул  Володя Водопьянов  - сын
Михаила Васильевича.
     Я подбежал  к нему. "Сколько  и кто?" - только и мог  спросить я, не  в
силах перевести дыхание от быстрого бега.
     Но Володя понял меня с полуслова: "Двое. Коля Коровин и отец".
     Подтянувшись на руках,  я  взобрался в кабину. Водопьянов сидел в  углу
кабины, поддерживая  обеими руками забинтованную голову.  Наспех  наложенная
повязка сползла  на самые брови, и просочившаяся кровь темными пятнами резко
выделялась на белом фоне марли.
     - Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?
     -  Не  волнуйся, доктор.  Ну, царапнуло  немного  голову, - успокоил он
меня. -  Вот  Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее,  а я и
подождать могу.
     Коровин лежал рядом на  чехлах, поверх которых набросали оленьих  шкур.
Он был без сознания и тихо  стонал. Я опустился рядом  на колени. Рукав  его
кожаной куртки был разорван  в нескольких местах и покрыт пятнами запекшейся
крови.
     -  Его винтом задело, -  сказал Аккуратов.  - Еще бы чуток,  и  руку бы
напрочь отрубило.
     У  самолета  послышались  громкие  голоса. "Носилки  давай!" -  крикнул
кто-то.  Коровина  быстро уложили  на носилки и,  завернув в меховое одеяло,
понесли  через  сугробы  в  медпункт.  Но Водопьянов,  несмотря на  все  мои
настойчивые уговоры, от носилок отказался.
     Положение Коровина  оказалось  серьезнее,  чем  я предполагал  сначала.
Плечевая  кость была раздроблена,  поврежден локтевой сустав. Тут нужна была
помощь специалиста-травматолога и операция в условиях настоящей больницы.
     Пока я осматривал Николая, местный доктор помог Водопьянову раздеться и
взобраться на операционный стол. Я торопливо  разрезал бинты и снял повязку.
Ну и ну! От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка,
зияла рваными  краями  широкая рана.  Кожа до самой  кости была сорвана.  Но
кровотечение прекратилось. К счастью, никаких костных повреждений  - трещин,
переломов  - обнаружить  не удалось. Правда, внушали  опасения темные, почти
черные   кровоподтеки  вокруг   глаз.  Эти   так   называемые  очки  нередко
сопровождают внутренние травмы черепа. Но отсутствие кровотечений из  ушей и
носа и потери сознания несколько успокаивало.
     - Ты чего это примолк, доктор? Говори, что там у меня, не темни?
     - Все в норме,  Михаил Васильевич. Сейчас обработаю рану, наложу швы, и
хоть завтра в самолет,  - сказал я с этакой небрежной уверенностью,  хотя на
душе у меня скребли кошки.
     - Только смотри,  волосы не  очень выстригай. А то изуродуешь меня, как
бог черепаху. А мне ведь еще в Москву возвращаться.
     Я поклялся,  что уберу только самую  малость волос, и взялся за шприц с
новокаином.
     - Ты эти деликатности брось, - твердо сказал Водопьянов. - Шей так.
     Я было попробовал возражать, но Михаил Васильевич был непреклонен.
     Наконец наложен  последний  шов. Стерильная  салфетка, и рана  прикрыта
аккуратной повязкой, известной среди медиков как "шапка Гиппократа".
     Тем    временем   удалось   выяснить,   что   единственный    ближайший
(относительно)  аэропорт,  где  есть  больница,  - Сеймчан.  Титлов уже  дал
команду бортмеханику  Диме Шекурову  греть двигатели, и  после  трехчасового
полета  Коровин оказался  в палате вполне  современной  больницы с  отличной
операционной и бригадой опытных хирургов.
     На обратном пути Михаил Алексеевич рассказал, что произошло на станции.
     Они уже были  недалеко  от нее, когда Курко  (радист СП-2) передал, что
аэродром сломало и девятисотметровую, тщательно ухоженную взлетно-посадочную
полосу почти посредине  пересекла  широкая трещина. Впрочем, опытным пилотам
пятьсот оставшихся метров оказалось  вполне достаточно, и  они  благополучно
посадили  обе машины,  ориентируясь по  огням  факелов,  пылавших  по  обеим
сторонам полосы. Время поджимало, и экипажи, быстро разгрузившись, собрались
в обратный путь.  Первым поднялся в  воздух Титлов. За ним  на  взлет  пошел
Осипов. Машина,  набирая  скорость, пробежала  по полосе, оторвалась и стала
круто  набирать  высоту. Но тут произошло неожиданное. Самолет вдруг потерял
скорость, скользнул на левое крыло  и  стал падать.  Царапнув консолью левой
плоскости верхушки торосов, он зацепил левым колесом за глыбу льда, и стойку
шасси срезало, как ножом. Но машина, словно мяч,  на  десяток метров  взмыла
вверх.  Ее  развернуло вправо, и  она,  ударившись второй стойкой о  высокую
груду льда, снова подскочила и наконец рухнула за торосы метрах в восьмистах
от аэродрома.
     Я  с  поразительной  отчетливостью  представил  себе  состояние  людей,
ставших  свидетелями  этого   страшного   происшествия,  людей,  только  что
проводивших  в путь друзей-летчиков.  Мгновение.  Грохот  удара.  И  тишина.
Страшная тишина  катастрофы. Первым пришел в  себя  Курко  и кинулся к месту
падения самолета. Следом за ним, спотыкаясь о ледяные  обломки, проваливаясь
в снег, задыхаясь от  волнения, побежали остальные.  В бледном свете сумерек
все  увидели, как из  верхнего  аварийного  люка вылез  человек,  прошел  по
фюзеляжу к хвосту, вернулся обратно и  снова  исчез в люке.  Это был  второй
пилот Юрий Орлов. (Впоследствии он так и не мог вспомнить этого эпизода.)
     Навстречу  Курко  медленно шел Водопьянов. Он держался за лоб,  и между
пальцами сползали капли крови. Он отказался  от помощи  и  тяжело зашагал  в
направлении лагеря. Следом  за ним откуда-то возник Осипов. Пошатываясь,  он
сделал  несколько шагов  и  сел  прямо на  снег.  Подошел  с ног  до  головы
засыпанный  снегом  Аккуратов.  Бортрадист  Богаткин  и  бортмеханик  Зобнев
откинули  аварийную  дверь  и, расстелив спальный  мешок,  уложили  на  него
бортмеханика Коровина, которого зацепило кончиком лопасти винта, прорубившей
фюзеляж. Он был без сознания.
     Тем  временем  Титлов, получив  сигнал  "возвращаться на  станцию", уже
посадил машину, и весь экипаж побежал к месту катастрофы. У самого аэродрома
Титлов наткнулся на Водопьянова.
     - Михаил Васильевич, что случилось? Как вы? - бросился к нему Титлов.
     - Пустяки. Царапнуло  малость. Как  говорят, шишка  к шишке,  деньги  к
деньгам. И не такое бывало. -  Водопьянов, морщась от боли, криво усмехнулся
и направился к радистам.
     Наступило   29  октября.  Пора  было  собираться  на  льдину,  но  меня
беспокоило здоровье Водопьянова. Правда, он уверял меня, что чувствует  себя
отлично.
     -  И вообще, доктор, ты  не меня лечить сюда приехал,  а  на дрейфующую
станцию,  - сказал он  сердито. - Здесь я начальник.  Собирай свои манатки и
вечером с Титловым отправляйся на станцию.
     Впрочем, я  был  готов к  полету,  и  ровно  в семнадцать  ноль-ноль по
московскому времени  Ли-2 оторвался от заснеженной полосы  и  устремился  на
северо-восток. Путь предстоял неблизкий - более тысячи четырехсот километров
над Ледовитым океаном, погруженным во тьму полярной ночи.
     Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в
бескрайних океанских  просторах  крохотную  точку  дрейфующей станции?  Ведь
внизу, под крылом,  ни единого ориентира.  Лишь звезды,  мерцая,  смотрят  с
высоты, и их холодный свет - единственный маяк в этом  ледяном мире. До СП-2
лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому,
почаевничав с гостеприимными бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре,
укрылся  меховой курткой  и задремал. Разбудил  меня сильный толчок.  Машина
словно провалилась  в  глубокую яму. Уши заложило. "Может, уже подлетаем?" Я
взглянул  на часы. Всего двадцать два. Значит, в воздухе мы пять часов  и до
станции  еще  порядочно  осталось.  Я  поднялся  со   шкуры  и   заглянул  в
штурманскую.
     Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, Гена  Федотов, наш
штурман, прокладывал курс. Ему явно было не до меня.
     Но вскоре он сам прошел в  грузовую кабину и опустился рядом со мной на
шкуру.
     -  Ну до чего же  сегодня  погода  хреновая, - сказал  он, закуривая. -
Сплошная кучевка. Не миновать нам обледенения.
     И словно  в ответ на  его  слова, по фюзеляжу затарахтели кусочки льда,
сорвавшиеся с лопастей винта.
     -  Слышишь? -  спросил  он. -  А на  плоскостях, наверное,  с  полтонны
наросло. Скорей бы долететь. А то ведь если прижмет, то и садиться некуда.
     Обледенение с каждой  минутой  усиливалось. Машина отяжелела и с трудом
слушалась рулей. Титлов стал снижаться, пытаясь пробить облачность.
     Стрелка  высотомера  быстро поползла по  черному  циферблату.  Шестьсот
метров, триста,  сто  пятьдесят. Наконец  тучи  поредели  и внизу  показался
океан, озаренный лунным светом. Черная вода, казалось, была подернута легкой
рябью, на которой четко выделялись белые блины дремлющих льдин.
     Но  вот  наконец  дернулась  стрелка  радиокомпаса -  значит,  осталось
километров  триста,  не больше,  и  машина,  словно  конь,  почуявший родное
стойло,  ускорила свой  бег.  Вскоре  на  самой  кромке горизонта  вспыхнули
красные пятнышки-огоньки аэродрома. Титлов прошел на бреющем вдоль полосы и,
убедившись,  что  все  в порядке,  повел  самолет  на  посадку.  Едва машина
остановилась,  скрипя  тормозами,  как из  белого  вихря, поднятого винтами,
вынырнула фигура, повелительно размахивавшая флажками.
     Следуя  за  ней,  командир  зарулил  самолет  на  стоянку   и  выключил
двигатели.
     Итак, я  на  дрейфующей станции. Неужели этот  сон  сбылся?  Охваченный
"телячьим восторгом",  я выпрыгнул из кабины  прямо  на снег  и, выхватив из
кобуры пистолет, выпалил в небо всю обойму.
     - Ну, бляха-муха, Арктика наша, - сказал, притопнув ногой, Коля Миляев,
и мы обнялись, словно не виделись целую вечность.
     Я повернулся, и в то же  мгновение что-то большое и белое бросилось мне
на  грудь,  едва  не сбив  с  ног. Это  лагерный  любимец  пес  Ропак спешил
облобызаться с новоприбывшими. Но вот  подоспело еще несколько человек,  и я
очутился в кругу радостно улыбающихся людей с усталыми, осунувшимися, такими
знакомыми и дорогими лицами.
     Вот Михаил  Михайлович  Сомов,  начальник  СП-2, немного похудевший, но
почти  не  изменившийся с  того  апрельского дня,  когда  мы  последний  раз
виделись  с ним  в штабной палатке на льдине у Северного  полюса. А это  кто
бородатый с такими знакомыми смеющимися глазами? Ба! Так ведь это мой старый
знакомый  и первый пациент в  экспедиции  "Север-4"  аэролог Василий Канаки.
Придерживая болтающиеся  сумки  и  фотоаппараты,  прижимая  к  себе  тяжелый
"конвас", прибежал кинооператор Евгений Яцун. Он стал кинолетописцем СП-2, и
ему вдвойне  обидно, что его должность ликвидирована.  Однако это  не мешает
Яцуну  "выжать" из нас все, что возможно, и мы заново  повторяем весь ритуал
встречи, рукопожатия и объятия.
     -  Яковлев,  -  сказал,  протягивая  мне  руку,  невысокий,  коренастый
человек. У  него  была  рыжеватая  бородка  и  темные,  с  хитринкой  глаза,
поблескивающие из-за стекол очков.
     Это был главный специалист по льдам Гурий Николаевич Яковлев. Подошел и
помощник  Яковлева  -  Иван   Григорьевич   Петров,  высокий,  чернобородый,
черноусый мужчина.
     Тем временем  с  конца аэродрома подошли, размахивая тлеющими факелами,
метеоролог  Зяма  Гудкович  и гидролог Саша Дмитриев.  Оба закопченные дымом
импровизированных факелов, с черными всклокоченными бородами. Следом за ними
из темноты вынырнула еще одна фигура -  в капюшоне, надвинутом  на  брови, в
прожженной, замасленной куртке,
     -  Знакомьтесь,  доктор,  -  сказал Сомов.  -  Это  наш механик  Михаил
Семенович Комаров.
     Комаров пожал мне  руку  и вдруг,  словно вспомнив что-то, повернулся и
заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.
     - Ручаюсь, - сказал Яковлев, Комар  пошел добывать запчасти. Это у него
как болезнь.
     - Ему только разреши, так  он  полсамолета в  свою мастерскую утянет, -
съязвил Дмитриев.
     - Не в свою, а в нашу, - сказал примирительно Гудкович.
     Разговор прервал приход бортрадиста Леши Челышева.
     - Командир, Задков на подходе. Надо полосу освобождать.
     Экипаж заторопился к самолету.  Титлов взлетел, и вскоре над аэродромом
пронесся с оглушающим ревом ПЕ-8. Пронесся и исчез  в ночных облаках. Но вот
гул двигателей стал  снова нарастать. Самолет,  вынырнув из  темноты,  пошел
бреющим над самой полосой.
     -  Ну держись,  ребята, сейчас начнется,  - крикнул  Миляев, прячась за
торос.
     И  тут   действительно  началось.  Из  открытой  двери  вниз  посыпался
настоящий град всевозможных предметов.  Жестяные  банки с  пельменями  гулко
взрывались при  ударе  о  лед,  и замороженные пельмешки,  словно  шрапнель,
разлетались во все стороны. С оглушительным треском шлепнулся посреди полосы
ящик с маслом. Неподалеку от меня  в торос врезался стальной баллон. С  него
слетел предохранительный колпак, струя  газа с шипением забила из сорванного
вентиля, и по аэродрому  пополз  удушливый  сладкий запах  пропана.  Самолет
сделал  еще  один  заход,  обрушив на  нас  оленьи туши,  ящики  с  мылом  и
папиросами.
     Сомов был вне себя. На глазах гибли вещи, которые невозможно было ничем
возместить.
     - Дмитриев, бегите к радистам,  пусть сообщат на борт, чтобы немедленно
прекратили это безобразие! По их милости мы останемся на зиму без газа и без
продуктов! - крикнул Сомов.
     Но бомбежка продолжалась. Все задковцы, включая бортрадиста, увлеченные
необычным аттракционом, в поте лица трудились у дверцы.
     Наконец  самолет   улетел.  Картина,  открывшаяся   перед   нами,  была
удручающей. Всюду разбитые ящики, искореженные баллоны, куски оленьих туш.
     На мыс Шмидта в адрес Водопьянова пошла полная возмущения телеграмма.
     Я заглянул в палатку к Сомову. У него сидели Трешников и Комаров.
     - Ну, что  будем  делать? -  спросил  Сомов,  нервно разминая  пальцами
папиросу.  -  Дальше губить  добро  я  разрешить не могу.  Но ведь Титлову в
одиночку до Нового года с грузами не управиться.
     - Может быть, Задков все  же сумеет сесть на  вашу полосу? Она вроде бы
подлиннее стала. Как, Михаил Семенович?
     - Це дило треба разжувати, - сказал Комаров.
     - Ладно, - сказал Сомов. -  Наверное, Водопьянов  сам прилетит, тогда и
решим окончательно. Ну, а как доктор наш - привыкает?
     - Уже привык, Михаил Михайлович.
     -  Вот и прекрасно.  Размещаться будете в палатке  аэрологов  вместе  с
Гудковичем  и  Дмитриевым.  Сейчас  найдите  Гудковича.  Пусть  вам  поможет
перетащить вещи и покажет новую квартиру.
     С помощью  Саши и  Зямы, нагрузив нарты моим добром, мы втроем потащили
их в  лагерь.  Он располагался метрах  в трехстах от аэродрома.  Нарты легко
скользили по накатанной  дороге, и  вскоре мы уже затаскивали  мои  ящики  и
мешки в палатку, утонувшую в глубоком сугробе.
     Зяма   нащупал  выключатель,   и   под  потолком   вспыхнула  маленькая
электрическая  лампочка  свечей   на  двадцать.  Палатка  показалась  ужасно
неуютной,  необжитой. Фланелевый  полог  давно  потерял  свой первоначальный
белый цвет, покрылся копо