зит то,  что я  запрещаю вам ступать на палубу в продолжение
всего нашего плавания.
     - Мне?
     - Да,  вам. И, клянусь душами всех утопленников, я швырну вас в море,
если вы посмеете ослушаться.
     Хуан побледнел.
     - Но почему? - решительно вмешалась сеньора Магдалена.
     - Почему?  И вы еще спрашиваете,  сеньора! Гром и молния! Разве вы не
видите, что ветер стихает, едва только этот человек выходит на палубу?
     - Что за чепуха! Какое это имеет отношение?
     - Сами вы,  сеньора,  ни к чему не имеете отношения, а море знаете не
больше,  чем я папу римского. Все это не женского ума дело. Идите в трюм и
вяжите там носки,  а  если вам так уж нужен этот человек,  забирайте его с
собой,  потому что,  клянусь тем днем,  когда сожрут меня акулы, я могу не
сдержаться и  прикажу бросить вас  в  море,  если  матросы не  сделают это
раньше по собственной воле.
     - Да сохранит нас господь! - воскликнул Хуан.
     - Но это несправедливо, - сказала сеньора Магдалена.
     - Что вы в этом понимаете? Справедливо или не справедливо, а судно не
идет и может погибнуть,  а отвечаю за него я,  и командую здесь тоже я,  и
никто иной.
     - Пойдем, - сказал оробевший Хуан и, взяв под руку сеньору Магдалену,
направился вниз в свою каюту.
     Все эти дни Хулия провела в печальном молчании. Она верила в обещания
и  любовь  Антонио,  но,  однако же,  не  могла  изгнать из  своего сердца
глубокую грусть и принималась плакать всякий раз, как оставалась одна, а в
обществе родных только и думала что о Железной Руке.  Ей вспоминались леса
острова Эспаньола, горы, в которых бродили охотники, далекие улицы селения
Сан-Хуан-де-Гоаве,  и  все  воспоминания были милы бедняжке Хулии,  хотя и
ранили ее сердце.
     О  разлуке  говорили многие:  кто  -  плохо,  кто  -  хорошо,  кто  -
превосходно, но никто не поймет всей горечи разлуки, не испытав ее хотя бы
однажды.  Тоска  в  разлуке с  любимым -  один  из  самых  тяжелых случаев
болезни,  которую принято называть ностальгией.  Это -  противоречие между
желанием и неотступными воспоминаниями, неспособность воли погасить память
или  подчинить  себе  сердце.  Против  подобного недуга  есть  только  два
средства,  но  они  почтил  недостижимы:  забыть  или  разлюбить.  Другими
словами,  вспоминать без страсти или предать былую страсть забвению. Такая
борьба приводит к отчаянию, скорби и даже смерти.
     Хулия теряла последние силы,  вспоминая остров Эспаньола,  где прошла
вся ее жизнь.  Ей казалось,  что,  если она и  встретится снова с Антонио,
нигде они не будут так счастливы,  как в селении Сан-Хуан.  Бедной девочке
довелось увидеть лишь  одну грань брильянта,  называемого жизнью,  и,  как
все,  едва ступившие на ее порог, она считала, что брильянт блестит лишь с
одной стороны. Хулия видела мир через замочную скважину и не понимала его.
     Сеньора Магдалена, переживая свой второй медовый месяц, едва обращала
внимание на дочь,  а  Хуан поглядывал на Хулию все с  большим вожделением,
тайно предвкушая день своего торжества,  казавшийся ему столь же  близким,
сколь несомненным. Повседневные встречи с девушкой все более разжигали его
воображение.  Когда  мужчина  загорается любовью  к  женщине и  все  время
находится с ней рядом,  то любовь эта, если она безответна, превращается в
пылкую страсть и адскую муку.  Какая-нибудь случайность или неосторожность
может на  миг показать несчастному бесценные сокровища прелести и  грации,
самая  недоступность которых еще  сильнее возбуждает тайную  страсть.  Так
случилось и с Педро Хуаном:  он твердо надеялся,  что добром или силой,  а
Хулия будет принадлежать ему,  и  все же его неотступно преследовала жажда
ускорить желанную развязку.
     Медведь-толстосум боролся с искушением,  но не мог от него избавиться
и оттого еще больше маялся морской болезнью и,  чувствуя, что задыхается в
своей каюте, стремился на палубу подышать свежим воздухом.
     Когда  Педро  Хуан  и  сеньора  Магдалена  вернулись в  каюту,  Хулия
притворилась спящей,  чтобы не отрываться от своих мыслей. Бедняжка думала
об Антонио,  который,  наверное, был очень, далеко от нее и, без сомнения,
подвергался грозным опасностям.
     Живодер, хотя и не посмел ни слова возразить капитану, был взбешен, и
жена всячески старалась успокоить его.
     - Это  неслыханно!  -  вопил  Хуан.  -  Запрещать  человеку,  который
заплатил  деньги,  да,  собственные  деньги,  и  желает  путешествовать  с
удобствами,  запрещать ему подниматься на палубу подышать воздухом. Подлый
изверг!
     - Успокойся,  -  уговаривала его сеньора Магдалена,  - успокойся, эти
испанские моряки всегда так ведут себя.
     - Что? Опять испанцы? Ты, наверное, забываешь, что я тоже испанец?
     - Нет,  нет,  я  не хотела тебя огорчать.  Ты мой муж,  и  я  не могу
сказать о тебе ничего дурного. Но ты видишь, какой грубиян этот испанец...
     - Да при чем тут испанцы? То же самое мог сказать любой француз...
     - Нет, нет, Хуан! Мои земляки совсем другие...
     - Готов об заклад биться, что этот негодяй - француз!
     - Оставим это, друг мой. Пусть он будет кем угодно, лишь бы не грубил
тебе. Но успокойся, уже недолго осталось терпеть.
     - Да, совсем недолго, недели две, а то и побольше, или бог его знает,
сколько...
     - Уверяю тебя...
     - А  эти  капитаны кораблей -  сущие тираны,  они обращаются с  нами,
сухопутными людьми, как с грузом, хуже того - как с рабами.
     - Это бесчестно!
     - Не правда ли? Но я не обязан ему подчиняться! Он не король Испании,
и,  хочет он  или не  хочет,  я  буду подниматься на  палубу,  а  если мне
вздумается, то и на самую грот-мачту, или как она там называется...
     - Господи спаси!
     - Я скоро опять туда пойду.
     - Делай  что  хочешь,   но  только  будь  благоразумен,  старайся  не
попадаться ему на глаза, - просто чтобы избежать неприятностей.
     - Ладно, ладно. Там видно будет.
     Дух Педро Хуана несколько успокоился, но тело его жестоко страдало от
морской болезни.  Он прилег и попытался заснуть,  -  ничего не получалось.
Ночь  была  душная,  Хуан  ворочался с  боку на  бок,  не  находя удобного
положения.  Наконец, в ярости вскочив с койки, он взбежал по трапу и снова
очутился на палубе.  Свежий ночной ветер охладил ему голову и сразу принес
облегчение.  Бешеного дона Семеона нигде не  было видно,  полные паруса не
полоскали.
     Некоторое время Педро Хуан провел в глубокой задумчивости. Только что
ему  удалось  увидеть  ножку  Хулии,  и  эта  ножка,  освещенная  каким-то
дьявольским светом,  витала перед ним  в  воздухе,  чудилась ему в  темных
небесах и  в  черной глубине моря.  Он  замотал головой,  пытаясь прогнать
наваждение,  но вместо этого перед ним заплясало множество ножек,  и Педро
Хуан облизнулся, как гончая, почуявшая дичь.
     В это время, разорвав тишину, до обитателей <Знаменитого кантабрийца>
докатилось звучное эхо  первого пушечного выстрела.  И  мгновенно,  словно
призрак,  вызванный заклинанием,  появился грозный капитан в сопровождении
нескольких матросов. Они о чем-то говорили, сыпали проклятиями, не обращая
внимания на  Хуана,  а  тот с  ужасом прислушивался к  их беседе,  которая
становилась все  более оживленной,  по  мере  того как  звучали все  более
тревожные сигналы и один за другим исчезали огни на корме кораблей.
     <Знаменитый кантабриец> тоже погасил свой фонарь.
     - Клянусь преисподней!  -  рявкнул капитан.  -  Дело серьезное!  Черт
побери,  кто  знает,  может  завязаться бой,  а  <Знаменитому кантабрийцу>
придется плестись в обозе, ведь у него нет даже самой завалящей пушки.
     Сигналы следовали  один  за  другим,  и эскадра начала маневрировать,
принимая боевой порядок.  Ветер  донес  до  ушей  капитана  сигнал  боевой
тревоги.
     - Тысяча  чертей!   Боевая  тревога!  Теперь-то  завяжется  настоящее
дело!..
     Он  как безумный бросился к  борту и  налетел прямо на  притаившегося
Педро Хуана.
     - А!  -  взревел он при виде несчастного живодера.  - Это вы, это вы!
Теперь понятно,  все и стряслось,  оттого что вы тут! У вас дурной глаз...
Сейчас же велю бросить вас в море!
     И он повернулся, чтобы кликнуть матроса. Педро Хуан понял, что в этот
момент капитан способен на  все,  и,  несмотря на  свою  непеворотливость,
проворно юркнул в люк.
     Когда капитан оглянулся,  его жертва уже скрылась.  Быть может,  он и
бросился бы в  погоню,  но в  это время новый пушечный выстрел привлек его
внимание.
     - Противник  идет  в  крутой  бейдевинд!  -  воскликнул  он.  -  Пора
приготовиться.
     И он принялся отдавать распоряжения на случай опасности.


                                   XII

                             СРАЖЕНИЕ И БУРЯ

     Когда  адмирал  эскадры услыхал сигнал  -  <противник лег  на  другой
галс>, а затем - <противник идет в крутой бейдевинд>, он понял, что пираты
готовятся к  нападению.  Не  зная толком ни кораблей,  которыми располагал
неприятель, ни даже их количества, он решил собрать все силы и немедля дал
приказ кораблям,  идущим кильватерной колонной под ветром,  принять боевой
порядок.
     Эта  операция в  морской тактике подобна тому,  что в  пехоте зовется
быстрым развертыванием. Авангард эскадры ложится в дрейф, затем центр ее и
колонна,  идущая с  наветренной стороны,  подтягиваются и  тоже  ложатся в
дрейф,  пока  не  подоспеет подветренная колонна  и  не  установится общая
линия. При быстром развертывании каждое судно стремится занять свое место,
не дожидаясь тех,  кто отстал,  но уступая путь тем, кто подходит вовремя.
Этот   маневр   применяется  лишь   в   самых   крайних   случаях,   когда
непосредственно возникшая  опасность  не  дает  времени  установить другой
боевой порядок.
     Известность,  которую  приобрели пираты  своими  сказочно  дерзкими и
смелыми  налетами,  заставляла  испанских  адмиралов  принимать  все  меры
предосторожности  против  безвестных  людей,   превративших  свой  флот  в
несокрушимую морскую державу.
     Трубный глас боевой тревоги продолжал звучать,  подготовка к сражению
шла с величайшей поспешностью. Солдаты и матросы были разбиты на отряды, и
каждый занял свое место.  Десять артиллеристов встали у каждой 36-фунтовой
пушки, по девять - у 18-фунтовых и по семь - у 12-фунтовых. Второй кормчий
с  двумя  людьми стоял наготове у  порохового погреба.  На  шканцах первый
кормчий,  окруженный помощниками и  офицерами,  наблюдал  за  штурвалом  и
сигналами  флажков   и   фонарей.   Часть   орудийной  прислуги  и   юнги,
расставленные в  разных  местах,  готовились переносить убитых и  раненых,
остальные рассыпали в  пороховом погребе порох по мешкам и  подносили их к
люкам.  Боцманы со своими людьми расположились на баке и  на шканцах.  Меж
тем  матросы,  которым надлежало идти  на  абордаж или  отражать врага,  в
мрачном и грозном молчании получали кто ружья,  пистолеты,  сабли,  ручные
гранаты и пороховницы, кто абордажные багры, копья, концы троса с крючьями
и топоры.
     На  корабле кипело движение,  но  все совершалось в  глубокой тишине.
Матросы сооружали парапеты,  освобождали от цепей и  готовили к бою пушки,
складывали запасы пуль, ядер и картечи.
     Наконец все было готово:  установлен общий план сражения и везде - на
шканцах,  на баке,  на юте и на батареях вывешены листы пергамента с четко
выписанными приказами к сведению всех действующих здесь людей.
     Капитан  <Санта-Марии  де  ла  Виктория>  сделал  последний обход,  и
капеллан,  благословив в молитвенной тишине моряков, идущих на бой, дал им
отпущение грехов.  Вслед  за  тем  командиры подразделений громким голосом
возвестили,  что  каждый,  кто проявит трусость,  покинет свой пост или не
подчинится приказу,  будет расстрелян на месте. Захлопнулся люк порохового
погреба,  и все,  словно недвижные,  безмолвные статуи, замерли в ожидании
боя.
     Антонио находился на баке вместе с помощником капитана.  Хотя Антонио
был  человеком не  робкого десятка,  все  эти  приготовления не  могли  не
взволновать его.  Он  знал  железный характер и  несгибаемую волю пиратов,
видел дисциплину и решимость, испанских матросов и понимал, что, кто бы из
них ни пошел на абордаж, бой будет жестоким.
     Пристально всматриваясь в  морскую даль,  пытаясь проникнуть взглядом
сквозь скрывавший ее мрак,  Антонио ждал первого выстрела. Он боялся, что,
ослепленный яростью битвы,  может  броситься на  людей Моргана,  на  своих
товарищей, если разум и осторожность не придут ему на помощь.
     Все  корабли эскадры подняли условный сигнал -  связанные крестом две
реи  с  фонарем  на  каждом  конце.  Линия  боевого  порядка была  подобна
созвездию в ночном небе. Пиратская флотилия не дала ни одного сигнала.
     Антонио  продолжал свои  наблюдения.  Внезапно блеснул огонь,  совсем
близко грянул выстрел,  и ядро пронеслось среди мачт <Санта-Марии>, срезав
трос,  на котором держался флаг,  однако не причинив большого урона. В тот
же миг корабль содрогнулся,  один из его бортов оделся пламенем и дымом, и
ядра полетели в ответ на приветствие пиратов. Так началось большое морское
сражение:  пираты ответили на  залп,  и  вскоре почти вся  линия испанских
кораблей открыла огонь.
     День  занялся  в  тучах  порохового дыма.  С  каждой  минутой красные
вспышки,  вылетавшие из  пушечных  жерл,  блекли  в  лучах  утренней зари.
Упавший флаг <Санта-Марии> снова взвился под  гром канонады.  Дневной свет
придал бодрости оробевшим; нет ничего страшней неизвестности, ничто так не
пугает,  как бой в темноте,  нет более угнетающей мысли для человека,  чем
мысль о  смерти среди полного мрака,  -  ведь это все равно что умереть на
чужбине,  вдали от родных и друзей,  покинуть мир, не сказав ему последнее
прости.
     Многие из  тех,  кто презирает смерть при ярком свете дня,  трепещут,
встретившись с ней под покровом ночи.  Душа испытывает ужас перед мраком и
неизвестностью,  она стремится к истине и свету,  хотя бы они несли в себе
смерть и небытие. Человек хочет видеть, даже если он знает, что больше уже
не  увидит ничего.  Ибо  человеческий дух  и  самую смерть хочет принять в
личине жизни, а жизнь есть свет.
     Рассвело,  но день казался зловещим. Море было так неподвижно, словно
оно внезапно оледенело:  ни ветерка,  ни тучки. Покой, неожиданный мертвый
покой; ничто не шелохнется ни на море, ни в небе.
     Солнце поднималось,  разливая огненные потоки. Вяло повисли на мачтах
штандарты,  флаги и вымпелы.  Обессилевшие паруса запутались в снастях, и,
словно вены на  коже исполина,  выделялись на  них канаты и  тросы.  Клубы
пушечного дыма,  окутавшие корабли,  держались в  воздухе подобно огромным
хлопьям ваты,  едва заметно рассеиваясь тяжелыми медленными спиралями. Обе
вражеские  эскадры  застыли  друг  против  друга  на  расстоянии пушечного
выстрела,  словно сев на  мель.  Но  не  пески,  а  море захватило в  плен
корабли,  подобно  мертвецу,  сжавшему  в  своих  ладонях  дружескую руку.
Смертный холод сковал руки покойника,  они никогда не разожмутся,  и живой
останется в плену у смерти.
     Однако на  обеих  эскадрах понимали,  что  страшней,  чем  сражение с
врагом,  будет борьба со стихией.  Мрачное затишье предвещало бурю.  После
бури приходит покой -  говорят поэты. Но пусть поэты говорят что угодно, а
моряки   знают:    покой   есть   предвестие   шторма.    Природа   должна
сосредоточиться,   прежде  чем  вступить  в  борьбу  с  жалкими,   слабыми
людишками.  Она сзывает свои вихри,  воды и электрические разряды, подобно
полководцу, собирающему рать перед штурмом: вот что означает этот покой.
     Темно-синее  небо,  прозрачное зеленое море,  подернутый рыжей дымкой
горизонт...  Все взгляды устремлены на море,  а пушки продолжают стрелять,
как бы помимо человеческой воли.
     И  вдруг,  одновременно,  словно  охваченные общей  тревогой,  словно
повинуясь приказам  одного  адмирала,  и  пираты  и  испанцы  стремительно
приступили к выполнению маневров.
     Все паруса были спущены,  все рифы забраны.  Можно было подумать, что
малейший лоскуток на  рее  грозил смертельной опасностью,  так  торопились
матросы обнажить все мачты.
     На  кораблях убирались последние остатки парусов,  когда над  морской
гладью пронесся порыв легкого свежего ветра -  так  ласточка пролетает над
озером, чертя крылом зеркало вод.
     То был разведчик, глашатай бури.
     Море приветствовало его появление.  Морская глубь закипела,  и тысячи
мелких волн, увенчанных легкой белой пеной, разбежались в разные стороны с
тихим ропотом,  постепенно перераставшим в глухой грозный рев.  Воздух  на
горизонте начал сгущаться:  буря не приближалась,  казалось, она назревает
там, вдали.
     Мы  часто видели,  как приходит буря,  но где и  как она зарождается?
Тайну  этого  рождения знают лишь  горцы да  моряки.  Ветер можно угадать,
увидеть или почувствовать,  когда природу охватывает дрожь ужаса.  Но  что
дрожит?  Не море,  не корабли, не люди. Так что же? Нечто неведомое, нечто
понятное,  но необъяснимое,  -  душа мира,  то, что называют природой, то,
чего никто не знает,  и, однако, все постигают, не умея объяснить, не умея
даже обозначить его именем.
     Но  вот  налетел ветер,  снасти ответили ему протяжным стоном.  Тросы
запели,  засвистали,  заныли,  каждый на свой лад,  но так зловеще, словно
предчувствовали  и  предсказывали  опасность  и  смерть.   Печальный  хор!
Отовсюду,  где болтался хоть один незакрепленный конец,  где светился хоть
один паз между досками, несся заунывный, протяжный вой.
     Кто не  слышал  завывания  ветра?  Но  слышал  ли  кто-нибудь   более
тоскливый и раздирающий сердце звук, чем эти стоны, подобные предсмертному
воплю слабого, павшего духом существа?
     Началась борьба со стихиями,  и бой между людьми прекратился.  Солнце
померкло  и  скрылось  в  желтоватом  тумане.  Но  вот  туман,  постепенно
сгущаясь,  превратился  в  тяжелые,  мглистые  тучи  причудливой  формы  и
окраски;  подсвеченные по краям,  они теснились,  словно сбившиеся в отаре
овцы.  Там  в  небе клубились все самые мрачные оттенки серого цвета -  от
темной  сепии  до  неподдающейся определению  окраски  пыльного  вихря.  В
скопище  туч  угадывались потоки  воды,  бешеные зигзаги молний,  зловещие
силы,  готовые низвергнуться на океан, вздымавший, бросая вызов буре, свои
могучие волны.
     Тяжелая громада туч,  не в силах больше парить в воздухе, стлалась по
воде.  Буря сходила с высоты медленно, плотная, угрожающая. Но вот, как бы
желая  разбудить ее,  повеяло мощное  дыхание урагана,  и,  словно осенние
листья, подхватило и закружило тяжелые военные корабли.
     Обе эскадры оказались в самом средоточии бури. Наступила полная тьма,
тучи наползали на мачты и снасти.
     Все было пропитано влагой,  хотя ливень еще не начался. Непрерывно со
всех сторон вспыхивали ослепительные молнии,  не  то падая с  неба,  не то
взлетая вверх из морской пучины.  Гроза наконец грянула,  и  электрические
разряды загрохотали, словно артиллерийские залпы двух воюющих миров.
     Море  бушевало вместе  со  всей  природой.  Мощные  валы  вздымались,
сталкиваясь между собой,  били в борта кораблей,  прокатывались по палубе,
неся ужас и разрушение.
     Казалось, надежды на спасение нет.
     Все  люки были плотно задраены,  штурвалы и  паруса стали бесполезны,
всякое  управление -  невозможно,  и  брошенные на  произвол судьбы,  суда
носились по воле волн,  то целиком зарываясь в воду и пену,  то появляясь,
как фантастические украшения на гребне могучего вала.  Офицеры,  матросы и
солдаты бездействовали,  беспомощные, как муравьи, уносимые на сухой ветке
течением реки.
     Испанские и  пиратские суда беспорядочно метались по волнам,  едва ли
не соприкасаясь бортами,  но противники не узнавали,  а  порой и не видели
друг-друга. Сам бог велел им заключить мир перед лицом общей опасности.
     <Знаменитый кантабриец> терпел бедствие.  Уже рухнули мач