Накануне великого дня  город  был  оживлен сверх  обычного.  По  всем
улицам сновали портные,  шорники,  золотошвеи,  ювелиры,  слуги и рабы;  с
величайшей осторожностью оберегая свой груз,  несли они,  кто -  китайский
фаянс,  кто - шитые золотом пышные юбки или бархатные панталоны и камзолы,
кто  -  украшенные золотыми и  серебряными бляхами седла и  сбрую,  кто  -
перья, цветы, драгоценности, парчу - словом, вещи неслыханной ценности, об
истинном назначении которых не всегда даже можно было догадаться.  Балконы
домов были  задрапированы парчой и  камчатной тканью,  шитой разноцветными
шелками,  и  убраны выставленными напоказ золотыми и  серебряными блюдами,
японским фарфором, редкими растениями и цветами в фантастических китайских
вазах. Все это нагромождение богатств стоило целого королевства.
     Дон  Энрике  прогуливался с  друзьями  по  улицам,  наслаждаясь общим
оживлением.  Он  рассчитывал увидеться во время торжеств с  доньей Аной и,
пользуясь  праздничной суетой,  незаметно  поговорить с  ней.  Проходя  по
площади мимо часовни шорников,  - называвшейся так, потому что за порядком
в ней следили члены этого цеха,  -  Энрике заметил,  что за ним неотступно
следует  какой-то  негритенок,   подавая  ему  таинственные  знаки.  Юноша
заколебался,  не  зная,  к  нему  ли  обращается  негритенок,  но  вскоре,
увлеченный беседой, позабыл о нем. Так дошли они до угла улицы Такуба. Дон
Энрике  разглядывал балконы,  а  негритенок,  оттесненный толпой,  пытался
догнать  его.  Наконец  юноша  остановился.  Негритенок,  воспользовавшись
моментом, подбежал к нему и тихонько дернул за полу. Дон Энрике обернулся,
и мальчуган показал ему записку, одновременно поднеся палец к губам в знак
молчания.
     Увидев,  что они стоят у какого-то дома,  дон Энрике вошел под навес,
негритенок  последовал за  ним.  Друзья,  догадавшись,  что  речь  идет  о
любовном приключении,  остались на  улице,  загородив вход в  дом,  и  дон
Энрике,  скрытый  от  любопытных взглядов,  развернул записку  и  принялся
читать:

          <Любовь моя!  Завтра я надеялась увидеться и поговорить с тобой,
     но это  невозможно.  Я  очень  несчастна.  Моя  мать  знает,  что  ты
     участвуешь  в шествии со своим отрядом всадников,  и не разрешила мне
     выходить днем на улицу, а вечером не пускает меня на бал.
          Если ты   любишь   меня,   если  хочешь  доставить  мне  радость
     поговорить с тобой и даже пожать твою руку,  завтра в полночь я  буду
     ждать  тебя  у оконной решетки на первом этаже нашего дома.  Придешь?
     Надеюсь,  что придешь,  ведь ты не захочешь,  чтобы я умерла с горя в
     тот день, когда все будут радоваться и веселиться.

                                                       Твоя до гроба Ана>.

     - А  на  словах твоя  сеньора ничего не  велела передать?  -  спросил
Энрике, прочитав письмо до конца.
     - Сеньор,  молодая госпожа говорит,  что целует руки сеньору и что вы
ее господин;  и еще говорит,  завтра молодой госпоже нельзя выйти,  нельзя
видеть сеньора.  А в полночь она будет ждать у решетки внизу,  у окна, что
выходит на улицу, в такое время, когда старая госпожа ляжет спать.
     - Отлично. И ты думаешь, ей удастся прийти туда?
     - Да, мой сеньор. Это комната Фасикии, кормилицы молодой госпожи. Она
знает все дела сеньоры так же хорошо,  как я. Фасикия постережет, чтобы не
пришла старая госпожа.
     - Тогда скажи молодой госпоже, что я не пишу ей, потому что ты вручил
мне письмо на улице. Но скорее солнце завтра не встанет, чем я не приду на
свидание.
     Дон Энрике достал из  роскошного кошелька золотую монету и,  протянув
ее негритенку, ласково добавил:
     - Беги и не забудь, что я сказал тебе.
     - Нет,  мой сеньор,  -  ответил негр и,  поцеловав монету, выбежал на
улицу.
     Дон  Энрике  бережно спрятал записку и  вышел.  Друзья последовали за
ним.
     Эта сцена не  обошлась без свидетеля,  который хотя ничего не слышал,
но  легко обо всем догадался.  По  воле случая у  окна дома напротив стоял
Индиано.   Увидев  с  высоты  второго  этажа,  как  дон  Энрике  вместе  с
негритенком вошел под навес,  он  стал наблюдать за их беседой.  Дон Диего
сразу узнал своего соперника,  и волнение, охватившее его душу, подсказало
ему,  что дело касается доньи Аны. Это письмо; негритенок, так таинственно
беседовавший с  доном Энрике;  радость,  озарившая лицо  будущего графа де
Торее-Леаль;  осторожность,  с какой он прятал письмо; золотой, подаренный
мальчугану, - все наводило дона Диего на подозрения. Едва негритенок вышел
из  дома,  он взял шляпу и,  взглянув,  в  каком направлении зашагал слуга
доньи Аны, бросился в погоню.
     Негритенок шел очень быстро. Однако ненависть и ревность воодушевляли
Индиано,   и   неподалеку  от   главной  площади  он   нагнал   мальчишку.
Почувствовав, что кто-то взял его за плечо, негритенок обернулся и замер в
изумлении перед столь роскошно одетым кабальеро.
     - Ты раб сеньоры доньи Аны?..
     - Да,  сеньор мой,  -  прервал его негритенок,  -  я раб моей сеньоры
доньи Аны и к услугам вашей милости.
     - Хочешь, я сделаю тебя самым богатым негром на свете?
     - Как вам будет угодно,  сеньор мой, - отвечал негритенок, все больше
удивляясь.
     - Но для этого ты должен кое-что рассказать мне.
     - Да, сеньор мой.
     - Что ты делал и о чем говорил только что с этим кабальеро?
     - Сеньор мой, ни с каким кабальеро я не говорил, - притворно захныкал
негритенок.
     - Ладно, не притворяйся. Как тебя зовут?
     - Хуаникильо. Так зовет меня молодая госпожа.
     - Хорошо,  Хуаникильо. Так что же ты сказал тому кабальеро, с которым
говорил на улице Такуба?
     - Ай, сеньор мой, я не могу. Госпожа будет меня бить.
     - Но если она ничего не узнает, а я тебе подарю одну вещицу...
     - Нет, нет, она узнает, узнает и побьет меня.
     - Ну что ты,  не будь дурачком.  Скажи мне все и  посмотри-ка,  что я
тебе  подарю.  -  Тут  Индиано  показал  негритенку чудесную золотую цепь,
висевшую у него на шее.
     Хуаникильо бросил жадный взгляд на  цепь  и  невольно протянул к  ней
руку.
     - Она станет твоей, - сказал Индиано, отступив, - но прежде ответь на
вопрос.
     Негритенок подумал и наконец решился.
     - Хорошо,  я  все  скажу сеньору.  Только бедному Хуаникильо придется
потом уйти к беглым рабам.
     - Нет,  нет,  не сразу. Я хочу, чтобы ты остался в доме и рассказывал
обо всем, о чем я буду тебя спрашивать.
     - И  всякий раз сеньор будет давать мне золотые цепи?  -  обрадовался
негритенок.
     - И цепи и кое-что получше.
     - Вот хорошо, сеньор мой.
     - Это тебе подходит?
     - Да, Хуаникильо очень нравятся всякие хорошие и дорогие вещи.
     - Скажи же, о чем вы говорили?
     - Мы говорили, что молодая госпожа послала письмо дону Энрике и будет
ждать его завтра в полночь.
     - Где?
     - Дома,  у  оконной решетки в комнате Фасикии -  это черная кормилица
молодой госпожи.
     - А он что ответил?
     - Что придет, сеньор мой.
     - Отлично.  Получай цепь и  послезавтра днем приходи сюда же.  Только
внимательно следи за всем, что творится в доме.
     - Хорошо, господин.
     - Ты можешь подслушать, о чем они говорят?
     - Старая и молодая госпожа?
     - Да.
     - Ну еще бы!
     - Послезавтра мне нужно знать каждое слово.
     - Сеньор все узнает.
     - А теперь отправляйся.
     Индиано снял свою великолепную цепь и  опустил ее в  руку негритенка.
Хуаникильо посмотрел на цепь, сунул ее за пазуху и бегом бросился домой.
     Индиано постоял, пока негритенок не исчез за углом улицы Икстапалапа,
а затем, пройдя по улице Такуба, вернулся в тот же дом, из которого вышел.


                                    IV

                                  МАРИНА

     Дом на улице Такуба был велик и роскошен. Слуги и рабы, собравшиеся в
патио,  при  виде  Индиано склонились в  почтительном поклоне.  Дон  Диего
поднялся по лестнице и  через анфиладу богатых покоев прошел в  прекрасную
залу.  Мебель,  ковры,  украшения -  все в ней было подобрано с изысканным
вкусом.  Но  сразу бросалось в  глаза,  что  в  убранстве испанские обычаи
боролись с обычаями коренных обитателей страны.
     Комнату украшали пышные султаны из  разноцветных перьев,  ковры  были
расшиты золотом,  у подножия кресел и диванов лежали огромные шкуры львов,
ягуаров  и  медведей  с  искусно  сохраненными  головами  и  золотыми  или
серебряными когтями.  Столы были заставлены фигурками из золота и серебра,
японскими вазами, прекрасными благоухающими цветами.
     Когда дон  Диего вошел,  зала  была пуста,  но  почти в  тот  же  миг
отворилась другая дверь и на пороге появилась женщина.  Она была молода, и
никто бы не усомнился, что в ее жилах течет чистая индейская кровь. Черные
глаза  сверкали;  волосы  отливали синевой,  словно вороново крыло;  между
тонкими пунцовыми губами блистали ровные, белые, как слоновая кость, зубы.
Цвет лица у этой женщины отливал не бронзой,  как у дона Диего, а золотом.
Одета  она  была  в  голубую,  шитую  черным  шелком тунику без  рукавов и
корсажа,  стянутую вокруг талии  золотой цепью с  двумя свободно падающими
концами.  На  обнаженных руках  сверкали золотые запястья,  узкий  золотой
обруч поддерживал черные волосы.
     Увидев ее, Индиано встал и пошел к ней навстречу.
     - Дон Диего! - воскликнула девушка. - Мне было так грустно, я думала,
ты не вернешься.
     - Тебе было грустно, Марина?
     - Разве могут быть веселы цветы, когда скрывается солнце?
     - Но ведь солнце всегда возвращается;  оно знает, что его ждут цветы,
и светит только для них.
     - Это правда?
     - Сеньора,  зимой,  когда нет  цветов,  печальное солнце скрывается в
тучах.
     - Нет, нет, дон Диего, это розы умирают, оттого что прячется солнце.
     - Марина, а почему сегодня так медлило мое счастье, почему я не видел
тебя раньше?
     - Когда я вышла, тебя уже не было. Тебе надоело ждать меня?
     - Я уходил, но тут же вернулся, чтобы сказать тебе о своей любви.
     Донья Марина ласковым движением взяла дона  Диего за  руку и  усадила
рядом с собой.
     - Дон Диего,  -  сказала она с нежностью,  -  почему ты так упорно не
хочешь уезжать отсюда?  Этот воздух гибелен для нас.  Дерево,  возросшее в
дикой  сельве,  в  городе  чахнет;  полевой цветок умирает в  саду.  Уйдем
отсюда,  сеньор мой, вернемся в наши леса и луга, где ты говорил мне такие
прекрасные слова при  бледном свете луны,  туда,  где  ветер пел  о  нашей
любви, где каждый ручей повторял наши поцелуи. Здесь все вокруг нас мрачно
и  печально,  нет ни цветов,  ни деревьев,  ни ручьев.  Женщины и  мужчины
смотрят на нас с любопытством;  повсюду я вижу торжествующих завоевателей.
Зачем, зачем ты принуждаешь мою любовь жить в темнице?
     - Ты  права,  Марина.  Нам  надо  бежать из  этого отравленного мира.
Женщины здесь любят не сердцем,  а  головой.  Рука,  которая пожимает твою
руку,  лишь хочет испытать ее  силу,  прежде чем начать бой.  Самый воздух
насыщен здесь ядовитым дыханием рабства.  Да,  мы уйдем.  Но только позже,
немного позже.
     - Почему позже,  сеньор мой?  Уж не потому ли, что ты не любишь меня,
как прежде? И глаза мои теперь уж не так хороши, и голос не звонок, и лицо
не прекрасно?
     - Донья Марина,  не говори таких слов! С каждым днем я люблю тебя все
больше.  Я сравниваю тебя с другими женщинами,  и если одна из них хоть на
мгновение смутит мою  душу,  то  при одном воспоминании о  тебе красота ее
меркнет, как звезда при появлении солнца.
     - О!  Какое счастье!  Я обожаю тебя,  дон Диего. Я твоя, я принадлежу
тебе еще с дней нашего детства.  Ты тоже любил меня, но ты хотел поехать в
Мехико,  а  я  молчала и плакала.  Я плакала оттого,  что боялась потерять
тебя.  Потом я подумала:  что ж,  пусть едет, пусть едет. Он убедится, что
нет в мире девушки,  которая способна любить так,  как я его люблю.  Пусть
уходит,  пусть узнает,  сколько лжи, сколько лицемерия таится в груди этих
женщин,  о которых нам рассказывали путешественники.  Пусть любит их,  они
заставят его  страдать,  и  тогда он  снова обратит свой  взор  на  меня и
увидит,  что  я  достойна его и  сохранила свою любовь,  как розовый бутон
сохраняет свой аромат.  Так я сказала себе и утешилась,  дон Диего.  Цветы
закрываются,  когда прячется солнце, чтобы с рассветом вновь раскрыть свои
лепестки.  Настала ночь разлуки,  и душа моя закрылась,  поджидая рассвета
твоей любви.  Я ждала,  ждала и с ветром, летящим вдаль, посылала тебе мои
поцелуи и  вздохи,  а  у  встречного ветра спрашивала о тебе и искала твой
образ под сенью рощи и  на  берегу ручья.  Но солнце вставало и  заходило,
луна умирала и возрождалась вновь,  а я все ждала. Деревья роняли листву и
зеленели снова,  и когда я увидела свежие почки,  я сказала себе:  раньше,
чем опадут эти листья, он будет здесь. Холодный ветер развеял сухие листья
по лесу, а я все плакала, потому что тебя не было со мной.
     Две слезы скользнули по лицу девушки.  Дон Диего прижал ее к  груди и
нежно поцеловал в лоб.
     - Наконец я решилась.  Я чувствовала, как приближается ко мне смерть,
но боялась не смерти,  а  боялась умереть вдали от тебя,  не увидев тебя в
последний раз.  Я  пустилась в путь и после долгих,  долгих дней оказалась
здесь,  с  тобой,  в этом городе,  где все меня поражает,  все мне внушает
страх.  Ах,  дон Диего!  А каким я нашла тебя?  Печальным, мрачным. Померк
веселый блеск очей,  и тень страдания легла на твое лицо. Ты был несчастен
здесь.  Вот почему я ненавижу этих женщин.  Не потому,  что они похитили у
меня несколько дней твоей любви,  а потому,  что не могли понять тебя. Где
этим робким и лживым голубкам следовать за мощным полетом лесного орла!
     - Донья Марина!  Я преступник!  Никогда я не должен был глядеть ни на
кого,  кроме тебя! Ты благородна, ты прекрасна, ты одна достойна любви. Но
небо жестоко отомстило мне.  Я  не понял ни твоей любви,  ни величия твоей
души, а эти женщины не поняли меня и моих высоких помыслов.
     - Дон  Диего,  эти  женщины внушают мне  ужас.  Я  знаю твое сердце и
понимаю, как ты страдал. Но, любовь моя, вернись ко мне, вернись! Я обожаю
тебя, как всегда. Душа моя чиста перед тобою, огонь любви не угасал в моей
груди, и я боюсь лишь одного, боюсь, что ты уже не тот, что раньше.
     - Марина!  Марина! Холод несчастия иссушил мой лоб, погасил жар моего
взгляда,  но сердце мое осталось девственным.  Ведь эти женщины,  которые,
смеясь надо мной,  играли моими чувствами,  не способны любить и  не могут
внушить истинную страсть,  ту пылкую чистую страсть, которая всегда жила в
моей душе,  но скрылась в  смущении перед утехами и суетой так называемого
общества.
     - Тогда почему нам не уехать?
     - Донья Марина,  мы  скоро вернемся на  родину,  мне нужно всего лишь
несколько дней.
     - Зачем?
     - Чтобы отомстить!
     - Отомстить? Кому?
     - Мужчине,   который  смеялся  надо  мной;   женщине,   которая  меня
презирала.
     В глазах девушки сверкнула молния ярости.
     - Ты любишь эту женщину? - глухо спросила она.
     - Я не люблю, я ненавижу ее!
     - Значит, любил?
     - Тоже нет. Я думал, что полюбил ее, но она отвергла меня.
     - А этот мужчина?
     - Он ее возлюбленный.
     - Ты ревнуешь?
     - Я сказал, что не люблю эту женщину.
     - Клянешься?
     - Клянусь!
     - Памятью наших предков?
     - Памятью наших предков.
     - Твоя месть потребует много времени?
     - Надеюсь, немного.
     - Я помогу тебе, если хочешь; но потом уедем немедля.
     - В тот же день.
     - Как зовут эту женщину?
     - Донья Ана де Кастрехон.
     - А ее возлюбленного?
     - Дон Энрике Руис де Мендилуэта.
     - Я помогу тебе, если ты веришь в мои силы.
     - Как знать, быть может, ты - орудие, посланное мне богом.
     Донья  Марина бросилась в  объятия Индиано и  прижалась к  его  губам
жарким поцелуем.
     День угасал, в вечернем сумраке, словно звезды, горели глаза Марины.


                                    V

                              ЗНАМЯ КОРТЕСА

     Тринадцатого августа  тысяча  пятьсот  двадцать первого  года,  после
семидесяти пяти дней осады,  пала,  отдавшись во власть испанцев,  столица
могущественной мексиканской империи,  и  Эрнан  Кортес завершил завоевание
обширной, густо населенной и богатой территории, увенчав последней победой
замысел,  наиболее дерзкий, быть может, наименее обдуманный, но несомненно
требовавший больше искусства и мужества,  нежели все деяния, запечатленные
историей со времен легендарных подвигов полубогов.
     Куатемок,  с  героическим упорством  и  мужеством  защищавший столицу
своей  империи,  попытался бежать из  плена,  чтобы  продолжать войну.  Он
отчалил от  берега в  том  месте,  где  впоследствии был основан монастырь
кармелитов,  и  вышел на  каноэ в  озеро;  за  ним  последовала его семья,
несколько военачальников и  вожди Такуба и  Акулуакан.  Однако посланный в
погоню бриг под командой Гарсиа де  Олгина нагнал его и  захватил в  плен.
Несчастный вождь не просил у победителей другой милости, кроме смерти.
     Ежегодно капитул  и  все   население   города   Мехико   торжественно
знаменовали  эти  события.  Об одном из таких празднеств мы поведем речь в
своем повествовании.
     Меж тем как Индиано беседовал с доньей Мариной,  начались церемонии и
торжества,  приуроченные к  кануну  праздника,  другими словами,  наступил
вечер двенадцатого августа.
     Дон Энрике спрятал письмо, полученное из рук негритенка, и в глубокой
задумчивости пошел влево по улице Такуба,  направляясь к  новому монастырю
францисканцев.
     Вся улица,  от  дворца вице-короля до  угла улицы святого Франциска и
дальше до  церкви святого Ипполита,  была запружена народом,  поджидавшим,
пока в церковь внесут знамя Кортеса.  Отсюда на следующее утро должна была
двинуться  торжественная  процессия,   сопровождающая  знамя   до   здания
консистории.  Все  улицы,  по  которым лежал путь  процессии,  были убраны
арками;  окна,  двери  и  карнизы домов -  украшены гирляндами и  цветными
полотнищами.
     Дон Энрике настолько погрузился в  свои мысли,  что не замечал ничего
вокруг.
     Членам  благородного  семейства  де  Торре-Леаль  почти  вменялось  в
обязанность  находиться  в   свите,   сопровождающей  знамя.   Королевский
знаменосец шел впереди,  а за ним следовали вице-король,  члены аудиенсии,
муниципалитета и всех цехов.  Дон Энрике не собирался уклоняться от своего
долга,  но полученное им письмо настолько раздосадовало его, что он совсем
позабыл о торжестве. Затерявшись в толпе, дон Энрике равнодушно смотрел на
шествие и  почти против воли двинулся вместе с народом,  повалившим вслед.
Процессия подошла к  церкви святого Ипполита.  Город был взят в день этого
святого,  вот почему святой Ипполит и стал патроном Мехико. Знамя внесли в
церковь,  отслужили торжественную вечернюю мессу,  и  толпа  растеклась по
улицам, окутанным ночной тьмой.
     Растеряв всех своих друзей,  дон Энрике возвращался по  улице святого
Франциска, как вдруг его остановила с таинственным видом какая-то старуха.
     - Вы кабальеро дон Энрике Руис де Мендилуэта? - спросила она.
     - Он самый, сеньора, - ответил дон Энрике.
     - Возьмите!
     - Что это?
     - Письмо, как видите.
     - От кого?
     - Буквы сами скажут. Прощайте.
     - Но послушайте...
     - Мне нечего добавить. Прощайте.
     И  старуха затерялась в толпе.  При свете фонарей,  восковых свечей и
смоляных  факелов,  пылавших в  окнах,  на  балконах и  крышах  по  случаю
торжества,  старухе нетрудно было узнать дона Энрике,  но,  для того чтобы
прочесть письмо,  свет был  слишком слаб.  Дон  Энрике подошел к  одной из
стоявших среди улицы жаровен.  На  пакете не  было ни  печати,  ни  герба,
решительно ничего, что помогло бы узнать, кто направил ему это послание.
     Молодой ч