шиитского
большинства. Экспорт иранской исламской революции не угрожал  Ираку  как
национальному государству. Наоборот, престарелый аятолла объявил Хусейна
и руководство Баас "врагами общества". У Хомейни не было территориальных
претензий к Ираку. Он всего лишь хотел  заменить  "неверных"  вожаков  в
Багдаде благочестивым ортодоксальным руководством.
   И Хусейн не считал, что  его  репрессивный  государственный  механизм
достаточен для мобилизации страны для изнурительной  войны,  которую  он
развязал впервые в современной истории Ирака. Он  слишком  хорошо  знал,
что террор может  заставить  людей  выйти  на  улицы  с  фантастическими
лозунгами в поддержку режима, но он не  сможет  заставить  их  доблестно
сражаться  на  войне  вдали  от  своей  собственной  территории.   Когда
разразилась война с Ираном, необходимо было  убедить  иракцев,  что  они
воюют за правое дело.
   Чтобы убедить своих подданных, что его решение воевать  было  принято
ими самими, образ и голос Хусейна стали вездесущими на  всей  территории
Ирака и при любых повседневных занятиях.  У  иракского  народа  не  было
никакой возможности избежать чрезмерного присутствия  "президента-воина"
с того момента, когда они заглядывали в утреннюю газету, затем по дороге
на работу и  до  вечерней  семейной  встречи  перед  телевизором  или  у
радиоприемника.  Они  видели  его  на  передовой   рядом   с   ракетными
установками, видели его отечески обнимающим малышей, видели  в  ипостаси
государственного деятеля, встречающегося с главами  государств,  в  роли
полководца,  обсуждающего  военные  планы,   в   обличий   трудолюбивого
чиновника  в  сверхмодном  костюме,  в  образе   простого   крестьянина,
помогающего фермерам убирать урожай с серпом в  руке.  Его  портреты  до
такой степени наводнили страну, что возник популярный анекдот о том, что
население Ирака составляет на самом  деле  28  миллионов:  14  миллионов
иракцев  и  14  миллионов  портретов  Саддама  Хусейна.  Школьники  пели
хвалебные  гимны  и   декламировали   оды,   прославляющие   жизнь   под
"благодатным солнцем Президента-Главнокомандующего". Статьи в газетах  и
научные труды начинались и заканчивались  подобострастным  прославлением
"великого героя, бесстрашного командира,  мудрого  политика",  "чье  имя
будет вписано золотыми буквами в анналы  истории".  Члены  Национального
собрания,   раболепного   иракского   парламента,   собственной   кровью
подписывали клятву верности Саддаму Хусейну.
   Культ личности не был уникальным явлением на Ближнем Востоке. В  этом
регионе, где лидеры часто имеют большее  значение,  чем  государственные
институты,  феномен  очередного  "Государство  -  это  я"  -  отнюдь  не
чужеродное вкрапление. И все же Хусейн довел эту традицию до  невиданных
высот пропаганды и подневольного  подхалимажа.  Он  был  одновременно  и
отцом нации, и ее славным сыном, яростным  воином  и  мудрым  философом,
радикальным революционером и образцом правоверного мусульманина.
   В этом последнем качестве Хусейн проявил  себя  как  человек  на  все
времена. Напялив на себя одежды религиозного благочестия, этот абсолютно
светский и современный лидер, дотоле один из  самых  стойких  поборников
мирской идеологии, стал изображать  из  себя  образцового  магометанина.
Иранские обличительные инвективы, направленные против Баас, говорил  он,
совершенно необоснованны.  Партия  не  только  ничего  не  имеет  против
религии, но, напротив, "черпает свой дух на небесах". Ислам  и  арабский
национализм неразделимы, утверждал Хусейн, и любая попытка их  разделить
равнозначна применению идей Шуубии  к  современным  условиям  (Шуубия  -
течение в исламской истории, возникшее в Иране и  отрицающее  культурное
превосходство арабов). Кто, кроме арабов, страстно  уверял  он,  "нес  и
защищал знамя ислама, пока он не  распространился  до  самых  отдаленных
уголков земли, включая ту землю, по которой сейчас  ходит  Банисадр?"  И
кто мог лучше воплотить в своей личности  эту  бессмертную  связь  между
исламом и арабским национализмом, чем он, Саддам, прямой потомок пророка
Мухаммеда?
   Следовательно, рассуждал Саддам, невероятно, чтобы истинное исламское
движение было враждебно арабскому национализму  и  лично  ему.  То,  что
Иранская революция проявляла такую необузданную враждебность, заставляло
серьезно сомневаться в его исламских притязаниях. На самом деле, полагал
он, муллы были заинтересованы  отнюдь  не  в  распространении  исламских
идеалов. Скорее ими двигало желание  повернуть  ход  исламской  истории,
зачеркнуть битву при Кадисии (635 год н. э.), где малочисленная арабская
армия поставила на колени  мощную  Персидскую  империю  и  заставила  ее
принять ислам. Чего  не  понимают  современные  "шуубисты"  в  Тегеране,
предупреждал  он,  так  это  того,  что  "когда  столкновение   является
патриотическим и национальным долгом,  мы  будем  непоколебимы".  Должна
состояться вторая Кадисия, и потомок  Пророка,  Саддам  Хусейн,  заменит
великого мусульманского военачальника прошлого,  Саада  ибн-Али-Ваккаса,
чтобы преподать персам урок истории.
   Пророк был не единственной исторической личностью, "завербованной"  в
попытке представить Хусейна  как  воплощение  иракского  и  панарабского
национализма. Великие доисламские  месопотамские  правители,  такие  как
Хаммурапи, Саргон и  Навуходоносор,  использовались  таким  же  образом.
Навуходоносор, вавилонский царь, который в 587 г. до н.э. взял Иерусалим
и  разрушил  еврейский  храм,   вызывал   особенный   восторг   Хусейна.
Преобразованный  иракским  президентом  в  "великого  арабского   вождя,
который воевал с персами и евреями", Навуходоносор воплощал все, к  чему
стремился Хусейн -  славу,  завоевания,  единовластное  владычество  "от
Залива до Египта" - и, самое  главное,  был  символом  явного  иракского
патриотизма и всеарабского национализма. Говоря словами самого  Хусейна:
"Клянусь  Аллахом,  я  действительно  мечтаю  об  этом  и  желаю   этого
(выступить в роли Навуходоносора).  Для  любого  человека  это  честь  -
мечтать о такой роли... Это напоминает мне, что любой человек с широкими
взглядами, верой и такой чувствительностью может действовать  мудро,  но
практично, и, осуществив свои цели,  стать  великой  личностью,  которая
сделает свою страну великой  державой.  Вспоминая  о  Навуходоносоре,  я
прежде всего  помышляю  о  великих  возможностях  арабов  и  о  грядущем
освобождении Палестины. Ведь и Навуходоносор был арабом из Ирака,  пусть
и древнего Ирака. Именно Навуходоносор привел плененных еврейских  рабов
из Палестины. Вот почему каждый раз, когда я думаю о  Навуходоносоре,  я
хочу напомнить арабам, особенно иракцам, об их исторической миссии".
   Характер  Саддама  Хусейна  отличался  некоторыми  особенностями,  но
наивность не была присуща ему. Несмотря  на  его  страстную  риторику  о
второй  Кадисии,  он  серьезно  сомневался  в  том,  что  его   кампания
самовосхваления заставит  соотечественников  с  готовностью  последовать
примеру их славных предков и "умереть  на  коне".  Поэтому,  как  только
между Ираком и Ираном развернулись военные действия, Хусейн  сделал  все
от него зависящее, чтобы последствия войны не сказывались на населении в
целом. Вместо того чтобы сконцентрировать большую часть  ресурсов  Ирака
на военных усилиях  и,  подобно  Ирану,  подчеркивать  доблесть  жертвы,
иракский  президент  пытался  доказать  своему  народу,  что  он   может
одновременно и вести войну, и поддерживать в стране повседневную деловую
атмосферу. Для того чтобы продолжать свои  амбициозные  планы  развития,
начатые до войны, он поднял расходы на социальные нужды с  21  миллиарда
долларов в 1980 году до 29,5  миллиардов  в  1982.  Львиная  доля  этого
расширенного  бюджета  (в  1980  он  составлял  всего  19,9   миллиардов
долларов) тратилась на гражданский импорт, чтобы не  допустить  нехватки
товаров.
   В результате такой политики ("и  пушки,  и  масло")  крупное  военное
наступление на поле брани почти не ощущалось в тылу. Напротив, в  стране
процветание,  экономическая  активность,   к   восторгу   многочисленных
иностранных подрядчиков,  особенно  западных,  преспокойно  откусывающих
внушительные  куски  от  все  растущего   пирога   иракской   экономики.
Строительные   проекты   всех   видов,   начатые   до   войны,    быстро
осуществлялись, бешеными  темпами  превращая  Багдад  из  средневекового
города в современный. Повседневная жизнь в столице  никак  не  менялась.
Светомаскировка, введенная в начале войны, была вскоре отменена, так как
серьезно поврежденная и порядком истощенная иранская  авиация  не  могла
расширять войну вглубь Ирака. Продукты, в основном, были в  изобилии,  и
черный  траурный  цвет  на  улицах  Багдада  встречался  редко.   Самыми
заметными  признаками  войны  было   все   растущее   число   женщин   в
правительственных  учреждениях  и  возросшее  количество   азиатских   и
арабских  рабочих,  устремившихся  в  Багдад,  чтобы  заменить  иракцев,
выполнявших свой долг на фронте.
   Разумеется, попытка изолировать население Ирака от  трудностей  войны
не могла быть вполне успешной. В конце концов, народ численностью  всего
в 14 миллионов вряд ли мог совершенно не замечать  многотысячных  потерь
(даже власти вынуждены были признать, что  урон  составляет  около  1200
человек в месяц).  Однако  меры,  предусмотренные  Хусейном,  во  многом
смягчали для иракского общества тяготы войны, а те, кто  непосредственно
участвовал в боях или пострадал лично, щедро вознаграждались властями. И
без того высокий  жизненный  уровень  офицерского  корпуса  повысился  в
очередной раз, военные имели льготы при покупке машины или дома. А семьи
погибших  получали  бесплатную  машину,  бесплатный  участок   земли   и
беспроцентную ссуду для постройки дома.
   Устраняя возможное общественное недовольство войной при помощи  такой
внутренней  политики,  Хусейн  уделял  большое  внимание   единственному
государственному органу, который мог бы принести серьезную опасность его
режиму - армии. Заставив своих сотрудников  последовать  его  примеру  и
носить всегда военную форму вместо щеголеватых костюмов,  он  преобразил
Совет революционного командования в свой  военный  штаб,  таким  образом
сохраняя жесткий  контроль  над  ходом  боевых  действий.  Видимо,  этот
контроль и страх, владеющий полевыми иракскими командирами и  неизбежный
в  условиях   тоталитарной   системы,   были   главными   причинами   их
несамостоятельности и  безынициативности.  В  быстро  меняющейся  боевой
ситуации командиры были не способны принимать самостоятельные решения  и
постоянно  обращались  в   вышестоящие   штабы   за   распоряжениями   и
консультациями.
   Первоначально Саддам Хусейн рассчитывал  на  быстрый  успех.  Но  уже
через несколько недель после начала военных  действий  стало  ясно,  что
план "блицкрига" провалился. 5 октября 1980 года  Ирак  заявил  о  своей
готовности  вернуться  к  исходным  позициям,  однако  ответа   на   это
предложение из Тегерана он не  получил.  Война  продолжалась.  При  этом
иракские  вооруженные  силы  не   проявляли   способностей   к   ведению
наступательных операций современного типа. По оценке  западногерманского
журнала "Шпигель", офицеры Саддама Хусейна показали себя дилетантами, не
способными обращаться с современной  военной  техникой.  Ирак  не  сумел
использовать своего преимущества ни в танках, ни в авиации.
   Уже  в  январе  1981  года  Иран  осуществил  свое  первое   успешное
контрнаступление. Иранская армия, хотя и  ослабленная  после  революции,
неожиданно  для  Саддама  Хусейна  обнаружила  высокий  боевой   дух   и
стойкость.   Результатом   сочетания   национализма    персов,    всегда
пренебрежительно относящихся к арабам и ущемленных  иракским  вторжением
на их землю, а также религиозного фанатизма, стало  сплочение  иранского
общества вокруг аятоллы Хомейни.
   В сентябре 1981 года Иран перешел к массированным контрнаступательным
операциям. В ходе их иранское военное  командование  начинает  применять
тактику  "людских  волн".  В  авангарде  наступающих  двигались   отряды
басиджей (добровольцев-смертников), состоящие в основном из 14-17-летних
мальчишек. После артиллерийской подготовки они шли в "психическую атаку"
сплошной  лавиной,  не  обращая  внимания  на  яростный  огонь  иракцев,
подрывались на минных полях, расчищая тем  самым  путь  для  прохождения
дорогостоящей бронетанковой техники.
   В середине 1982 года началась новая и более опасная стадия  в  борьбе
Хусейна за свое политическое выживание. От "второй Кадисии" не  осталось
ничего, кроме догорающих остатков военных орудий, почти 100 000 иракских
трупов, оставшихся на  поле  битвы,  и  толп  военнопленных  в  иранских
лагерях. И что было еще хуже для  Хусейна,  политику  "пушек  и  масла",
возможно, самую главную опору  иракского  национального  духа,  пришлось
отменить из-за того, что военные  расходы  истощали  финансовые  резервы
страны, из-за снижения нефтяных доходов как следствия войны с  Ираном  и
всемирного  переизбытка  нефти;  эту  потерю  увеличило  то,  что  Сирия
перекрыла иракский нефтепровод на Банияс в Средиземном море (Дамаск  был
тогда ближайшим арабским союзником Ирана), что снизило ожидаемые  доходы
Ирака от нефти на 5 миллиардов долларов. Притом, что  экспортные  доходы
Ирака упали с 35 миллиардов долларов до войны до 3  миллиардов  в  конце
1983 года, правительству пришлось отказаться от большой  доли  не  самых
значительных трат  и  ввести  режим  строгой  экономии.  Поэтому  импорт
гражданских товаров упал с высшей точки в 21,5 миллиарда долларов в 1982
году до 12,2 - в 1983 и 10-11 миллиардов в год с 1984 по 1987 гг.
   Как ни странно, но, с другой стороны, военные неудачи  Ирака  помогли
Хусейну сплотить вокруг себя нацию. Как только Ирак  перестал  сражаться
на чужой земле, но стал защищать свою, в войсках возродился боевой  дух,
и моральная стойкость  народа  необычайно  укрепилась.  Хусейну  удалось
избежать позора поражения, и он смог изобразить  войну  как  героическую
всенародную  оборону,  а  тем  самым  и  всего  арабского  мира,  против
фанатичного и агрессивного врага, который неуклонно отвергал все  мирные
инициативы.   В   этом   ему   помогало   всевозрастающее    высокомерие
революционного режима в Тегеране. Муллы не только с ходу отвергали  одну
за другой миролюбивые потуги Ирака, но объявили основной  задачей  войны
не только свержение  Саддама  Хусейна,  но  и  150  миллиардов  долларов
репараций и возвращения на родину 100 000  шиитов,  высланных  из  Ирака
перед началом войны.
   Другим фактором,  смягчившим  пагубные  последствия  поражения,  была
способность  режима  обеспечить  достаточный  приток  товаров   широкого
потребления и продолжать щедро обеспечивать родственников  жертв  войны,
несмотря на введение режима строгой  экономии.  Однако  этот  успех  был
результатом  не  финансового  искусства  Саддама,   а   всевозрастающего
регионального и международного страха перед исламской  республикой,  что
дало Ираку доступ к международным рынкам и щедрые "займы"  у  государств
Залива.
   Задолго до войны Хусейн старательно добивался поддержки своей позиции
со стороны арабских государств, особенно в  Заливе.  Он  утверждал,  что
борьба против режима Хомейни  не  была  ни  персональной  вендеттой,  ни
мероприятием одного Ирака. Скорее, это  была  защита  восточного  фланга
арабского мира против злобного  и  агрессивного  врага.  Если  Ираку  не
удастся удержать Иран у ворот арабского мира, он не  будет  единственной
жертвой Иранской революции;  персидские  фундаменталисты  поглотят  весь
Залив.
   Заявления  Хусейна  о  всеарабском   деле   были   уже   показаны   и
прокламированы в его Национальной Хартии от февраля 1980  года,  которая
пропагандировала, среди всего прочего, коллективный арабский отпор любой
агрессии  против  арабского  государства;   эти   претензии   были   еще
откровенней подтверждены первоначальными требованиями Ирака об окончании
войны. Когда 28 сентября 1980 года, менее чем через неделю после  начала
военных действий, Хусейн в первый раз заявил о готовности начать  мирные
переговоры с Ираном, его  условия,  сосредоточенные  на  невмешательстве
Ирана во внутренние дела Ирака, включали передачу Объединенным  Арабским
Эмиратам трех арабских островов в устье Залива, оккупированных Ираном  в
1971 году. Можно только догадываться, стал бы Хусейн настаивать на  этом
требовании, если бы Иран согласился прекратить боевые  действия  и  свое
давление на иракский режим. Ясно, однако, что даже на этой стадии  своей
карьеры Саддам понимал, как полезно связывать свои личные цели  с  более
широкими арабскими вопросами: это уловка, которую он впоследствии  довел
до крайности во время кувейтского кризиса. К созданному им образу  Ирака
как бастиона арабизма государства в  Заливе  вынуждены  были  относиться
серьезно.
   С первых дней своего правления в  Иране  Хомейни  не  скрывал  своего
презрения к династиям в Заливе и своей решимости покончить с ними.
   "Ислам провозглашает монархию и требует передачу власти  неверными  и
неполноценными режимами  столпам  исламизма",  -  объявил  он,  возбудив
громадную волну шиитских волнений по  всему  Заливу.  В  ноябре  1979  и
феврале 1980 года в шиитских городах богатой нефтью саудовской провинции
Хаса  произошли  массовые  беспорядки,  приведшие  к  десяткам  жертв  и
закрытию шиитских районов. Подобные же беспорядки произошли  в  Бахрейне
летом  1979  и  весной  1980  года,  а  Кувейт  стал  ареной  постоянной
террористической и подрывной деятельности.
   В этих печальных  обстоятельствах  монархам  стран  Залива  было  все
труднее  отвергать  "защиту",  предлагаемую  сильным  северным  "братом"
Ираком, который всего лишь лет пять назад  открыто  требовал  их  казни.
Очевидно, они подумали, что  краткое  и  решающее  военное  столкновение
будет наименьшим из зол. Каким бы ни был риск, оно  могло  ослабить  две
самые мощные державы в Заливе и охладить мессианский пыл Ирана.
   Поэтому летом 1980 года Кувейт открыто стал на сторону Багдада, а  во
время первого  государственного  визита  Саддама  Хусейна  в  Саудовскую
Аравию в августе 1980 года, он, вероятно, получил  благословение  короля
на предстоящую кампанию против Ирана. Когда война разразилась,  эти  два
государства сразу же поддержали Ирак, и их солидарность с Ираком  крепла
по мере возрастания иранской угрозы. К концу 1981 года Саудовская Аравия
уже потратила на Ирак приблизительно 10 миллиардов долларов, а Кувейт  к
этому добавил еще 5 миллиардов. В годы войны  такая  поддержка  достигла
примерно 50 миллиардов, и  было  очевидно,  что  эти  займы  давались  с
пониманием того, что, по крайней мере, часть  из  них  так  и  не  будет
возвращена. К тому же Саудовская  Аравия  и  Кувейт  продали  для  Ирака
какое-то количество  нефти  и  позволили  использовать  свои  порты  для
доставки товаров в Ирак и из Ирака, когда в начале войны  для  него  был
перекрыт доступ в Залив.
   Саудовская Аравия даже позволила  использовать  свою  территорию  для
строительства иракского нефтепровода к Красному морю, позволив  Багдаду,
таким  образом,  обойти  гегемонию  Ирана  в  Заливе  и   экспортировать
значительное количество  нефти.  Хотя  Хусейн  никогда  не  был  доволен
размерами саудовской и кувейтской помощи и стремился обвинить эти страны
(не  говоря  уже  о  прочих  государствах  Залива)  в   том,   что   они
"паразитируют" на "героической борьбе Ирака ради арабского народа",  тем
не менее, он, безусловно, не мог бы обойтись без их вклада в его военные
действия. Без финансовой  и  тыловой  поддержки  саудовцев  и  кувейтцев
Хусейн вряд ли мог  бы  справиться  со  всевозрастающими  экономическими
трудностями Ирака.
   Как военное мастерство может пойти во вред, так как кажется  чересчур
угрожающим,